Текст настоящей работы является 1-й частью книги (рабочее название «Понтийские сказания», рукопись компьютерная), потому пусть не похулит читатель список литературы, превышающий по широте ссылки 3 публикуемых глав не от хвастовства автора.

1.Крестный ход вкруг Белой Европы

«В лето 6733 [1225]. Июля в 29 день, на память святаго мученика Каллиника, при вел.князе Георгии [Юрии] Всеволодовичи Владимерском, и при вел.князе Ярославе Всеволодовичи Ноугородцкомъ, и при сыне его князе Александъре Ярославичи Невском, и при Рязанском вел.князе Юрьи Ингоровиче [Юрьевиче], принесенъ бысть чюдотворный образ великаго чюдотворца Николы Корсунскаго Заразского из преименитаго града Херсони в пределы Резаньскыа во область благоверна князя Федора Юрьевичя Резанскаго» [БЛДР, т. 5-й, с.132], - ведет, подражая погодным записям летописей, свой рассказ повесть о перенесении образа Николы Мирликийского (празднование 29.07\11.08) из Корсуни в Новгородок-на-Осетре - в молодой рязанский острожек, основанный, по-видимому, князьями Ростиславом и Святославом Ярославичами Рязанскими около сер. Х II в. [ Иловайский, 2008, с.с. 35, 127 ] , далее известный как Зарайск (Заразеск) [см. там же, с.167].

Комментатор, автор одной из первых переработок Собрания, включавшего повесть, в начале Х V II в . составил целую сводку, едва ли не полнейшую: «О таковых же преславных чюдесах и знамении и прехождении от места на место, от страны во страну и от града во град в божественном писании в различных повестях много о святых иконах повествуют…» (список БАН, № 38.4.40) [Лихачев, 1979, с.163]. По слову комментатора Х V II века , такие происходят, обыкновенно, пред «казнию Божиею» [там же]. В глазах древнерусских летописцев, казни имели общий характер «для всего народа или государства. Эти страшные кары в виде нашествия врагов, голода, стихийных бедствий, посылались Богом лишь за исключительные грехи и сравнительно редко. Изложение исторических событий не предусматривало в русской летописи немедленного вмешательства Бога» [Лихачев, 1962, с.74]. И случающееся, христианнейшее «…наказание народа за грехи – наказание, вызывающее сочувствие читателя» [там же].

«Приход чудотворного Николина образа Зарайского иже бе из Корсуня града в пределы Резанские по князю Федору Юрьевичу Резанскому во второе лето по Калкином побоище», - так наименовано событие в научной публикации памятника, выполненной впервые В.М.Ундольским [Ундольский, 1852].

Корсунская легенда предваряет сборник Рязанских повестей, к научному изданию в ХХ веке подготовленный Д.С.Лихачевым, после эпохи вульгарно-социального русофобства 1910-х – 1930-х годов, опубликованный в 7-м томе Трудов ОДРЛ ИРЛИ, как лучшие образцы героической литературы Древней Руси. Сочинения носят характер свода [Лихачев, 1949, с.257], и, по-видимому, в древности воспринимались не лишь как историческая, но и как своего рода «прообразовательная» литература. Об этом говорит факт знакомства с ними виднейших русских литераторов Х V века. И в этом они могут соотноситься с «Историей Иудейской войны» - тогда прилагавшейся к Апостолу, как исторический эпилог хроники апостольских деяний, с «Витязем в тигровой шкуре» и «Повестью о Тристане и Изольде» - литературными «комментариями» к идеям средневековых христианских неоплатоников.

В настоящей книге, кроме оговариваемых случаев, «Повесть о разорении Рязани Батыем» цитируется в распространенной (термин В.Л.Комаровича; в классификации Д.С.Лихвачева - «основной А») редакции. Напечатанные в сборнике «Воинские повести Древней Руси» серии «Литературные памятники» [1949], две важнейших повести Рязанского сборника переиздавались в «Библиотеке литературы Древней Руси. Х III век », изд-ва «Наука» [1997, т. 5-й] и «Памятниках литературы Древней Руси. Х III век » , изд-ва «Худ.литература» [1981 ], с которыми я также сверяюсь, ввиду разночтений транслитерирования древней орфографии [о ней см.: «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.с. 248-249] . Многочисленные варианты Б-редакции доступны в специальном издании - 7-м томе Трудов ОДРЛ [Лихачев, 1947, с.308 и дал.]. Полная хронографическая редакция напечатана также [ «Воинские повести Древней Руси», 1949 , с.с. 23-29], вкупе с А-редакцией, в «Литературные памятниках». В ней, однако, Лихачевым были сделаны значимые купюры: изъяты главы «О битве на Калке», «О взятии Москвы», «О взятии Владимира». Прежде, в 1790 году (переиздание 1820 года), она была издана полностью, в составе «Русского временника» - извлечений из Костромской летописи, подготовленных графом А.И.Мусиным-Пушкиным [Моисеева, 1980, с.107].

Эти редакции, на мой взгляд, наряду с техническими характеристиками, заслужили и свою вещественную характеристику: героическая, риторическая и романтическая. Краткая редакция хронографов – с конспективным текстом повести (список ГПБ, F.Х V II .17), доступна лишь в ТОДРЛ, вкупе с «лихачевской полной» [Лихачев, 1949, с.с. 360-373].

Все названные издания подготовлены ленинградской (петербургской) литературоведческой школой. Существует альтернативная – московская, «скептицистическая» оценка памятника, она не может быть принята, по причинам, излагаемым ниже, однако описание рукописных фондов памятника, более современное, принадлежит ей [Клосс, 2001, с.с. 417-435].

Менее известная Б-основная редакция в ее редчайшем - вероятно очень древнем варианте будет далее воспроизведена, по малоизвестному летописному сочинению.

«Сказание о Николе Корсунском», вкупе с «Коломенским чудом», введенным в Рязанское собрание в Х V I в., также можно прочесть (по спискам ГПБ из Погодинского собрания, №№ 643 и 1570) в Археографическом Комментарии издателей «Литературных памятников» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.с. 249-255], куда спрятали их от бдительной атеистической цензуры редакторы. В современном издании – Корсунское сказание включено в сборник «Повести Древней Руси. В переводах Д.С.Лихачева» [2006, с.с. 400-406]. В переводе на современный язык «Коломенское чудо» издано в сборнике, составленном Русской Православной церковью ["Житие и чудеса св.Николая Чудотворца, археп.Мирликийского", М.-Минск, 2000].

Поскольку повесть сохранилась лишь в списках кон. Х V I - Х V III века, где большинство архаизмов древнерусских времен модернизировано, мною в цитатах устраняются лишь явные грецизмы языка книжников: пишется «в» вместо «у», «у» вместо «оу», ять- пишется равно есте- («е»), да кое-где исправляются знаки препинания, современными редакторами расставляемые с завидным произволом. Имя Игорь – соответствует имени Ингварь [см. Татищев, 1994, т. 3-й, с.231]; Юрий должно читаться вместо Георгий или Ингор: именно так, например, Ингоровичем наречен в повести князь Давид Юрьевич Муромский [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.286]; Георгием – т.е. Гюргием именуется Юрий Ингорович [там же, с.288]. Юрий – является общепринятой нормой написания имени Георгия Владимирского, и так я полагаю правильным писать это имя, в русской его форме. Эти небольшие модернизации бывают уместны при историко-литературном – не филологическом рассмотрении текстов [см. Поршнев, 1976, с.с. 7-8].

…«В лето 6732. Явися святый великий чюдотворець Николае Корсунской в преименитом граде Херсунии служителю своему, Астафию именем, в привидении. И рече ему великий чюдотворець Николае: Астафие, возми мой чюдотворный образ Корсунски, супругу свою Феодосию и сына своего Остафиа и гряди в землю Резаньскую. Тамо хощу быти, и чюдеса творити, и место прославити!» [БЛДР, т. 5-й, с.134]. Сон видится вскоре после Калкинской битвы, записью о которой была эксплицирована повесть. Остафий намеревается идти вверх по Днепру, но святитель повелевает ему миновать земли варваров: «Не полезно ти есть ити чрез землю поганых половець. Иди во устье Днепреское в Понтеньское и сяди в корабль, и доиди до моря Варяжского в Немецкия области. И оттуду ити сухимъ путем до великаго Новаграда и паки и до Рязанския земли невозбранно, но и чти приемлемо» [там же].

Явление происходит в год когда на покинутый сыном Георгия Владимирского, князем Всеволодом, Новгородский стол приходит Геогриев шурин - Михаил Всеволодович Черниговский [Экземплярский, 1998, с.15], потомок Святослава Черниговского, с недолгим княжением которого (1224-1225), по-видимому, связано основание первой крепостцы на территории С-Петербурга – безымянного городища на Охтинском мысу (укрепленного в южнорусской технике, напоминавшей рязанскую, пропавшего из новгородских летописных известий).

***

Древнейшая епархия Киевско-Новгородского государства – Росская епархия греческих источников, включавшая Тмутороканский и Корчевский - граничащий с Корсунью городки, издавна связана была с Черниговскими князьями. Утвержденная Окружным посланием патр.Фотия («окружное послание патриарха епископам – официальный документ, свидетельствующий об учреждении «росской» епархии») [Кузьмин, 2010, с.204], уже при имп.Льве V I вносившаяся под №61 в списки епархий и получившая архиепископские права [там же], она обнимала земли Тмутороканского княжества [там же, с.205], – исторически, по-видимому, с самых времен славянской инвазии, с Балкан в Вост.Европу [см.: Кобычев, 1973, с.с. 92-96 и предыд.], связанного с Чернигово-Северской и Муромо-Рязанской землей [см. Лихачев, 1949 а), гл.2]. Здесь, в Таманском городе Матриха (Тамитарха, т.е. Тмуторокань) [см. Никитин, 2001, с.с. 63; 133], в 1235 году венгерский монах Юлиан встретил людей, весьма смахивавших на Запорожских казаков, какими те предстают в описаниях позднейших веков. Выйдя в море, путешественники «…через 33 дня прибыли в страну, что зовется Сихия [античная страна Синдхов (синдов)], в город, именуемый Матрика, где вождь и народ называют себя христианами, имея греческое писание и греческих священников. Все мужчины наголо бреют головы и тщательно растят бороды, кроме знатных людей, которые в знак знатности оставляют над левым ухом немного волос, выбривая всю остальную голову» [Каргалов, 1971, с.95 (полностью записки Юлиана опубликованы: «Исторический архив», №3, 1940)]. И верно, средневековый «Географ Равеннский» числит где-то на Крымском п-ве город «Малоросса» [Кузьмин, 2010, с.295, прим.250].

«Задолго до возникновения самой Рязани здесь уже существовали связи с Сев.Причерноморьем. В 1926 близ Старой Рязани В.А.Городцов нашел бронзовую монету Боспорского царя Савромата IV. Еще несколько монет, говорящих о тех же связях с Сев.Причерноморьем, были найдены другим археологом – А.В.Федоровым. Через Сев.Причерноморье проникли, очевидно, на терр.будущей Рязани и римские мечи » [Лихачев, 1979, с.264]. Свидетельства пути Дунайских славян на север - на Русь, кроме указания Начального летописания Повести Временных лет, оставили нам топонимы. Народ северян - ветвь кривичей, грекам знакомых как фракийской народ кробизов, обитателей Мизии [Кобычев, 1973, с.100], известен на левобережье Днепра - и на левобережье Дуная, где Константин Багрянородный числит племя северитов, где также стоит северитский град Чернигов [Шевченко, Уманец, б\г].

Древний стольный град болгар, Плиска (Плоска), на Руси засвидетельствовала себя своими «сыновьями»: кривичанским градом Плесковым (Псковом) [см. Нерознак, 1983, с.141] и Плеснеском – городом Волынской земли [ПСРЛ, т. 2-й, с.770], прославленным автором «Слова о полку Игореве» («всю нощь съ вечера Бусови врани възграяху у Плесньска на болоньи…»).

Новая болгарская столица, Преслав Великий на реке Тече (диал.Тича), именуясь еще бедногласно, имеет полногласно именуемые города-двойники в Русской земле, называемые всё более уменьшительно: Переяслав Русский (упомянут, начиная с 907 г.), Переяславль Рязанский (в Х V в. перенимает имя запустевшей от многократных разорений Рязани ), Переяславль Залесский. Все они стоят на речках Трубежах [Нерознак, 1983, с.135]. Притоком на этих Трубежах является речка Лыбедь, как в Киеве, а впадающий в Трубеж в черте Переяславля Рязанского ручей зовется Дунаец(!).

Южную топонимику включили и столичные города Суздальской земли. В районе Хилкова переулка Москвы, на современной Кропоткинской набережной, в Х IV – Х V веках известно, возникнув около ХII в., село Киевец [Сытин, 1952, с.23]. Ручей Лыбедь протекал во Владимире Залесском (Клязьминском) [ПСРЛ, т. 6-й, с.292]. Встречное движение – движение лехитского племени вятичей с запада, из Центр.Европы, показывают такие имена как Пронь - река, где стоит Пронск, известная также в Могилевской губернии [Нерознак, 1983, с.142]. Козельск, упоминаемый впервые в 1146 году, переял имя города в Силезии (в РФии знаменитого маркой пива), Перемышлю Галицкому - воспоследовал Перемышль Оковский [«Летопись Калужская…», 1991, с.с. 88-89].

Имя реки Трубы, наряду с именем полиса, переносили всё далее на север болгарские переселенцы; трубой в русских диалектах именовали именно протоку - течу. И сын княгини Ольги - урожденной болгарской царевны, Святослав Игоревич, перенося княжескую резиденцию из Киева на Дунай, уменьшительно назвал ее Переяславцем.

Гипотеза о происхождении рода Ольги Равноапостольной из Плиски, «Пскова Болгарского» - древней столицы, в Х в. уступившей политическое первенство Преславу, впервые была высказана архим.Леонидом (Кавелиным) - встретившим указание на это в сборнике Х V века [БЛДР, т. 12-й, с.590], века, когда (после 1430-х г.г.) освободившимися от уз константинопольской теократии книжниками восстанавливалась [см. Янин, 1984] истребленная греками русская историография . Формулировалась гипотеза Д.И.Иловайским, ее поддерживал Д.С.Лихачев, особо указав в своем фундаментальном университетском труде, что хрестоматийное псевдоисторическое «житие» св.Ольги составлено лишь в Х VI веке [Лихачев, 1983, с.256]. Ныне гипотеза подтверждена болгарскими историками [см. Никитин, 2001, с.с. 209-210]. Болгарский царский род крестился в 850-х - 860-х годах [Татищев, 1962, т. 2-й, гл. 2-я]. Лишь раскол страны, распавшейся в 963 г., и, как можно понимать известия, приводимые В.Н.Татищевым, военный союз этого христианского государства с Хазарией [там же, гл. 4-я], вызвал разрыв с Русским каганатом. Соответственно произошла смена союзника – политическая, при Владимире, а далее церковная - при Ярославе. Киев оказался наводнен фальсифицировавшим русские летописи византийским духовенством [Мавродин, 1945, с.367]… Но теперь легенда о «язычестве» прекрасной русской княгини (Прекрасы), при ее визитах к грекам, по-видимому - в поисках помощи против иудо-хазар, рисуемая филовизантинистической средневековой агиографией, но незаметная в константинопольских источниках Х века [см. Ариньон, 1980], опровергнута. В Москвии - на «римскую» тему фантазировать могли, не опасаясь фактической проверки. Но новгородец Добрыня Ядрейкович (будущий архиеп.Антоний, основатель Хутынского монастыря), бывший в Константинополе в 1200 году – до его разорения крестоносцами, в «Повести о паломничестве в Цареград» пишет, как видел в Софии Константинопольской золотой дискос, вклад христианки св.Ольги, привезенный ею из Руси в Цареград [Лопарев, 1899].

Написание в «Книге о церемониях» Константином Багрянородным имени русской княгини, в современных русскоязычных публикациях, транслитерируется, как, якобы, «Хельга». Это - подлог, подобный общему терминологическому подлогу «норманнской» псевдоисторической теории, и он не должен вводить в заблуждение. Этимология слова варенг- (такое древнее произношение засвидетельствовали византийцы) – вполне русская, обусловленная существованием в древнеславянском языке юсов (гласных, произносившихся в нос), и древний град Варенж стоял некогда за Карпатами [Филевич 1894, с.8]. …Византийский первоисточник именует [см. Константин, 1989] русскую княгиню: «Эльга», - префикс H- в греческом был показателем ж\рода, а не корневым звуком. Причем так ЧИТАЛАСЬ греческая гласная, лишь в демотическом византийском произношении. А классическая норма, на которую ориентировалась ПИСЬМЕННАЯ культура, требовала произносить здесь «о» (экономика была ойкономикой, экумена – ойкуменой и т.п.). Скандинавские саги известны в записях Х III – Х V веков (когда в них началось «аканье») – позже Х I века, когда викинги, от времен Ярослава Мудрого (женатого на шведской королевне Ингриде), начали бывать в Константинополе [см. Васильевский, 1908, т. 1-й, с.276]; и саги именуют русскую княгиню Аллогией. Именно так, примерно (Ойлогея), должно было произноситься имя Ольги греками, не выговаривавшими славянских кратких гласных: скальды узнали ее имя не в Пскове, а в Царьграде . То, что известна она была на Болгарской границе Руси, более нежели на Варяжской, свидетельствует о происхождении изрядно.

Тмутороканский топонимический повтор встречается в Курской и Рязанской земле [Татищев, 1994, т. 3-й, с.303]. Корсунцы помнили о своем кривичанском – мизийском происхождении. Когда имперский наместник Корсуни в 1066 году отравит на пиру русского князя - Ростислава Владимировича Тмутороканского, прапраправнука св.Ольги, внука Ярослава Мудрого, возмущенные корсунцы побьют его каменьями. А когда в Мизии (Болгарии) в 1072 году начнется восстание против византийских оккупантов, мятеж будет поддержан в византийских полисах Таврии [Кузьмин, 1977, с.209]…

Теперь же Никола Морской является своему служителю в древней Росской епархии, и повелевает ему, покинув Греческое царство, минуя Половецкую степь, через Понт Эвксинский и далее – Мраморным, Эгейским, Средиземным, Северным морем – вокруг всей Европы, минуя Симплегады и Геракловы столпы, Ла Манш и Датский пролив, плыть на Русь, до моря Варяжского, и оттуда, через Новгород Великий, идти до Рязанской земли.

Корсунское Никольское предание известно нам в составе Рязанского Сборника, вкупе с «Родословием служителей Николиной церкви в Заразске», перечисляющим девять (редакции 1560 г.: список ГПБ, Волоколамское собрание) либо одиннадцать (1614 г.) поколений попов, потомков Евстафия Корсунского. Вот их имена: Остафей - сын Остафьев, Прокофей, Никита, Василиск, Захарей Покид, Феодосей, Матфей, Иван Вислоух, Петр; «…и всех лет служих не пременяяся 335 лет род их» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.253].

Нынешний вид компиляция «Сборника» обрела поздно, вероятно уже к Х VI в.. И по законам эпической поэтики, по всей видимости, прежде собрание предварялось, как справкой, кратким «Родословием служителей Николиной церкви», включая далее «Сказание о Николе Заразском», «Повесть о разорении Рязани», «Песню о Евпатии Коловрате» - кульминацию сборника, «Плач Игоря Рязанского» (далее расширенный с присоединенным мученичеством Олга Красного), «Похвалу роду Рязанских князей». Оговариваюсь, что эта (.) зрения не единственная, существуют и иные построения [Комарович, 1947; Лобакова, 1993].

В Х VI веке, веке литературного монументализма, сборник претерпевает новое расширение, включая 1-е и 2-е «Коломенские чудеса», «одни из самых трафаретных церковных чудес» [Лихачев, 1949, с.257], повествовавшие о новом перенесении иконы - из Зарайска под защиту от татарских набегов - в каменную Коломенскую крепость, о новых чудотворениях образа, об возведении каменного кремля в самом Зарайске и возвращении списка иконы на родину.

Мы не можем согласиться с «советской» оценкой этого сжатого, и в то же время величественного рассказа, данной Лихачевым, - рассказа, написанного м.б. «трафаретно», но, тем не менее, рукой мастера [см.: «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.с. 253-255].

Некоторые рукописи сборника дополняет «Повесть об убиении Батыя» - памятник, основываясь на устных венгерских сказаниях, созданный в Х V в. переселенцем на Русь с Балкан Пахомием Сербом [Ключевский, 1871, с.147], - оциклив «Повесть об Антихристе», как можно в целом охарактеризовать Рязанский сборник, видевший в татарском царе явившегося Диавола.

Как мы увидим, протографы известных по спискам Х VI – Х VII века Рязанских повестей восходят едва не к самому Х III веку. Как воинские повести – таковые являются, в наших глазах, источником, историческим даже в большей мере, нежели летописи. В нашем случае - повесть пользуется местной, доднесь не сохранившейся краткой Рязанской летописью, включившей рассказ о княжеской междоусобице и некое сказание о разорении Рязани и нашествии Батыя. Она сохранилась лишь в выдержках, включенных в Новгородскую летопись. Повествователь также использует Муромо-Рязанский княжеский помянник, делая героем повествования, по-видимому, учредителя Рязанского летописания - князя Ингваря Ингоровича [см.: Лихачев, 1963, с.с. 48-49] .

Небезынтересным здесь будет сказать что древнерусские сочинения «Рязанского сборника», не включаемые обычно в ряд источников «Сказания о невидимом граде Китеже и деве Февронии» [см. напр.: Полевая, 1989, с.с. 207-208], наряду с «Повестью о Петре и Февронии Муромских», несомненно, использованы были в либретто В.И.Бельским и Н.А.Римским-Корсаковым, в гораздо большей мере, нежели хрестоматийная «Легенда о граде Китеже» - позднее старообрядческое сочинение Х VIII века [см. «Памятники литературы Древней Руси…», 1981, с.210 и дал.; «Путь к граду Китежу», 2003, с.167 и дал. ] . Источником послужила Костромская летопись, к тому времени опубликованная [ "Русский временник, сиречь летописец", 1820], куда введена романтическая редакция «Повести…». И воинская повесть была ими задействована в сюжете Литургической Драмы - по существу, а не лишь как каталог имен и терминов. На последнее же, действительно, сгодилась унылая клерикальная легенда, писавшаяся малообразованным исторически, хотя толковым в части риторики, раскольничьим проповедником, о летописных героях осведомленным понаслышке и по плохим спискам [«Памятники литературы Древней Руси…», 1981, с.с. 561-563; «Путь к граду Китежу», 2003, с.с. 156-167].

И тема «Антара» - юношеской симфонии Н.Римского-Корсакова на сюжет «Арабской сказки» И.Сенковского (1-я картина носит заголовок «Сладость мести»), теперь ставшая Русской темой симфонического стержня («антракта») оперы - «Сечи при Керженце», музыкально проиллюстрировала, безусловно, героическую песню про Евпатия [глава «О Евпатие Коловрате»], а не мироотрицающую гностическую агитку церковных диссидентов Екатерининской эпохи. Антифашисты от музыки не зря так страшатся, как бы «русские фашисты» не стали использовать «Сказание о невидимом граде», как «фашисты» немецкие - используют оперы Рихарда Вагнера, как понятийное знамя [Парин, 1997]! Не даром так спешат они «переписывать» эту героическую оперу - в выгодном себе манихейском духе [см. там же]!..

В раскольничьей легенде, законсервировавшей глубоко упадочное состояние русской церковной мысли ХVII века , обретение блаженства совершается по ту сторону бытия, после ухода из тварного мира, происшедшего со взятым татарами градом.

По свидетельствам И.Ф.Стравинского [Стравинский, 1982], подтверждение чему можно увидеть, напр., в мемуарах [Ястребцев, 1959] и опубликованной переписке с В.В.Ястребцовым, в семье Н.А.Римского-Корсакова разговоры о религии не поощрялись, точнее, пресекались хозяевами дома. Что для ученика композитора, но представителя общества – уже декадентского, характерного для эпохи «серебрянного» века, и подобными разговорами увлеченного [см. Доливо-Добровольский, 2007], было неожиданным и непонятным. Но это не суть свидетельства атеизма: свидетельства, оставляемые между публики, среди которой и атеисты юридические - вели разговоры подобного рода, изыскивая средства управления обществом малообразованных сограждан [см. Зайцев, 2005, с.35], занимаясь «б-гостроительством» - строительством «атеистического» царства Иеговы. И в опере – обратно русскому манихействующему б-гословию [см.: Гумилев, 1990, ч. 9-я], происходит - схождение Рая на Русскую землю, делающее Китеж невидимым для Ахриманова воинства. Это происходит, вполне согласно тому, как мыслили византийские ортодоксы: «место движения к Алтарю занимает статичное пребывание, обретение чувства райского блаженства. Купол здесь не опирается, а спускается с небес, колонны – это корни, углубленные в наш мир, иллюстрирующие любимый византийский образ псалма: «в руце Божией концы земли»» [Колпакова, 2010, с.22]. «При всем различии византийских, русских и закавказских церквей, утративших в процесск эволюции связь с культовыми сооружениями Востока, сердцевина храма всегда остается неизменной. Как бы ни варьировались прочие элементы, подкупольное звено в форме круга, вписанного в квадрат или октогон – «месомфалом» (средоточние, по византийской терминологии), сохранило свои очертания и отголоски первоначальной космологической символики. …Храмы латинского Запада продолжали совсем другую линию развития. Они в большей степени являли структурный символ «славы божьей», нежели образ Космоса, будучи лишены центрального купола и совмещения на одной центральной оси условных представлений миров горнего и дольнего» [Лелеков, 1975, с.62].

***

«Повесть о разорении Рязани» известна во многих десятках списков эпохи Романовых - когда Никольская Зарайская церковь обрела политическую известность. Это произошло после того, как икону городка, чей кремль отразил приступы Самозванца, в 1608 украсил благоверный царь ВасилийIV Иванович Рюрикович-Шуйский, как зарайский протопоп Дмитрий - был в 1610 сподвижником князя Дмитрия Пожарского [Лихачев, 1949, с.с. 235-237, прим.3-4]. Но она известна лишь в одном списке старше конца Х VI века, причем и эта его датировка оспаривается [Клосс, 2001, с.417].

От этого времени средневековый книжный полуустав восполняется писцовой скорописью, используемой для переписки текстов, лишенных парадного назначения [Лопарев, 1887]. Потому число «издаваемых» рукописных книг возрастает во много крат, и произведения художественной литературы, используемые для бытового чтения, от недавних эпох сохранявшиеся единицами - приходят отныне в эпоху ХХ века десятками и сотнями.

Писавшееся прежде – зачастую, даже «поступая в печать» заинтересованных переписчиков, оставалось размноженным в минимальном числе экземпляров, и по исчезновении общественного интереса, не доходило до читателя нашего века. Многие записи, включенные в своды Никоновской летописи, Воскресенской летописи, Степенной Книги, явно восходя к древним временам [Забелин, 1876, с.475; Лесной, 1995, с.24], известны лишь в списках этих памятников, выполненных в Х VI – Х VII веках. Даже такой значимый, но «специальный» документ, как житие св.Кирилла Философа, неизвестен на Руси в списках, древнее Х V века, хотя писалась биография славянского равноапостольного святого не позднее 880-х годов, и на Русь была принесена даже ранее даты «официального» крещения. «Поучение Владимира Мономаха» - дошло по единственной рукописи, поспешно (с разрывом в корпируемом тексте) введенной в списываемый Тверской летописный кодекс, по распоряжению Дионисия – епископа второй столицы Нижегородско-Суздальского княжества [см. Прохоров, 2010, с.191], и, что более интересно, НИКАК не отразившись в иных средневековых памятниках. Его НЕ ЧИТАЛИ, и не копировали. Признаки подлинности, которые мог знать Черниговско-Переяславский князь 1090-х годов, но не смог бы изобрести [см. там же; ср.: Назаренко, 2005, с.272] суздальский клерикальный филэллин Дионисий, в «Поучении…» есть, как напр., отмеченное Н.М.Карамзиным свидетельство владения князьями до обиходного уровня адыго-абхазским языком [Кобычев, 1973, с.94]. Но лексика свидетельствует, что копия снималась не дословно. Мономах здесь использует оборот «разгнуть» (страницу): «…вземъ Псалтырю, в печали разгнухъ я, и то ми ся выня» [ПВЛ, 1996, с.98; см. Комметнатий, там же, с.518]. И его же использует писец митрополичьей Троицкой летописи, восходящей к Лаврентьевской, жалуясь на своевольных новгородцев, что нам известно по выписке Карамзина из этого погибшего в 1812 кодекса: «аще хощеши распытовати, разгни книгу «Летописец Великий Русский» и прочти от Великаго Ярослава и до сего князя нынешнаго» [Прохоров, 2010, с.183]. «Разгнуть» - это оборот сугубо писарский, именно писцы имели дело не с тетрадями, а с еще не сшитыми, но только размеченными для складывания и брошюрования двойными листами [Сапунов, 1978, с.100 и дал.].

Погибни кодекс со вставкой - пергаментный кодекс 1377 года, знаменитая Лаврентьевская летопись, и современные ученые ничего не узнали бы о ПЕРВОЙ средневековой автобиографии - тенденциозной, отражавшей идеологию потомков Всеволода Переяславского [см. Назаренко, 2006], но подлинной по жанру, в отличье от тех упражнений в латинской риторике, какими является «Исповедь» блж.Августина. Документ - бытовал как реликвия в роду младших Мономашичей, в Х IV веке, видимо, среди Суздальских князей, потомков вел.князя Андрея Александровича Городецкого, предков рода Шуйских, к 1370-м став очень ветхим. В.Н.Татищев в «Истории Российской» пишет о князе Мстиславе Владимировиче, местами близко следуя «Поучению Владимира Мономаха», хотя он не держал в руках Лаврентьевский кодекс [Кузьмин, 2002, с.132]; но «2-й экземпляр», увы, доныне не сохранился, и мы не можем даже предполагать о его происхождении. Сентенция «Слова о полку Игореве»: «О, стонати Русской Земли, помянувшее пръвую годину и пръвыхъ князей! Того Старого Владимира нельзе бе пригвоздити къ горамъ Киевскимъ: сего бо ныне сташа стязю Рюриковы [Рюрика Ростиславича], а друзии – Давидовы, нъ розно ся имъ хоботы пашутъ, копиа поютъ», - звучит удивительно: ЗА ЧТО распинать святого князя Красна Солнышка, Царя Руси, родоначальника всех Рюриковичей Русских? Ведь дробление страны на уделы-государства, вручение ее «триумвирату» Изяслава, Святослава и Всеволода (каждый из которых получил в «дар» от греков суверенного митрополита), повлекшее усобицу, – это деяние его сына Ярослава, филэллина. Загадку разгадывают выдержки из Иакимовской летописи, приводимые В.Н.Татищевым, при котором «Слово» не было известно: помимо Владимира Святого, существовал Владимир Старый - князь V–VI века [Лесной, 1995, с.112], как «язычник», чуждый роду Рюрика, не удостоенный упоминания в летописях, доживших до ХХ века (в них Старым кличут Владимира Святославича). Он, действительно, был словенином (новгородцем) – чуждым южно-русской федерации полян и северян (кривичей).

Широкое распространение грамотности в ХIII веке, в частности в Рязани [Монгайт, 1953, с.312], свидетельствуют находки археологов – не только грамоты (там, где почва мокрая, и процарапанная береста сохраняется), но и подписанный ремесленный инструмент, застежки книжных футляров (сами книги истлели) - даже в небогатых жилищах [там же]. В следующем веке положение писавшихся на пергаменте пространных книжных памятников меняется. Страна не только претерпела опустошение [см. Цепков, 2010, с.440], разрушается ее система хозяйства.

Хлебные злаки – растения степные, солнцелюбивые, требовательные к богатой почве, чувствительные к переувлажнению. «В начале Х I V в. уровень Каспия достиг абсолютной отметки минус 19 м [от уровня Мирового океана], наивысшей за исторический период. Это означает, что вокруг Москвы очень часто выпадали дожди, …заболачивавшие низины, т.е. места, наиболее пригодные для хлебопашества [лугового], зимой были часты снегопады и оттепели, а весной обычны высокие паводки, при которых идет размывание берегов [на которых стояли города]. В источниках фиксируются грозы, ливни и другие проявления сильной циклонической деятельности. И продолжалось это до конца Х V в., после чего ложбина циклонов переместилась на север » [Гумилев, 2001, с.580]. Разгромив половцев - враждебных Византии и ее федератам печенегам, дружественных Черниговскому княжеству [Никитин, 1988] (давая его подданым пути через Новгород-Северский и Рязань, в Дон и Оку), завладев торговым путём в восточные страны, опустошив русские города речных систем Волги и Днепра, Монгольский Улус развернул этот путь - в генуэзские колонии Причерноморья, минуя Русь. Темник Мамай не случайно вербовал наемников-венецианцев, в их колонии Тане [Скрынников, 1990, с.64], не случайно, будучи разбит, прибежал в 1381 в колонию их злейших врагов генуэзцев - рассчитывая на убежище… В такое время единственным (кроме дров) рентабельным русским товаром становятся белокожие женщины и мальчики, для ближневосточных гаремов, продажа которых мусульманским и иудейским, а также и христианским, напр. армянским, - кем были знаменитые «гости-сурожане» [см. Хачикян, 1982], - работорговцам, давала продавцу серебро, необходимое на уплату татарского выхода. Это краткий исторический комментарий к русской историографии «татарского ига», как традиционной - «соловьевской», сконструированной(!) немецкими руководителями РАН в нач. ХIХ в. [Кривошеев, 1999, гл. 2-я] и реанимированной в ХХ в. Б.А.Рыбаковым [Никитин, 2001, с.с. 414-422], так и «евразийской», созданной по английским лекалам эмигрантскими публицистами Н.Трубецким, Г.Вернадским, П.Савицким [см. Цымбурский, 1998], в России популяризировавшейся историком Центр.Азии Л.Н.Гумилевым [Гумилев, 2009]…

И, напр., русский перевод «Иудейской войны», выполненный в 2-й\4 ХI века, популярнейший в веках ХII - ХIII [Мещерский, 1958, с.107 и предыд.], становится далее столь редок, что все днесь дошедшие средневековые его списки восходят к единственной копии, извлеченной из состава хронографа, повидимому «Еллинского и Римского летописца» [Лихачев, 1962, с.31], чей список мних-археограф отыскал в 1399 году в Константинополе [Мещерский, 1958, с.34]. Это косвенно датирует «Повесть о разорении Рязани…», т.к. в отличье от «Слова о полку Игореве» (ХII - ХIII век) и московских летописей Х V века, она влияния повести о разорении Иерусалима на себе практически не испытала.

На деградацию книжных интересов повлияло, похоже, не только и не столько татарское нашествие. Памятникам письменной культуры древности - более поджогов, вражеских опустошений, угрожает исчезновение среды, в которой они обращаются и копируются. Дело в том, что героическая «Повесть о разорении Рязани», созданная на пограничной, регулярно опустошаемой врагом окраине, своими оборотами воздействовала на писания авторов книжных памятников, уже с кон. Х IV века: на «Задонщину», на летописные «Повесть о Тохтамыше» и «Слово о Дмитрии Донском», на «Повесть о Царьграде» и «Сказание о Мамаевом побоище» [Лихачев, 1949]. Мы можем даже назвать по именам некоторых древнерусских литераторов – бесспорных читателей Рязанского сборника. Первый известен как старец Софоний из Рязани; второй – Епифаний Премудрый, один из известнейших писателей того века [Прохоров, 2010, с.244], ученик Сергия Радонежского. Повесть о разорении Царьграда турками создана Нестором-Искандером, человеком интереснейшей хотя трагической судьбы, в юности уведенным в рабство и проданным в турецкую неволю, наблюдавшим осаду из рядов завоевателей – обращенным ими в магометанство.

Но в Новгороде, в 1330-х годах, создается памятник ораторской и богословской прозы, свидетельствующий очень широкие естественные познания автора: «Послание о Рае» археп. Новгородского Василия (Калики) еп.Василию Тверскому [см. БЛДР, т. 6-й]. И не смотря на познания, описывая ветхозаветные события, архииерей Василий вынужден цитировать библейские книги по паремиям – их литургическим извлечениям. Четьего текста Ветх.завета в библиотеке Софии Новгородской не было! Объяснять это приходится не татарским нашествием (Новгорода не коснувшимся), а распространением учения исихастов, которому владыка следовал [Прохоров, 2010, с.158].

Адепты «православной йоги» - каковою было это учение, отстаивали свое право на занятия непосредственным – прямым богообщением. Как будто, по словам ученого, они не жгли сочинений своих оппонентов [там же, с.155], хотя этому встречаются и обратные утверждения [Успенский, 1891, с.342]. Но следы греческой духовной цензуры, работавшей в том веке, ее тенденцию - можно ощутить. Византийская поэма «Дигенис Акрит» датируется очень приблизительно, ориентировочно I Х – Х II веками [см. «Дигенис Акрит», 1994]; по-видимому, это было прежде 1050-х годов, ибо совершенно не ощутимо воздействие на нее фарсийского перевода Фахр ад-Дина Гургани «Вис и Рамин», популярнейшего скандального романа, влиявшего на такие образцы восточной и западной любовной эпики, как «Витязь в барсовой шкуре» [Марр, 1925, с.122] и «Тристан и Изольда» [Бертельс, 1960, с.268] – произведения эпики христианской, и даже суфийской – на «Хосрова и Ширин» Низами Гянджеви [там же, с.286]. Греческие рукописи «Дигениса» сохранились, но лишь от Х IV века и выше, причем лучшие сохранились на Западе: Гротта-Феррарская ( Х IV в.) и Эскурьяльская ( Х VI в.). Все они несут следы книжного оцерковления [Сыркин, 1994, с.149] фольклорного светского памятника. И сравнивая с осколками перевода, сделанного в Киевской Руси, мы видим изъятие греками сюжетной линии, обессмыслившее повесть. Как можно понять из движения сюжета в редакциях русского «Девгениева деяния», в источнике, богоизбранного (Дваждырожденного - Дигениса) героя, с отрочества отмеченного необыкновенными дарованьями: невероятной силой, пророческим даром [БЛДР, т. 3-й, с.74], даром музыкальным [«Дигенис Акрит», 1994, с.53], - д.б. повестИ на христианский подвиг мученичества, гибели в 16 лет [см. БЛДР, т. 3-й, с.365], любовная страсть. Это не было нонсенсом, напротив, отразив древнюю - эллинистическую христианскую традицию, по мере распространения ближневосточных воззрений, от VIII в. приходившую в Византии в упадок [см. Лопарев, 1910]. И подтверждение мы находим в том, как ею именно ведомый, обретает истинную веру аравитянский эмир (Амир) – герой старшей линии поэмы, от такого брака рождающий Дигениса [«Дигенис Акрит», 1994, кн. 1-я]. Сыном любовная страсть оказалась отвергнута, ради 20 лет жизни [БЛДР, т. 3-й, с.76] и возможности породниться с знатным Стратигом, приведя, однако, к бесцветной гибели в финале, подобной гибели Тристана в «Повести о Тристане и Изольде»… Как можно понять из соотношения двух русских редакций «Девгениева деяния» (Титовской и Тихонравовской), встреча героя с суженой ему амазонкой Максимо, плененной им, но отвергнутой ради Стратиговны, вытеснялась уже в древних редактированиях [Сыркин, 1994, с.с. 159-160], подменяемая эпизодом встречи и схватки с василевсом [там же, с.с. 174-175] - вполне согласно с цареборческим духом византийского богумильствующего монашества. Мирская страстоподвижническая идея, естественная для богатырского эпоса, оставшись в поздних списках русских переводов ХII – ХIII века, из греческих версий «Дигениса» оказалась полностью истертой. Дуплицирование мотива воинственности избранницы Девгения, «мужескую дерзоть имеющей» [там же, с.176], - распространяемого в русской версии и на вторую деву, вопреки греческому образу Стратиговны Евдокии (в народных песнях спасаемой Дигенисом от брака с немилым по родительской воле) [Попова, 1974, с.90], - никак не проявляясь в действии повести-перевода, - выдает руку редакторов.

Необходимость книжной премудрости - как таковой – паламитами отрицалась [Замалеев, 1998, с.с. 128-129]. Это не значит, что исихасты отрицали книжное чтение. Напротив, «византийское Возрождение» сопровождалось развитием индивидуалистического сознания – личностного, а значит - самовластного начала в человеке. Адепты учения отнюдь не стеснялись петь такие, к примеру, молитвословия: «Едина Чистая, едина Благодатная, радости сердца наши исполни, внегда посещи головы безбожных воинствий» (гимн Деве Марии), «приди с оружием крепким убити враги наша, ищущих умертвити нас» (гимн Федору Тирону) [Прохоров, 2009, с.14]. Ими же, в Новгороде, в Лисицком монастыре, в ХIV веке проводится выверка по греческому первоисточнику, присланному с Афона(!), «Сказания Афродитиана» [БЛДР, т. 3-й, с.с. 395-396] - одной из самых смелых эллинских повестей, под видом рассказа о евангельском благовещении волхвам в Персиде, якобы, при дворе шаха Варахрана («Аррената») [«Апокрифы Древней Руси…», 1997, с.191], пытавшейся реабилитировать эллинское идолопоклонение [см. Бобров, 1997, с.с. 82-83]. Эта ее тенденция была очевидна образованному читателю, ибо он знал труды греческих историков, сообщавших об отсутствии у персов кумирослужения. …И, изрекая политический документ - «Слово о Дмитрие Донском», троицкий монах Епифаний Премудрый [Прохоров, 2010, с.244] так же не стесняется воспроизводить обороты «языческого» фольклорного плача Ингваря Юрьевича из «Повести о разорении Рязани», влагая его в уста благоверной Евдокии Дмитриевны, вдовы вел.князя, наряду с выражениями вполне возрожденческого толка. Напр.: «…вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою; уность не отъиде от нас, а старость не пристиже [не настигнет] нас » [ПСРЛ, т. 6-й, с.501] (ср.: «…Аще услышит Богъ молитву вашу, то помолитеся о мне, о брате вашем, да вкупе умру с вами») [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.15] , - словно нарочито высказываясь поперек ханжеским мудрствованиям никонианских времен (времен русской реформации), типа, напр., «Алфавита Духовного» археп.Дмитрия Ростовского ( Х VII век): «Отгоняй от себя юностное похотное плотское безумие…». Русские книжники – напоминали христианнейших испанских книжников, во главе со священником совершивших в отсутствие дон Кихота аутодафе над его богохульной библиотекой рыцарских романов, разобрав при этом лучшие книжки для личного пользования [Сервантес Сааведра, 1932, с.с. 79-90].

Но как в Европе «языческое» Возрождение должно считаться скорее упадком, нежели «возрождением», если оно сравнивается с минувшей Средневековой культурой, так и на Руси, с приходом византинистического монашеского индивидуализма, меняется отношение к писанной «художественной литературе», как таковой. Как отмечает в очерке о византийской литературе, приводя примеры из нее [«История Византии», 1967, т. 3-й, с.с. 266-267], С.С.Аверинцев, грубый «наивный цинизм в сочетании с примитивным жеманством служит необходимым сопровождением всякого «домостроевского» жизненного уклада» [там же, с.265]. Русскую литературу он захлестывает в ХVII – ХVIII веках, в форме «лубочной» повести и частушки; …Аверинцев также относит сюда жестокий романс [там же] - по-моему, поспешно, ибо ходульные, хрестоматийные примеры оного выдергивались из корпуса произведений жанра - преимущественно в 1920-х – 1930-х годах, когда идеологами-футуристами дискредитировался миропреемлющий дореволюционный быт, и выдергивались целенаправленно - отбираемые именно по названному, здесь не всегда неотъемлемому, критерию. Если отбирать так, то в перечень может попасть и эпическая баллада, жанр, с очевидностью иной, формировавшийся по всей Европе - в полемике с возникавшим «домостроительным» укладом [Балашов, 1966, с.с. 19-20].

Русская светская литература ХII – ХIV веков православного «наивного цинизма в сочетании с примитивным жеманством» чужда, возмем ли мы памятники книжные («Слово о полку Игореве», «Повесть об Александре Невском», «Задонщина»), или же устные (былина «Дунай и Добрыня», историческая песня «Авдотья-рязаночка», духовный стих «Дмитровская суббота»). Далее среда меняется, идет оправославливание художественных вкусов. В нач. ХV в. создается летописная повесть о Тохтамыше - глава общерусского летописания, составляемого в Троицком монастыре [Бобров, 1998, гл.3], внесенная в Софийскую I и Новгородскую IV летописи. Согласно наблюдениям Д.С.Лихачева [Лихачев, 1949, с.240], на создателей влияли обороты «Повести о разорении Рязани…» сразу в двух редакциях – героической и романтической (назвать их хронографической и А-редакцией я не спешу, ибо неизвестно, каким был тогда текст повести). Редакция хронографов - есть обработка первой, восходившей к архетипу повести, и она переосмысливает подвиг Федора Юрьевича и Евпраксеи в романтическом духе, расширив лаконичное описание «мещанскими» мелодраматическими деталями [там же, с.249], чуждыми героической - А- и риторической - Б-основным редакциям. Переработчик видел свой источник именно так, для него Федор Юрьевич был главным героем, и в обращении к братии, перед выступлекнием против Батыя, князь Юрий говорит: «Се убо брат ваш перед вас испил чашу смертную за святыя божия церкви и за веру христианскую и за свое отечество» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.25]. В источнике он говорил это о себе, в будущем времени: «се убо я, брат ваш, наперед вас испью чашу смертную за святыя Божия церкви, и за веру христьянскую, и за отчину отца нашего вел.кн. Ингоря Святославича» [там же, с.11]. И такая правка происходит одновременно с сокращением источника, который редактором последовательно очищается [Евсеева, 1984, с.168] от выразителей лирической стихии памятника, одухотворявших героический, пламенный текст – плачей. Удерживается лишь один их фрагмент, ввиду его агиографической (ср.: Пс. 78,2) тенденции: «лежащее на земле пустее, на траве-ковыле, снегом и ледом померзшее, ни ким не брегоми, точию от зверей телеса их снедаеми, и от множества птиц растерзаеми. Вси убо купно лежащее мертви, едину чашу смертную пиша» [там же, с.166]. Появление такой переработки, как и единовременное пользование ею профессиональных книжников, вкупе с величественным первоисточником, это демонстрация упадка вкуса - падавшего по мере «возрождения» «паламитского», синхронно ренессансному европейскому возрождению.

Сборники, создаваемые в исихастских общинно-жительных монастырях, с их мощными скрипториями, начиная с 2-й\2 ХIV века [см. Прохоров, 2010, с.с. 205-209], начинают наполняться наставлениями по «борьбе со страстями» и сочинениями о достижениях «духовных атлетов», как понимали византицы агонистические подвиги отшельников-аскетов. Иными словами, начинают по-возрожденчески сверх меры восславлять «спортсменскую» гордыню. Здесь - гордыню монашескую, ставя высшим идеалом идеал фарисейский (в объективном значении слова) [Зелинский, 1995, с.56], против гордыни княжеско-боярской - оказывающейся теперь, напротив, предосудительной сверх всякой меры.

Новгород был градом просвещенным и богатым, именно через него ввозилось на Русь серебро, необходимое для уплаты татарского выхода (потому так ценилось князьями выборное княжение над градом буйных новгородских олигархов), ХIV век – век его расцвета. И туда миссионеры ехали охотнее, нежели в разоренную и разоряемую новыми татарскими, литовскими и московскими нашествиями Рязань, - в самое воинственное древнерусское княжество [Гумилев, 2001, с.520], - и направление писцовой работы менялось. Разорения Рязанской земли, подобные разорению 1237 года, в ХIII - ХIV веках происходили многократно [Монгайт, 1953, с.320]. А при них гибло большинство старых книжных копий.

В конце ХV века подверглась деградации и сама светская - «рыцарская» провинциальная среда, где бытовали воинские повести. ХIV век, по определению С.Б.Веселовского, был «золотым веком» боярства [Скрынников, 1990] – веком, когда родовая полисно-племенная верхушка превращается в держателей вотчин, феодальных послужильцев княжеских родов. В ХI V в. происходит феодализация русского воинского сословия. Княжеские «отроки» - служившие по денежному найму и жившие на княжеских дворах, в тот век вытесняются боярскими, а после – великокняжескими послужильцами, «испомещаемыми» сюзереном на земле. Сколь радикальна была трансформация, видно из того, как в 2-й\2 Х VI в., создавая постоянное войско, Ивану Грозному приходилось оформлять его как военно-монашеский орден (Опричнину). По представлениям его века, феодальный воин обязан жить в семье, в своей усадьбе: среди себе подобных проживают либо монахи, либо мужеложники… Ликвидация, начиная от Х V в., Московскими Вел.князьями - ВасилиемII, ИваномIII и ВасилиемIII удельных княжений сопровождалась роспуском боярских свит сюзеренов. Карьеры при Московском дворе удельным послужильцам не светило, они переводились на иные провинциальные города, где получали небольшое испомещение на поместном праве (откуда пошлО прозвание «дети боярские») [см. Скрынников, 1958]. Новое положение, как правило, лишало возможности удержать в роду барскую культуру, естественную в ХIII – ХIV веках, и провинциальные воинские сборники теряли тиражи писарских «переизданий». Так произошло в ХV веке с Муромским княжеством (и нам «Повесть о Петре и Февронии» известна лишь по версии ХVI в. Ермолая Еразма, не сохранив даже непосредственно предшествовавшей ей версии ХV в. Пахомия Серба) [Буслаев, 1990, с.162], а в нач. ХVI века с княжеством Рязанским [Иловайский, 2008, с.с. 120-122].

Есть ли надежды на отыскание списков Рязанского сборника, более древних, датировавшихся бы ХIV – ХV веками? Да, шансы такие существуют, ибо даже по состоянию на 1920-е годы, по расчетам Н.К.Никольского, только в государственных советских рукописехранилищах находилось ок. 2 млн. русских и славянских произведений (их списков) ХI – ХVIII веков [Никольский, 1929]. Даже та ничтожная их часть, что формально описана, сулит находки, ибо еще в 1950-е годы нередки были «описания», пример из которых приводит многолетний сотрудник рукописного отдела РНБ: «рукопись ин-кварто, на пергамене, переплет кожаный, скоропись, 27 листов. На полях цветные изображения людей и животных. Язык рукописи не установлен» [Альшиц, 2009, с.457]. Цитируемый резонно замечает, что научная ценность таких описаний равна нулю, и пока такие рукописи не подвергнутся переисследованию, мы не можем судить достоверно, что в них заключается. Ясно, что это отнюдь не скоропись, ибо не бывает лицевых пергаментных рукописей, писавшихся бы скорописно, - описатель не смог даже приблизительно определить шрифт и язык, а привлекать специалистов-филологов для консультаций нужным тогда не считалось. Как материал для книг, пергамент применяем до ХV века. По объему – близко «Повести о разорении Рязани…». Наличие лицевых иллюстраций исключает мусульманское происхождение, неопределимость же языка для советского специалиста - позволяет думать что шрифт был далек от греческого и римского шрифтов. Это м.б. письмо, образованное на основе сирийского (грузинское, армянское), а м.б. глаголица – шрифт славянский. С рукописями языков, чья графика восходит к сирийским шрифтам, в те годы в Публичке работа продолжалась [см. Пигулевская, 1926]. А поскольку в 1940-х – 1950-х, как и в 1920-х – 1930-х годах (когда Королевство Югославия дало прибежище белоэмигрантам, а Сербская церковь прославила русскую Царскую семью), заниматься историей народов Югославии было рискованно, традиция свободного понимания глаголицы в русской филологии прервалась. И шансы обнаружения лицевой глаголической рукописи в рукописном отделе РНБ становятся существенными. На Руси в ХIV – нач. ХV века образованные люди ею владели, скажем, создавая коми-пермяцкую письменность, св.Стефан Пермский использовал графику глаголических литер.

2.Археограф Василий Татищев

Самые древние дошедшие списки Рязанского Сборника датированы лишь 2-й\2 Х VI в., уже к этому времени разбиваясь на несколько отличных друг от друга версий (редакция А: ГБ им.Ленина, Волоколамское собр., №532, 1560-е годы; редакции Б, вид1: ГПБ, Погодинское собр., №159, датируемый по пасхалии 1587 годом; вид2: Погодинское собр., №642, 4-я\4 Х VI в.) [Лобакова, 1993, прим.5; Д.С.Лихачев и О.В.Творогов указывают иной шифр Волоколамского списка: №526 («Словарь книжников и книжности…», 1987, с.333; «Воинские повести…», 1985, с.473); Б.М.Клосс: №523 (Клосс, 2001, с.417)]. Неизвестность кодикологической биографии Сборника прежде Х VII века затрудняет установление его биографии литературной [см. Лихачев, 1976, с.173]. Она же говорит, что повесть не была особенно популярна. Причины ясны: местное героическое повествование мелкого острожка на притоке Оки, еще в ХIV в. оборонявшего лишь ремесленное село (Красное), прославляя враждебную Мономаховичам княжескую линию (до 1520-х годов удерживавшую княжение) [см. Иловайский, 2008, с.121 и предыд.], написано с силою духа и в технике обращения с цитатами из Писания, становящимися к веку ХV недопустимыми. Оно свободно цитирует отрывки из библейских стихов, соединяя их, подчиняя собственному ритму. Как принцип цитирования, это стало недопустимым уже для Епифания Премудрого [Лобакова, 1993, с.43]. «Слово, обозначающее свщ.явление, с (.) зрения исихастов, так же священно, как и само явление. Это учение об языке и слове было распространено Евфимием Тырновским и его учениками на всю письменность. Вот почему буквализм и дословность пронизывают собой всю переводческую деятельность, ведя к образованию кАлек с греческого» [Лихачев, 1962, с.51].

Повесть была далекой от византийских идеалов «благочестия» (о которых свидетельствует дошедшая греческая литература) [см. «Византийские легенды», 1994], и, писавшаяся при Никольской церкви Осетровского городка, не имела популярности в своем сословии (имевшем время и средства на создание дорогостоящих письмен-кодексов). Ее читали знатоки в Сев.-Восточной Руси, в Троице-Сергиевой Лавре (где писалась 1-я выборка Новгородской Карамзинской летописи) [Бобров, 1993, с.135 и предыд.], цитировали как свой, местный памятник в Рязани, также в центре древнерусской книжности – Кирилло-Белозерском монастыре, - как не внесенную в индекс еретических сочинений, - но делали это, как бы, вполголоса, как не вполне приличное лицам духовным. Различие сословных идеалов [Лобакова, 1993, с.41] – и этого сочинения – проступает, особенно, если сравнить его с речами, напр., еп.Серапиона Владимирского [Адрианова-Перетц, 1951, с.119; см.: «Памятники литературы Древней Руси…», 1981, с.с. 606-610], произносившимися почти в те же годы.

Состав полулегального Сборника потому мог варьироваться [Гудзий, 1953, с.176], лексика модернизироваться, согласно принципам своего времени [ср.: Лихачев, 1976, гл.1], и переписчикам это не виделось кощунством, как воспринимается нами переработка памятника славного и общеизвестного. Деловое, энергичное начало воинской повести Рязанского сборника (героическая редакция), по вводе в хронографические сочинения, хронистами заменяется (романтическая редакция) выпиской из летописной Повести о Батыевом пленении, вкупе с риторической речью из Хронографа 1512 года [Лихачев, 1949, с.272]: «В лето 6745. Нашествие безбожнаго царя Батыя на Русскую землю.

Хощу рещи, о друзи и братия, повесть, иже не точию человеки, но и безсловесные скоты, и нечювственое камение может подвигнути на плач, и глаголати: горе и увы!, - или паче: кто может словом представити на сущих тогда християн излиянную на них чашу пелыни [полыни] Божия суда? – или серп он – его же пророк виде, - пожиная и искореняя вся нещадно или мечь, иже не точию обезсчадствовати могий, но с чады и родивших погиная немилостиво? И кто может словом представити, Христе милостивый, постигшая тогда злая християнъский род за умножение грех наших? Глаголю же безбожнаго Батыя нашествие на Русскую землю, еже бысть в лето 6745 ». Повторив дату – словно не видав начала списка, хронист продолжает витийствовать, пересказывая текст летописи: «сей убо безбожный, молнийная стрела, с безчисленным множеством агарян, безвестно приде лесом во 12 лето по принесении чюдотворнаго образа Николина из Корсуни, и ста на реке на Вороножи, на Онозе, и взя ея пленом. И посла послы безделныя, жену чародеицу и с нею два мужа, на Рязань к вел.кн. Юрью Ингоревичю Рязанскому…» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.23]. Летопись перемежается цитатами повести [ср.: там же, с.9]. В нач. Х V века сербские книжники принесли на Русь известие об Молниеносном султане Баязете, и этот эпитет, «Молнийной Стрелы», попадая в хронографы, переносится на хана Батыя. Первое известное использование эпитета - в житии Стефана Лазаревича (1431 год), и хотя, как показал Лихачев, при создании «Повести о Тохтамыше» (1410-е годы) русские летописцы цитировали обороты «Повести о разорении Рязани», в том числе, по «хронографической редакции», - здесь (в Костромской летописи и Хронографе 1599 года; списки кон. Х VI – нач. Х VII в.) он применен. Текст – модернизировался.

Невским Александра Ярославича, как зовется Новгородский князь в датирующей записи Рязанского сборника, в Х IV веке еще не знали. Модернизацию лексики отразило и именование княгинь по крестильным именам - обычай Средневековой России. В Древней Руси княжон и княгинь звали либо именами языческими (Горислава, Гремислава, Звенислава), либо по именам мужей и отцов (княгиня Михайлова, Святополчя; Глебовна, Мстиславна). И скажем, прославленную автором «Слова…» княгиню Игоря Новгород-Северского мы узнали лишь по отчеству; попытки ученых ХIХ в. отождествить Ярославну с одной из древних Ефросиний епархиальных княжеских поминальников не дали результата… Присутствие в посольской свите Федора Юрьевича, по спискам 1-го вида Б-редакции, наряду с боярами, служилых князей [Лобакова, 1993, с.39], говорит о вольном отношении обычных писцов к копируемому в Рязанском сборнике: это тоже ситуация Х V- Х VI, а не Х II- Х III века.

« Меняется не одна какая-либо повесть, меняется весь свод в целом, в зависимости от задач, которые ставятся в ту или иную эпоху, в той или иной социальной среде сознательно или стихийно, всему своду в целом » [Лихачев, 1949, с.257]. Допустим, численность дружины Евпатия Коловрата - 1700 человек - явно вымышлена церковным книжником, возможно знакомым с повестями о деяниях папежника Роланда [см. "Песнь о Роланде", 1934, гл. 85-я] – бусурманина подобно Батыю, но не представлявшим полевой войны ХIII века. Идя к сожженной Рязани от Чернигова и нагнав станы Батыя у Суздаля, Коловрат наверняка шел без обозов, лишь с вьючными (на которых везли доспехи) и заводными конями. Его полк, пополнившись в Рязанской земле, мог насчитывать одну-две сотни воинов (с некоторым числом послужильцев). Это подтверждается и сообщением о гибели его – в прочных боярских доспехах не опасавшегося стрел, «развалившего» строй пытавшихся пленить его в рукопашной схватке татар, лишь забросанного камнями из осадных метательных машин. Эти машины могли создавать периметр поражения с фронтом 1 - 2 версты; интервалы между всадниками разомкнутых рыцарских построений феодальных войск составляли порядка 10 метров. Иными словами, ввязавшись в бой, всё войско Евпатия вынуждено было развернуться на пространстве в пределах версты-двух, иначе бы он область поражения машин осадного лагеря беспрепятственно покинул. А Суздаль, действительно, татары брали без применения пороков, занятых на ином фронте!

Указанием на вставку Плача Игоря Рязанского, в известном нам тексте триплицируемого – равно числу воздвигаемых Ингварем Ингоровичем гробниц, служит вставное положение эпизода мученичества погребаемого им Олга Красного, весть об пленении в битве которого перечеркнула эпическую фразу, подчеркнутую рефренами этой «Повести…»: «…[рефрены:] Ни един от них возвратиша вспять, вси вкупе мертви лежаша. Сия бо наведе Бог грех ради наших.

[Начинается вставка:] А князя Олга Ингоревича яша еле жива суща.

Царь же, видя свои полкы мнозии падоша, и нача велми скорбети и ужасатися, видя своея силы татарскыя множество побьенных. И начаша воевати Рязанскую землю и веля бити и сечи, и жещи без милости. И град Пронеск, и град Бел, и Ижеславець разори до основания, и все люди избиша без жалости. И течаше кровь христьянская, яко река солная, грех ради наших.

[Продолжение вставки:] Царь Батый видя Олга Ингоревича велми красна и храбра, и изнемогающе от великых ран, и хотя его изврачевати от великых ран и на свою прелесть возвратити. И князь Олег Ингоревич укори царя Батыя, и нарек его безбожна, и врага христьянска. Окаянный Батый дохну огнем от мерзкаго сердца своего, и вскоре повеле Олга ножи на части раздробити. Сий бо есть вторый страстоположник Стефан, приа венець своего страдания от всемилостиваго Бога, и испи чашу смертную с своею братиею равно » [ «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.12]. В риторической редакции происходит правка, предложения вставки, перебитые фрагментом исходного текста, воссоединяются.

Д.С.Лихачев приходит к этому же выводу [«Словарь книжников и книжности…», 1987, с.335]. Он полагает, что книжник-компилятор видел протограф княжеской московской Симеоновской летописи, где новелла 6778 (1270) г., рассказывающая об мученической гибели князя Романа Олеговича, имеет особое заглавие «Убиение вел.князя Олгова Ингваровичя Рязанскаго» [«Воинские повести древней Руси», 1949, с.289, прим.37 ; см.: Приселков, 1950, с.330 ] . Летопись прекратили копировать давно, она сохранилась в единственном списке Х VI века . В ветхом заголовке древнего списка наименования по отчеству и фамилии (дедовству) могли быть поняты как имя собственное с отчеством. Летопись сравнивает князя с мучеником Иаковом Перським, двоюродным братом Григория Просветителя, убитым парсами в 400 г. (память 27.11), и его мартирий в повести взят за образец [Лихачев, 1949, с.238] (существующее представление о происхождении Симеоновской из Троицкой летописи 1408-1413 годов возникло преждевременно) [см.: Прохоров, 2010, с.191 и предыд.].

Связь дошедшей версии Рязанского сборника и мартирия Романа Олеговича Рязанского предполагалась давно. Сборник 1642 г. из собрания Уварова (ГИМ, № 1819) включил статью «Страдание великого князя Романа Ольговича Рязанского во Орде за веру Христову». И из него воинская повесть – «Повесть о разорении Рязани» оказалась составителем изъята, как недостоверная агиографически; все остальные части Рязанского сборника - «Сказание о Николе Корсунском», «Род поповский…», «Коломенское чудо» в нем есть [Лихачев, 1949, с.253].

До вставки же, в ее нынешнем виде, речь в повести шла об ином князе, известия о котором позже 1220-х годов из летописей выпали, и это показывает такой известный «антисемит», поносимый русскоязычными историками [см. Фомин, 2010], как В.Н.Татищев. Он использовал, тем сохранив для нас, источники, ныне утраченные. Историк знаком с муромо-рязанскими повестями, он называет среди своих источников «Муромскую топографию» [Татищев, 1994, т. 1-й, с.с. 41-42] – сборник, переданный им императору Петру Великому перед Персидским походом. Т.е. его источник относился к Х VII, если не Х VI веку… И в главе «Батыево нашествие», назвав летописную «жену-чародеицу», посланную Батыем к русским князьям [ПСРЛ, т. 3-й, с.74], Татищев скрыто цитирует «Повесть о разорении Рязани…», а местами скрыто полемизирует с ней. Например, сказав о приеме монгольских послов с требованием десятины во всем [Татищев, 1994, т. 3-й, с.232], он опровергает весть о посылке ответного посольства [там же, с.233], хотя поверить в это сложно, видя как единодушно передают летописи ответ муромо-рязанских князей, отправленный хану: «олна нас не будет всех, то все же то ваше будет» (парафразом которого является ответ Батыю князя Федора Юрьевича Осетровского). Как видно, у Зарайской Никольской церкви были завистники, и еще до ХХ века они писали свои версии воинской повести, «очищенные» от «клерикальных» мотивов. На совете князей, принять татарские условия воззвал Олег Муромский [там же]. Его мы знаем из летописи, как Олега Юрьевича, внучатого племянника Давида [ПСРЛ, т. 7-й, с.126], внука Владимира Муромского («князя Павла» повести о Петре и Февронии). Следующая цитата говорит, что Татищев не «домысливал» известия, как историк, способный идентифицировать князей по летописям, но цитировал реальные муромские повести, парафразы-оппоненты рязанских повестей, знакомых нам. «Игорь Ингоровичь Резанский, посмеявся ему, сказал: «Брате, если ты боишься за Отечество потрудиться, лучше было тебе в дому сидеть и людей в страх и робость множеством неверных не приводить, а я и мои воины смело на них пойдем». Он же сказал ему: «Ныне, брате, узрим каждого храбрость и боязнь…», и поехал к полкам своим. И стали полки устраивать, но едва могли устроиться, татара всею силою наступили и стали биться» [Татищев, 1994, т. 3-й, с.233]. Слышатся выдержки, не только из «Повести о разорении Рязани…» (ответ Батыю; риторическая вставка; учреждение полков), но даже из «Слова о полку Игореве» («а мои куряне сведомы кмети»), чья лексика (лексика памятника, открытого лишь в 1780-е) переосмыслена человеком Петровского века.

Мы здесь видим, как эпически противопоставлены бахвальство Игоря Рязанского и осмотрительность Олега Муромского: из «Повести о разорении Рязани…» известно, что именно рязанский князь Игорь останеться жив (его участие, как в Воронежской битве, так и в битве Коловрата под Суздалем, Рязанский сборник отрицает), Олегу же суждено будет исповедовать Христа, став первомучеником. Это рязанской повестью лишь повторено вслед за Муромской, и повторено ошибочно, ибо сама она ранее показала первомучеником Федора Рязанско-Осетровского. «По долгом, жестоком сражении татара одолели русских, и князи Резанские и Пронские ушли в свои грады, а Олег так изнемог, что уже и говорить не мог. Татара, видя своих весьма много побитых, так разсвирепели, что начали людей всюду побивать и пленить с великой яростью…» [там же]. Так разъяснилось, что в источнике, служившем Василию Никитичу, был мучеником князь Олег Муромский, а не возвратившийся в 1252 году из татарского плена, исчисливший баскакам свою землю Олег Красный. В «Повесть о разорении Рязани…» его ввели, присоединив агиографическую новеллу недошедшей доныне повести Муромского сборника. Повесть была древней. Она лишена анахронистических ошибок Рязанского сборника. В «Истории Российской» мы находим, что князья отказывают в дани татарам, после того, как обратились к Юрию Владимирскому и тот отказал им в помощи [там же, с.с. 231-232]. Эта последовательность хранится древней редакцией «Повести о разорении Рязани…» [Лихачев, 1949, с.242], - в Б-редакцию уже внесена правка, выполненная по летописям, называвшим обратную очередность эпизодов. Первая очередность важна принципиально: русские князья в идейном замысле повести явлены идеальными рыцарями, и образ Смертной чаши - повестью вводится уже в обращении князя Юрия, напутствующем рать на битву [Лобакова, 1993, с.50], перед иконами Бориса и Глеба, Богоматери и Николы Корсунского.

Допрашиваемые Батыем, воины Евпатия Коловрата зовут себя «рабами» Юрия Рязанского. Так принято в Х VI - Х VII в.. Лишь Академический список (БАН, № 16.15.8) сохранил древнее наименование «храбры», хотя его недавно еще применяли летописцы («ср., например, в московских летописях Х V в.: «и Александр Попович ту убиен бысть, с инеми 70 храбров» ») [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.291, прим.45]. Для иных списков, подобно Никоновской летописи (выносившей это слово в название главы), актуален термин богатырь: «Евпатий же исполин силою, и разсече Хостоврула наполы до седла. И начаша сечи силу татарскую, и многих тут нарочитых богатырей Батыевых побил, овых на полы пресекоша, а иных до седла краяше» [там же, с.14]. Несмотря на это, в повести о Коловрате, в «Повести о разорении Рязани…» удержалось древнейшее, перед именем Храбров, наименование - исполин (этноним поляне - исполины, наим.поединка – поле, дева-богатырка – поляница, топоним: Исполинские горы): «Татарове возбояшеся, видя Евпатия крепка исполина» [там же]. Сборник с названным списком, «сохранивший черты, весьма древние» [там же, с.248], писец списывал уже «с весьма ветхого оригинала и, при этом, много в нем не понимал» [там же]. Он, наряду с списками Погодинского (сер. Х VII в.) и Румянцевского (1682 г.) собраний [Лихачев, 1949, с.244], сохранили чтения, потерянные в старшем современном списке, но бывшие в том, что служил источником всех вариантов списков редакции хронографов [Лобакова, 1984, с.162], напр.: «начаша совокупляти войско и учредиша полки». В Волоколамском списке слово полкИ выпало (в публикации Лихачева разночтение выпало тоже). А присутствие его точно демонстрирует путь развертывания войск, княжеских и городских (созываемых вечем), проходимый при мобилизациях в древнерусских государствах [см. Федоров, 1956]. "Полк всегда был пешим, чем, между прочим, и отличался от дружины: "Полк его и дружина его у меня", - говорил Ярослав Осмомысл" [Пашуто, 1950, с.184].

Мы, в ХХI веке, зная памятники древней речи очень плохо (до 1917 года традицию поддерживали церковно-славянская служба, «Грамматика» Ивана Федорова, «Псалтырь» - служившая повседневным чтением), свободно понимаем слог Карамзина, Державина, отчасти Тредьяковского и Ломоносова, испытывая сложности - лишь с речью Татишева, Кантемира, Петра Великого, отстоящих от нас на три века. Это - иллюстрация к попыткам современных историков [Клосс, 2001, с.418] представить наш памятник созданием 1570-х годов, отступая лишь на век от Академического списка [там же, с.421].

***

«Родословия служителей Николиной церкви» в последних ступенях включают указание: «335 лет по пренесении иконы» (1560 г.); «389 лет по пренесении иконы» (1614 г.) [Лихачев, 1949, с.258]. «Однако после этого «Родословие» служителей Николы Заразского не продолжалось, хотя род Евстафия Корсунского отнюдь не иссяк» [там же]. Иными словами, читатели, согласно мировоззрению того века [см. Прохоров, 2010, с.с. 251-252], начали осознавать события как исторические, принадлежащие минувшей эпохе, отличной от наступившего века, обретая отношение к тексту - как к свидетельству, документу той эпохи. Иван – предпоследний из перечисляемых «Родословием…» священников, как историческое лицо, упоминается в документах 1560 и 1578 годов. Публикатор цитирует С.Бочарникова, указывавшего на синодик Николо-Радовицкого монастыря (60 верст от Зарайска), составленный в сер. XVII в., поминающий: «Род протопопа Зарайскаго города Никиты Семенова сына, через Иосифа-схимника, протопопа Никиты, монаха Саватия Корсунского» [Лихачев, 1949, прим.3, ссылка: Бочарников, 1865, с.с. 22-23], - удостоверяя корсунское происхождение священического рода.

В том – в Х VII веке Рязанское Собрание не только перестает дополняться, но напротив, состав его начинает сокращаться, обретая специализацию: в одних списках удерживаются преимущественно церковные эпизоды, в других – воинские, сближающиеся с фольклором [Лихачев, 1949 а), с.с. 247-248]. « …События Смутного времени затронули и Заразск, и самый культ иконы Николы Заразского, и одного из служителей этой иконы, но в цикле повестей о Николе они не отразились » [Лихачев, 1949, с.236]. Старые повести начинают деградировать под пером переписчиков [Евсеева-Лобакова, 1990, с.375] – вносящих в древнерусское героическое сказание современную себе, клерикальную агиографическую тему, превращая в главную – ее [см. Лобакова, 1993 а)].

Некоторые (лишь некоторые!) списки «Родословия…» были в Сборнике снабжены пометой: «…А всех лет служили триста и полчетвертидесят лет непременно род их. Се написана Евстафей-вторый Евстафьев сын Корсунска, на память последнему роду своему» [Иловайский, 2008, с.169]. Это не значит, что 2-й священник Никольской церкви написал родословие своих потомков в десятке поколений. Ученый задается вопросом: о каком писании идет речь в приписке? Он приходит к выводу, что речь может вестись лишь о «Сказании о Николе Корсунском», чья лексика своим архаизмом отвечает эпохе повествования [Лихачев, 1982, с.202]. Другая, видимо подразумевавшая продолжателя литературного труда, приписка сказала: «сия бо написа правнук Евстафиев на память роду своему. Аминь» [Лихачев, 1949, с.349], т.е. поп Никита. Хронометрируя родословие, Д.С.Лихачев находил отсюда возможным датировать первоисточник повести, известной в списках не старше Х VI века, веком – ХIII, соглашаясь с указанием на 2-го попа рода хранителей иконы Никольской церкви Осетровского городка, Евстафия Евстафьевича, как на автора исходной записи сборника [«Словарь книжников и книжности…», 1987, с.334]. В первой хронологически повести он упоминает о самом себе: «Астафий, возми чюдотворный образ Корсунски, супругу свою Феодосию, и сына своего Остафия, и гряди землю Резаньскую». Язык повести архаичен, и лексический состав не противоречит заявлению, что она писана в сер. ХIII в. [там же]. Разумеется, мы не знаем, докуда было доведено это повествование, что выпало на долю внука Евстафия Евстафьевича, Никиты Прокофьевича, хотя родившись ок. 1220, и Евстафий м.б. жив еще около 1300 г. (когда, по-видимому, писалась воинская повесть, - см. ниже, гл. «Давид Муромский и Даниил Московский»). Соблюдающие постническую дисциплину и воздерживающиеся случайных связей священнослужители живут долго. В древнерусских рукописях известны писцовые приписки такого типа: «о Господи, дай ми живу быти хотя 80 лет, пожедяй ми, Господи, пива сего напитися!» [Лихачев, 1983, с.64]. Это не считалось невероятным, и воевода Ян Вышатич, доживая дни при Киево-Печерском монастыре, диктовал свои воспоминания летописцу, а возможно, что и продолжал при этом водить войска, в 90-летнем возрасте [«Словарь книжников и книжности…», 1987, с.483]. Подтверждая обоснованность таких надежд, деятель Греческой и Русской церкви времен митрополитов Алексия – Фотия, Григорий Цамблак, при необыкновенно бурной биографии, скончался в схиме в 1452 году, 88 лет от роду [см. Карташев, 2007, т. 1-й, «Московский период»]. Пара долгожителей в роду, и родословие должно продлеваться на 3-4 поколения сверх «расчетного». Потому ссылки, на основании наблюдений над генеалогией великокняжеской фамилии - которую в том веке систематически травили ртутными и мышьяковыми ядами [см. Ячменникова, 2001], Б.М.Клосса и С.Б.Веселовского - на необходимость смены за этот срок 11-12 поколений [Клосс, 2001, с.455], - безосновательны. Столь же безосновательны попытки, отождествить лексику «Родословия…» с лексикой повестей [см. там же], ибо коротенькие записи первого позволяют сравнивать лишь использование отдельных слов, не выражений, и стилизовать в нем лексику Рязанского сборника, таким образом – повторяя термин, мог (и может) любой.

Высказывались предположения об ином происхождении имени городка Заразска, от того же корня, что и имя града Рязань, от диалектного отглагольного имени оврагов - от глагола резать [Иловайский, 2008, с.с. 167-168]. Это ставит под сомнение лишь одно - финальное предложение Повести, «народно-этимологическое» по своей мысли: «…от сея вины да зовется великий чюдотворець Николае Заразский, яко благоверная княгиня Евпраксеа и с сыном своим князем Иваном сама себя зарази [сразила]» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.17]. Имя вестника, известившего княгиню Евпраксею, Апоницы (Афони?) - напротив, выводится учеными-филологами из наименования села Апоничищи под Зарайском. Но зависимость м.б. и обратной, а имя села в Рязанской земле, например, связуемого преданием с девой Февронией, известно и помимо «Повести о Петре и Февронии» (в ранних списках название колеблется: Ласково\Лускаво). «До настоящего времени там сохраняется предание, как крестьянка этой деревни вышла замуж за Муромского князя, однако оно, сохраняя те же имена и географические названия, …имеет свое сюжетное построение, не зависящее от Муромской легенды» [«Памятники литературы Древней Руси…», 1984, с.с. 765-766], - пишет Р.П.Дмитриева. Значение слов от эпохи к эпохе изменяется, и показывая понимание слова «вина» в русском языке того века [см. Прохоров, 2009, с.32], древнерусский перевод труда византийского богослова Давида Дисипата (ок. 1342) [там же, с.30] гласит: «…глаголеть Господь в Еваггелии, яко: Отец Мой болий Мене есть, - глаголеть се по-человечьскому, глаголеть же паче по вин`ному, якоже учать святи: виновен бо есть отець сыну, а не сын отцу, тако и о божественем сущьстве и божественех дарах реша богословии: превыше есть божественное сущьство иже от него подаемых действ и даров, яко вина сим и источник» [там же, с.с. 49-50]… Мне жалко расстаться с фразой рязанского поэта, сыгравшего на древнерусской многозначности слова вина – причина, несущего в себе тот же корень, что и слово вьюн - непременный термин фольклорной свадебной атрибутики. Но допустим. Что это меняет?

Польский историк Анджей Поппэ в 1980-х пошел дальше и, основываясь на позднем времени строительства в пограничном Заразске каменного кремля - лишь в 1520-х годах, отрицая существование в прошлом культа Николы Заразского, предложил вернуться к датировке В.Л.Комаровичем «Сказания…» и связанных с ним произведений - Х VI веком, временем фиксации «Коломенских чудес», - как псевдо-этиологических повествований, «объяснявших» имя городка ново-закладываемой крепости [Клосс, 2001, с.415; «Повести и Сказания Древней Руси», 2001, с.917 (ссылки)].

Это не основательно!

Масштабы политического воздействия на научную среду и ее выводы не следует преуменьшать. Зачем, думаете, «недавняя критикесса «Слова о полку Игореве» Фаина Гримберг под аплодисменты газетно-журнального бомонда доказывала, будто князья-Рюриковичи были сплошь безграмотны; что уж говорить о народе… Недоумение, если не раздражение вызывают берестяные грамоты: откуда, если таковых не нашли в соседней Скандинавии? Если у соседей есть, то можно допустить, так и быть, для русских, но уж никак не наоборот!» [Ильин, 2007, с.6]? В Х VI веке, по следу, шедшему от илезского града Козел к московскому граду Козельск, в Россию приезжал австрийский граф Коловрат, уточнявший родственные связи своего рода [Лихачев, 1983]. Допустим, ему представилась бы возможность прочесть «Песнь о Роланде», даже по самой древней и наиболее исправной (Лондонской, ок. 1200 г.) рукописи, сравнивая один лишь варварский ее язык - с языком главки «О Евпатии Коловрате» в Костромской летописи. Какую повесть (с их лексическими и сюжетными параллелизмами) он бы счел первичной? А как поступают россиянские «ученые»? И почему? …Некогда, Донское казачье войско возникло на границах Рязанского княжества. Первые, известные из русских летописей казаки – это казаки рязанские, их упоминают с Х IV в.. Известно, какими в наше время ярлыками награждается в русскоязычном Интернете «русский Лоуренс» П.Н.Краснов. В 1960 году в Нью-Йорке, в Издательстве имени походного атамана Павлова, была издана книга П.Д.Донскова - того, кто действительно на Дону «сотрудничал с немцами», непосредственно, о чем и рассказывает: «Историческая повесть о Второй войне Казачества с большевиками (1941-1945)». Согласитесь, после такого заголовка - мосты за собой сожжены. А П.Н.Краснов был для тех казаков едва ли не святым мучеником, от юдо-большевиков убиенным, его необоснованная критика - не приветствовалась. Но казачий книжник, подражая слогу автора «Повести о разорении Рязани Батыем», говорит об отступлении 1943-1944 года так: «…Много прошло станиц и хуторов через Новочеркасск, все вооружены советским оружием (имена их еще не время упоминать), а офицеров для этой будущей Донской армии нет. Не прислал ген.Краснов нам казачьих офицеров из-за границы, и сам не пришел». «…И сам не пришел, и помощь не прислал», - как Вел.князь Юрий рязанским князьям при татарском нашествии (и погибнув в 1945 (1947), как Юрий Владимирский!). А теперь откройте Интернет и посмотрите, что пишут о Краснове в «Википедии» и прочих. Аллюзия Донскова на текст 1300-х годов прозрачна. Но она введена им явно не для англоязычного адвоката, и всяко - не для коммунистического следователя. А ведь «рязанские князья в Повести - изображены соответственно идеальному представлению…» [«Повести и Сказания Древней Руси», 2001, с.918]. И теперь впору задаваться вопросом, как, при таком свидетельстве очевидца и соучастника - гордящегося своими делами, осуждающего П.Н.Краснова! – как относиться к интернет-писаниям продолжателей дела «юристов» из Военной Коллегии Верх.суда В.Ульриха, выносивших смертные «приговоры» казакам, каковые писания заполнили блогосферу при ГБ-шном антифашисте, друге Израиля и идеологе «России – государства для нерусских» В.В.Путине? Писаки отрабатывают гонорары!

И действие соцзаказа - оплачиваемого государством и грантоподателями, равно порождает вышеназванные, с позволения сказать, «исследования».

Политический ангажемент русистики кон. ХХ века (как, впрочем, и начала) порождает гипотезы, воистину, достойные пера Носовского и ак.Фоменко! Некогда А.А.Шахматов, ученый-скептик и «тесть юриста»(!), исследовав Костромскую летопись и иные памятники хронографического вида [Шахматов, 1899], пришел к выводу о создании ок. 1442 года русского хронографического свода. До этого года Костромская летопись, далее сближаясь с Львовской и Воскресенской, следует весьма близко Русскому Хронографу. Наполненный византийской риторикой, Русский Хронограф (известный в списках от Х VI века) обилен также сербизмами, и Шахматов разумно предположил, что в создании его участвовал Пахомий Серб. В 1960-х годах в Совдепии действует политический заказ на дискредитацию югославских «братушек». И являются работы, ниспровергающие этот вывод, относящие время создания Русского Хронографа в 1530-е годы (по возрасту древнейшего списка) [Клосс, 1971; Творогов, 1975], дезавуировав труды Логофета, «клерикального мракобеса». Почему они не могут признаваться научными? Да потому, что об издании в ПСРЛ Костромской летописи – памятника, уникального многими известиями, и как было открыто в те годы – древнего (гораздо старше 1680 г.), Археографическою комиссиею решение было принято еще в 1960-х годах! Вместо этого - мы получили опусы гр-н Клосса и Творогова (парторга ОДРЛ ИРЛИ), основанные на непубликуемых рукописях; летопись - не издана доныне!

***

Клерикальную, якобы, заинтересованность книжников времен Ивана Грозного в сюжете антитатарской повести акцентирует советский – и россиянский продолжатель дела Поппэ [Клосс, 2001, с.455]. Заинтересованность же имеет место – напротив, современная. Дело в том, что низвержению, «деисторизации» героических повестей Рязанского сборника содействует крайне влиятельный в России ХХ – ХХI века социальный заказ – «толерантистский», заказ насадителей интернационализма и азиопской «политкорректности». Большевики – экспроприировали русских женщин точно так же, как ныне их экспроприируют азиаты и кавказцы, это явление, общее системам манихейского толка [см. Толстов, 1949, с.222], и это же рассказывалось на страницах «Повести о разорении Рязани Батыем».

Толерастским нормам и воззрениям - повествование об Антихристовой рати как об азиатской многонациональной Орде, шедшей на Русь, к слову, преимущественно под христианскими (несторианскими) знаменами [Гумилев, 1994, с.345], как и положено рати Антихриста, - совершенно нетерпимо. Увы, навстречу им пошли уже публикаторы хронографической редакции «Повести о разорении Батыем…» В.П.Адрианова-Перетц и Д.С.Лихачев [Лихачев, 1949; «Воинские повести Древней Руси», 1949]. Это можно увидеть, сличив нумерацию листов в хронографических главах повестей о Николе Зарайском, называемую публикатором [Лихачев, 1949, с.249]. Они изъяли и выбросили из нее главы «О битве на Калке» (2 листа), «О взятии Москвы» и «О взятии Владимира» (поллиста), нахождение которых в качестве законных фраментов основного – хроникального текста, а не вставок в художественное произведение, стало очевидно после сообщения Шахматова [Шахматов, 1938, с.346]. Более того, оно бы подтверждало схему распространения текста воинской повести, предложенную Комаровичем и самим Лихачевым!.. В повести о Коловрате отсутствуют бранные христианские характеристики Батыя, на которые щедра «Повесть о разорении Рязани…», главы же «Плач Ингваря Ингоровича», должной бы следовать за Коловратовой (по редакциям Рязанского сборника), редакция хронографов, говоря «О пришествии князя Ингваря на Рязань», не содержит вовсе. Присоединяясь к заявлению Адриавновой-Перетц, о первичности плача княгини Евдокии из «Слова о Дмитрии Донском», перед плачем Игоря Юрьевича, Д.С.Лихачев прекрасно понял, что хронографическая редакция удержала ранний состав «Повести о разорении Рязани Батыем», хотя и подвергла его распространению..!

Ныне Ичкерия, «Татарстан», «Башкортостан», «Казахстан», «Азербайджан» - нефтяные советские шейхства обзавелись огромными запасами нефтедолларов, финансируя исследованья - угодные идеологам «Великой Турции», с ее завоевательными и гаремными обычаями. Но если мы отложим опусы идеологов от науки и вчитаемся непосредственно в Рязанский сборник, то обнаружим, понимая известия его строго, что образ Николы, ведший попа Остафея на Русь, согласно сообщениям повестей, должен был сгореть в 1237 году в Успенском соборе Рязани. Не случайно, рязанский историк А.И.Цепков задается вопросом: почему же не помог Зарайскому князю Никола, чудесами которого сборник полнится [Цепков, 2010, с.422]? В Зарайске – если следить за ходом повествования - мог сохраниться лишь список той чудотворной иконы. « Благоверный князь Федор Юрьевич возбну от сна, и устрашися от таковаго видениа, и нача помышляти в тайном храме сердца своего, яко страхом обьят бысть. И не поведа ни единому страшнаго видения, и нача помышляти: «О великий чюдотворець Николае, како умолиши о мне милостиваго Бога – да сподобит мя царства небеснаго, и жене моей, и сынови моему: аз бо ни браку сочтася, ни плода чреву не имех?». И вскоре иде во стретение чюдотворнаго образа, яко же ему чюдотворец повеле. И прииде предреченное место, и увиде издалече от чюдотворнаго образа, яко свет неизреченный блистаяся » [ «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.252 ], - гласит «Сказание о Николе Корсунском». Княжичь, « приа чюдотворный образ, и принесе во область свою. И вскоре посла весть ко отцу своему вел.князю Юрью Ингоровичю Резанскому, и веля ему поведати приход чюдотворнаго образа Николина из Корсуня града. Вел.князь Георгий Ингоревич услыша приход чюдотворнаго Николина образа, и возблагодари Бога и угодника Его чюдотворца Николу, яко посети Богъ люди своих, и не забы дело руку своею. Князь велики взя собою епископа Ефросина Святогорца, и вскоре поиде во область сыну своему князю Федору Юрьевичю. И увиде от чюдотворнаго образа великиа и преславны чюдеса, и радости наполнися о преславных чюдесех. И создаша храм во имя святого великаго чюдотворца Николы Корсунскаго. И святи ю епископ Ефросин, и торжествован светло, и отыде во свой град » [там же]. Удельный городок был миниатюрным, раз для воздвижения в нем храма потребовалось содействие князя-сюзерена. Далее сообщит нам об этом образе «Повесть о разорении Рязани», рассказывая как зимой 1237, после гибели князя Федора и княгини Евпраксеи, когда Юрий Ингоревич Рязанский снаряжал полки против татар, он «…рече братии своей: «О господия и братиа моа, аще от руки Господня благая прияом, то злая ли не потерпим? Лутче нам смертию живота купити нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат наш, напред вас изопью чашу смертную за святыа Божиа церкви, и за веру христьянскую, и за очину отца нашего вел.князя Ингваря Святославича». И поидоша в церковь Пресвятыя Владычицы Богородици честнаго Ея Успения. И плакася много пред образом Пречистыа Богородици и великому чюдотворцу Николе и сродникам своим Борису и Глебу » [там же, с.11]. Чудотворный образ пребывал в Рязани!

Для церкви удельного городка, как можно понимать известия, напуганным пророчеством княжичем (страх которого неизменно отмечается) был оставлен созданный под руководством Муромо-Рязанского архиерея список. Сама икона была взята в собор столицы княжества, погибнув при ее взятии, вслед за своими князьями. Это находит подтверждение и в некоторых поздних редакциях, назвавших и иные городки, где останавливался Корсунский образ, придя в Рязанскую землю, например, в Коломне по Стрелецкой редакции [Лихачев, 1949, с.369]. Связывать ее со стрелецким гарнизоном Коломны, как поступил Лихачев, преждевременно: стрельцы и пушкари равно составляли знач.часть населения Заразска [Перлов, 1926, с.35]. Коломенское стояние образа, как интерполяция Московского времени, маловероятно: Коломна долго была камнем преткновения между Московскими и Рязанскими князьями [см. Иловайский, 2008]. Памфлетные повести эпохи централизации, рассказывая о Куликовской битве, обличительно повествуя об Олеге Рязанском, возможно «узнавая»(!) в нем (женившемся на дочери Смоленского князя, княжне по имени Евпраксия) героев «Повести о разорении Рязани…», тенденциозно приписывают ему намерение поделить Русскую землю с Мамаем и Ольгердом, забрав себе Коломну [Бегунов, 1966, с.с. 509-514].

Зарайский каменный кремль лишь на год моложе Коломенского, они строились одновременно [Перлов, 1926, с.25], и перенесение иконы в соседний городок в 1510-х, а затем возвращение не было событием экстраординарным. Имеются списки повествования о Николе Зарайском, где гибель Евпраксеи передается иным словом – никак не связываясь этимологически с именем Зарайска и Заразского образа; один из таковых списков, по выписке И.Пауса в Никаноровской летописи [ПСРЛ, т. 27-й, Приложения], ниже будет воспроизведен. Сам же городок, вплоть дотогда - уже в Х VI веке - летописи (Никоновская, Воскресенская) звали по-прежнему Осетром [Волков, 2004, с.107], и имя церкви Николы Заразского возникло ранее, нежели новое название города и крепости - принявших имя почитаемого в своих стенах образа. Когда возникает это прозвание, городок зовется не Заразском, а прямо "городом Николы Заразского" [Перлов, 1926, с.8], связуя имя с образом и его церковью. В сохранившейся Платежной книге за 1594-1597 г.г., "в городе Николы Заразского" значатся "тяглые дворы" на Посаде и в Остроге, коими "владеет Николы Заразского протопоп". Ему принадлежали "рыбные ловли и бобровые гоны" на 30 верст по Осетру, что говорит об громадных – уже в том веке - масштабах общероссийского культа и об доходах, извлекаемых из паломничеств "Никольским протопопом с братией" [там же, с.9].

Сам этот образ Николы, своеобразный иконографически: святитель с очень широко разведенными руками (в благословлении и с Евангелием), как бы заслоняющий хранимую им землю, – сохраняется, увы, лишь как список Х VI века - возвращенный в Зарайск из Коломны. Оставшийся в Коломне образ, увы, был утрачен. Но древнейший список Николы Зарайского типа, хранящийся в Рязанском музее, гораздо старше, он датирован Х IV веком [«Святые и праведники…», 2000, илл., с. 176\177, лист2]. Иконы этого типа получили хождение в Ростове, Владимире, Костроме, Новгороде, Твери, Москве – в землях, лежавших на пути татар, при наступлении 1237-1238 (по Новгородской I, Никоновской, Костромской летописям), и почитание образа, защитника от «оного поганых насилия», возникает в ХIII веке [Антонова, 1957, с.391]. Как указывает Е.И.Брягин, иконы, восходящие к Зарайскому образу, встречаются от ХIII века, они есть в Третьяковской галерее (напр. №164, инв. ДР-46). После возникают типологически близкие культы образов Николы Можайского ( Х IV век), Николы Великорецкого ( Х VI в.) – калькою с которого пытается представить Зарайский культ Б.М.Клосс [2001], Николы Радонежского ( Х VII в.). «Западное» влияние, присутствующее и в Зарайских повестях (о чем в след.главах), выразилось и тем, что «Никола с мечом» (Можайский) ваялся иногда в объемной скульптуре (редкость на Руси!).

Вспомним, как датировано перенесение образа в Зарайск. Оно не связывается с днем рождества Николая Мирликийского, числящимся за 29 июля, им дата определяется, как день памяти мученика Каллиника. Сугубое почитание Николы Морского на Руси начинает распространяться поздно, лишь с кон. Х II века, когда сыновья Юрия Долгорукого от половчанки, возглавляемые Андреем Боголюбским, ведут борьбу с единокровными братьями и мачехой – византийской царевной, поддерживаемой киевским духовенством. Ими, в частности, выхватывается из светской истории факт похищения сицилийскими норманнами в 1087 году мощей Святителя из византийского города, впоследствии захваченного турками-сельджуками, и учреждается празднование 09 (22) мая - Перенесения мощей св.отца нашего Николы из Мир Ликийских в Бар-град (греками отмечаемого трауром по похищенному святому). Тогда возникает тенденция к расширению на Руси культа, в Греции отмечаемого лишь 06 декабря. И в Х VI - Х VII веках 29 июля числится, как день рождества Николая Мирликийского и перенесения в Москву его Вятского образа – образа Николы Великорецкого [«Старообрядческий церковный календарь», 1980, с.51; см.: Маркелов, 2003]. Местное его почитание, тоже как защитника от татарских насилий, началось в Вятке в 1390-х годах [«Житие и чудеса…», 2000, с.с. 719-720]. «Сказание о Николе Корсунском» игнорирует подобное датирование - по рождеству епископа-патрона, хотя тесная связь повествования с воинским заступником Николой предполагала, казалось бы, использование его, а не мч.Каллиника. То есть, привязка празднования Николы Заразского к празднованию Николы Великорецкого, вопреки Б.М.Клоссу, оказывается не прямой, а обратной.

«Язык этой повести весьма архаичен, лексический состав ее не противоречит тому предположению, что она была составлена в середине ХIII в.» [Лихачев, 1982, с.202], - пишет Д.С.Лихачев. Тяжеловесный, «чинный» стиль литературы Царского века [см. Лихачев, 2000], Рязанскому Сборнику чужд. Чужд ему и акцент этого «оцерковленного стиля», эпохи созидания абсолютизма, на религиозной риторике [Адрианова-Перетц, 1974, с.36], хотя сам жанр чудес от переносимой иконы, казалось, обязывает к ней. Передатировку отрицает «самая острота переживания событий Батыева нашествия, не сглаженная и не смягченная еще временем, и ряд характерных деталей, которые м.б. памятны только ближайшим поколениям» [Лихачев, 1949 а), с.139].

Герой повествования - убитый татарами посол Федор Юрьевич, князь Новгородка-на-Осетре, не назван общеизвестными летописями, т.е. теми их списками Х V – Х VI веков, общерусскими либо местными – не рязанскими, что сохранились поднесь. Это не мудрено, учитывая не заинтересованность их рязанскими известиями, по состоянию на кон. Х IV века [см. Прохоров, 2010, с.190], тем более, учитывая масштабы и значение того крошечного острожка. Пронск был крепостью, первостепенной в масштабах Рязанской земли, значимой для Суздальщины, запирая ход из степи в Залесский край. Среди князей-мучеников, героев т.наз. «повести о преступлении рязанских князей» (так она зовется в советских источниках) - антигерой которой уподобился Святополку Окаянному, - был Кир[господин]-Михайло Пронский, убитый с своими пронскими и рязанскими родичами князем Глебом в 1217 году. Его сын в новелле о «Батыевом пленении» Руси известен летописцу лишь как Кир-Михайлович [ПСРЛ, т. 2-й, с.779]. Ипатьевская летопись не может назвать по имени, знает лишь по отчеству Пронского князя (причем в недостоверном контексте, о чем ниже), встретившего Батыево нашествие! Иные его не знают вовсе, равно князю Осетровскому.

Тем не менее, герои Рязанского сборника, как мы покажем далее, были известны, в частности, авторам тех повестей о Батыевом нашествии, что цитировали епископ Дионисий Суздальско-Нижегородский и мних Лаврентий, заменяя протатарское описание Батыева нашествия на Владимирскую Русь в тверской летописи собственным - антитатарским.

***

Ранние летописи ничего не говорят о разорении весной 1238 поволжских городов Плеса, Юрьевца (ныне затопленых Волжским водохранилищем), Углича, Костромы, тверских - Кашина и Кснятина. Об этом мы знаем частью по материалам археологов [Каргалов, 1971, с.с. 125-126]. Да еще их называет хронографическая редакция рязанской повести, куда была внесена новелла о походе Батыя во Владимирское княжество, с перечнем сожженных городов Суздальской и Тверской земли [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.28]. Это – историзм, стремление освободить текст от лирических и эпических планов, было принципом работы автора редакции хронографов [Евсеева, 1984, с.с. 167-168]. Но не будь данных раскопок, не согласуйся они с известиями о походах татар, этот перечень также мог бы оспариваться, как подвиг Федора Юрьевича и Евпраксеи. Имена сожженных Батыем тверских городков - суздальских подградов Кашина и Кснятина, не удостоенных внимания новгородца – автора НПЛ (источника митрополичьего свода Софийской I летописи) [Прохоров, 1999], появляются в младших изводах Никоновской летописи (Академические 14-й и 15-й, Архивский, Троицкий 3-й, Строгановский списки и список Оболенского) [ПСРЛ, т. 10-й, с.109], связь которой с источниками, общими Рязанскому сборнику, показывается далее. Грады, располагавшие удельными столами, Кашин, Кострома и Углич названы во Владимирском Летописце [там же, т. 30-й, с.89] (летописи князя Кривоборского), подборке известий близких новеллам Симеоновской (московской княжеской), Троицкой (московской митрополичьей) и Никоновской летописей [там же, Предисловия]. Кривоборские были потомками младшего сына Всеволода Большое Гнездо, Ивана Стародубского [Петров, 1886, с.с. 260, 270]. Летописи характерен московский кругозор, ее записи лишены данных, относимых на счет несохранившейся Рязанской летописи, чужды эпического духа, характерного источникам Никоновской летописи и известиям Фотиева свода 1410-х годов (его производных летописей) [Лихачев, 1949 б), с.329]. Это позволяет искать источник в Московском летописании [см. Муравьева, 1991, гл. 2-я], но не ХV, а ХIV века. Оно началось «не позднее первых десятилетий ХIV века» [там же, с.3], и возможно, редакция хронографов воинской повести Рязанского сборника донесла материалы тех времен, от которых не сохранилось ни кодексов, ни списков летописных новелл.

Зарайский каменный кремль возведен к 1531 году, он строился в ту же эпоху что кремли Коломны, Тулы и Серпухова [Перлов, 1926, с.25]. В Зарайске, как впрочем и в Муроме, следов древнего городища, слоев ниже ХVI века ранее не было даже найдено [Монгайт, 1961, с.238; Монгайт, 1947, с.7]. Зарайск отсутствует в «Списке русских городов» ХIV в. (введенном в Воскресенскую летопись). Но всё это не дает права отрицать древние известия о названных городах: Серпухове – под 1339 г., Коломне – 1177 [Нерознак, 1983, с.с. 156, 90], Туле – 1146 [Соловьев, 1960, т. 3-й, с.318]; Муром - город IХ в., называемый ПВЛ, известный из древнейших летописей [ПСРЛ, т. 1-й, с.20]. Так же и с Зарайском. Он известен Списку как Новгородок-на-Осетре [Нерознак, 1983, с.195]. И раскопки кон. ХХ века показали, что район Зарайска был густо заселен торгово-ремесленным населением уже в ХII веке [Цепков, 2010, с.422].

Следы знакомства летописцев, на своих страницах не замечавших Осетровский городок, с историей героев повести, в летописях проступают. «Заключительный эпизод первой повести повторен во второй – в «Повести о разорении Рязани Батыем», причем повторен он в сходных выражениях, что указывает на общий источник или на то, что вторая повесть, составлявшаяся позднее, заимствовала этот эпизод из первой. Вероятнее всего первое предположение, т.е. что перед нами какая-то запись летописного характера. Дело в том, что в основной части второй повести – «Повести о разорении Рязани Батыем» - ясно проступает рязанская летопись. Под 1238 в Синодальном списке Новгородской I летописи …читается рассказ, очень близкий к «Повести о разорении Рязани Батыем» и не содержащий анахронизмов, которых немало в окончательном, дошедшем до нас тексте» [Лихачев, 1982, с.202] ее. Как я предполагаю, повтор произошел даже не во второй, а в третьей повести – стоящей после второй, ныне утраченной, но успевшей подействовать на былинный эпос, о чем в дальнейших главах. Названные же летописные материалы в сер. Х III века раздобыл и внес в летописание новгородский книжник, пономарь Тимофей [Лихачев, 1962, с.100], из-за чрезвычайности деяния, произошедшего 20 годами ранее в Рязанской земле, сравнимого деяниями 1015 года. Повествуя о гибели Рязанских князей - Изяслава, Кир-Михаила, Ростислава, Святослава, Глеба и Романа, павших на пиру, данном их братом Глебом Владимировичем, ставленником Владимиро-Суздальских Мономашичей (Всеволода Большое Гнездо), о спасении Ингворя Ингоровича - брата убиенных, летописная статья говорит: «…Ингворь же не приспе приехати к ним: не бе бо приспело время его» [ПСРЛ, т. 3-й, с.58], - намекая на какую-то его роль в дальнейших событиях, оставленных за кадром новгородским летописцем. Юрий Всеволодович – герой повестей о Батыевом нашествии, в отличье от отца, помог Ингварю Рязанскому изгнать Глеба из Руси.

Иной фрагмент известий о героях «Повести о разорении Рязани» можно увидеть в Типографской летописи (летописи из библиотеки патриаршей типографии), базирующейся на известиях Ростовского свода Х V века. Летопись эта создавалась при участии кирилло-белозерских книжников [Зиборов, 2002, с.163], она дошла в списке кон. Х V – нач. Х VI века и отличается достоверностью своих уникальных чтений, в изложении древних повестей, расходящихся с Лаврентьевской летописью и ее производными [см. Гадло, 2002, с.176]. Делово, лапидарно помянув князя и княгиню, Типографская летопись присовокупляет их детей, о которых ничего не говорят общеизвестные летописания: «тое же зимы царь Батый взя градъ Рязань и всю землю Рязанскую, месяца дек. въ 21-й день, а князя Юрьи Инъгваревича уби и кнеиню его и дети его, и поиде на Коломну» [ПСРЛ, т. 24-й, с.92]. Не сложно понять, здесь подразумевается княжич Федор с Иваном Посником и Евпраксеей (под детьми пониматься могли все члены семьи нижних ступеней родовой лествицы), не удостоенный упоминания, ввиду конспективности записи и незначительности удела. Так же поступает Никоновская летопись, удостоив именования лишь вел.князя - Юрия: «…взяша градъ ихъ Рязань того же месяца 21 и пожгоша весь, а князя великого Юрья Ингворовичя убиша и княгиню его, и иныхъ князей побиша» [там же, т. 10-й, с.106]. Традиционные летописи этих «иных князей» внимания не удостаивают, поминая лишь отступившего к Коломне, соединившись с ратниками Москвы и Владимира, Романа Рязанского.

Эрмитажная летопись - список т.наз. «московского свода 1479 года» [см. там же, т. 25-й, Предисловие 2004 г.] говорит: «И княгиня Юрьева, и с снохами, с внучаты и прочи княгини затворишася в церкви святыя Богородицы» [Клосс, 2001, с.441, см. прим.88]. Списку этому, тоже связанному с Ростовским летописанием, не присуща исправность, но легко заметить: он повторяет версию «Повести…», видящей князей погибшими вне Рязани, пространственно разделяя гибель княгини и князя Юрия: «и приидоша в церковь собръную пресвятыа Богородици, и вел.княгиню Агрепену, матерь вел.князя, и с снохами и с прочими княгинеми мечи иссекоша» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.12]. Это следование летописца за повестью; в обратном случае - выводить Юрия Рязанского в поле повествователю пришлось бы поперек сообщений прочих хроник, созданных к Х VI веку, говоривших о князе, равно Юрьевой княгине.

Галицко-Волынский Летописец – раздел Ипатьевской летописи, известной в списках от сер. XV века. Летописец говорит о событиях 1200-1292 годов, он не современник «Батыева пленения» 1237 года. Неизвестность ему Сев.-Вост.Руси бросается в глаза, и данные летописной повести о Батые, где излагается предистория вторжения, в частности, прибытие послов к великим князьям, он игнорирует. Он считает монголов мусульманами («измаильтянами», «агарянами»), отправляет в бега, совокупляя с ратью Юрия Владимирского, не Романа Рязанского, а Кир-Михайловича Пронского, происходит это не в Коломне, а в Суздале, делаемом великокняжеской столицей. Местом гибели Юрия Рязанского и Юрьевой княгини он делает Пронск, а Коломну путает с «Колодней» [ПСРЛ, т. 2-й, с.780]. Повесть о битве на Калке, правильно датировав ее 6732 годом, в этой летописи иного происхождения – она внесена в нее готовой (почему статья о Батыевщине делает «ссылку» на нее), и в ней монголы наречены «моавитянами», что будет терминологически ближе. Сам летописец знает Галицкий город Коломыю [там же, с.790] – от того же корня, что и Коломна [Нерознак, 1983, с.с. 90-91], так что не понимать названия он не мог, и его ошибка фонетическая: известия он воспринимал со слуха, из эпоса. Он рассказывает: «В лете 6745. Придоша безбожнии Измалтяне - преже бивъшеся со князи Русскими на Калкохъ, – бысть первое приходъ ихъ на землю Рязанъскую. И взяша град Рязань копьем, изведше на льсти князя Юрья, и ведоша Прыньску, бе бо в то время княгини его. Проньскы изведоша княгиню его на льсти, убиша Юрьи князя и княгини его, и всю землю избиша, и не пощадиша отрочатъ, до сущихъ млека. Кюръ-Михайловичь же утече со своими людьми до Суждаля и поведа великому князю Юрьеви, безбожных Агарян приход» [ПСРЛ, т. 2-й, с.с. 778-779]. Путаницу, где смешаны эпизоды «Повести о Батыевом пленении» в Рязани и в Суздале, мы еще увидим на страницах Новгородской летописи по списку (1539 г.) Дубровского [там же, т. 43-й, с.91]. «Копьем» же - приступом изгонного отряда без развертывания осадных средств, в дни осады Владимира Залесского, в действительности - взят был как раз Суздаль, доступ к валам которого, заморозив реку и водяной ров, открыла зима [Каргалов, 1971, с.121]. Иными словами, реальность в Галицко-Волынской летописи лишь отражается. Но какая? Почему безымянный Кир-Михайлович, «утече» от татар (подобно князю Всеволоду Юрьевичу с Коломенской битвы 1238 г.), бежит не в первоклассно укрепленный стольный Владимир, не в удалённое от театра военных действий Белоозеро, а в лежащий за Владимиром, уязвимый и лишенный гарнизона Суздаль? «Повесть о разорении Рязани» ведет под Пронск, навстречу смерти, плененного Олга Красного. Может быть, «изведенным на льсти» из Рязани, по тексту – уже взятой(?!), подразумевался Федор Юрьевич, в действительности выехавший с посольством?

Названный Кир-Михайлович Пронский носил имя Александра. Упоминается он с отчеством редко, ибо среди Пронских князей известен другой Александр Михайлович, убитый в 1340 году Иваном-Коротополом Рязанским [см. Петров, 1886, с.с. 287-288]. Соединив его с князем ХIII века, путаницу внесли сводчики «Государева Родословца», составлявшегося в ХVI веке, и «Бархатной Книги», показавшие Пронских князей с тремя (минимум) поколениями генеалогического древа: «Князи Всеволод да Святослав сели на Прони. У князя Всеволода Пронского Кир-Михайло, а убил его Глеб Володимирович Рязанский. А у князя Святослава Пронского дети: князь Мстислав да князь Ростислав, оба бездетные; побил их дядя их – Глеб Рязанский. А у Кира-Михаила – сын князь Александр Пронский; его убил князь Коротополь Рязанский…» [там же, с.286]. Судьбу же внука Всеволода Пронского проясняет летопись, опубликованная Н.А.Львовым в 1792 г.. Список Львова был утрачен, но в 1913 году М.Д.Приселков розыскал почти тождественную рукопись (список 1560-х годов) [ПСРЛ, т. 20-й, Предисловие 1965 года], подтвердив достоверность опубликованного. Летопись содержит несколько т.наз. «уникальных известий» за Х II – ХI V век. В частности, о рязанских князьях: «князь Юрьи Ингваривичь, и братъ его Александръ, Муромскии князи и Пронскии хотеша брань створити и выидоша противу ихъ въ Ворониже» [там же, с.156]. Князь Александр неизвестен другим летописцам, внесен в новеллу из княжеского родословца [к.и.н. Н.И.Милютенко, устн.сообщ.]. Мы же удостоверяемся в древности традиции, лежащей за терминологическим объединением, совокуплением в «братию» князей Рязанской земли, происходящим на страницах «Повести о разорении Рязани Батыем».

До Суздаля, на самом деле, шел от Чернигова в мале дружине исполин Евпатий Коловрат, настигая идущего в Ростовскую землю Батыя: «И некий от велмож резанских именем Евпатий Коловрат\ в то время был в Чернигове\ со князем Ингварем Ингоревичем,\ и услыша приход зловернаго царя Батыа,\ и иде из Чернигова с малою дружиною,\ и гнаша скоро.\ И приеха в землю Резанскую,\ и виде ея опустевшую,\ грады разорены,\ церкви пожжены,\ люди побьены.\ И пригна во град Резань,\ и [у]виде град разоренъ, государи побиты,\ и множества народа лежаща: о[д]ни побьены и посечены,\ а ины позжены,\ ины в реце истоплены.\ Евпатий воскрича в горести душа своея\ и распалаяся въ сердцы своем.\ И собра мало дружины:\ тысячу семсотъ человекъ, которых Богъ соблюде быша вне града. И погнаша во след безбожного царя\ и едва угнаша его в земли Суздалстей,\ и внезапу нападоша на станы Батыевы…» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.13]. Я дал разбивку на стихи, подчеркнув повествовательные и риторические расширения, перебившие стихотворный ритм, вероятно, введенные писцами при записи. Галицко-Волынский летописец любит цитировать фольклор. В.Ф.Миллер даже предположил, что половецкое «Сказание о емшане», которым начинается его текст в Ипатьевской летописи, было им взято из несохранившегося - полного текста «Слова о полку Игореве». В его известной нам версии, как будто, отсутствует пролог – противопоставивший Владимира Мономаха (к которому черниговский поэт относится прохладно) и Игоря Новгород-Северского, осуждаемого за вызвавшую поражение гордыню (подобно Всеволодовичу попытавшегося «испить шеломом Дону»). И «Батыево пленение» - летописцем излагается по устным героическим песням. Меж них, вероятно, читалась и Песня о Коловрате. Теми годами она должна бытовать еще в отрыве от «Повести о разорении Рязани» (как она находится в Костромской летописи и Хронографе 1599 года). Потому мы видим в ней двустишие «Евпатий воскрича в горести души своея и распаляяся в сердце своем», - с не соблюдаемым размером и как бы разбившее текст, с его аллитерацией на начальном И-, - вставленное при записи, для симметрии, будучи скопированным по другой интерполированной фольклорной новелле - Плачу Игоря Рязанского.

В списке БАН № 16.15.8 плененные воины Коловрата отвечают Батыю: «храбры вел.князя Юрья Ингоревича Резанскаго, а от полку Евпатия Коловрата; посланы есмя тебя, царя силного, почтити». Здесь отсутствует указание на здравствующего князя Ингваря - по Волоколамскому списку - источник воли («посланы от князя Ингваря Ингоревича Резанского…») [Евсеева, 1984, с.163]. Это согласно с неважным показом его источником В.Н.Татищева. Зато обретает смысл предшествующее речение повести, объяснение паники, охватившей татар: «…татарове же сташа яко пианы или неистовы; Евпатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася, и емля мечи татарскыа мечи, и сечаша их. Татарове мняша, яко мертви восташа» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.13].

Другим отражением песни о Коловрате, бытовавшей независимо от Повести, стало «Сказание о Меркурие Смоленском» [БЛДР, т. 5-й, с.с. 164-166], близкое по смыслу Коловратовому. Складывалось оно в Х V веке [там же, с.480], когда уже не имелось живых свидетелей событий. Смысла - кроме смысла подражательного, местно-патриотического, - в его повести нет. Торопясь вернуться в степь до разлива рек, татары миновали Смоленск [Чивилихин, 1983, с.с. 284-286, 292-293, 319-320] – град, управляемый старшей ветвью Мономаховичей (потомков Мстислава Владимировича), враждебной Ольговичам и Мономаховичам Ростово-Суздальским (потомкам Юрия Владимировича). Было это весной 1238 - не в ноябре (когда празднуется память Меркурия Смоленского), когда, действительно, в 1237 начиналось движение татарских сил на Вороножь - к Рязани (празднование Иакова Перьского, которому уподоблялся Роман Рязанский, а затем Олег Красный, приходится на 27.11). О наступлении на Смоленск нет археологических свидетельств [Воронин, Раппопорт, 1979, с.7 и дал.]. И появление этого искусственного святого – перенесенного в святцы из героических сказаний, объясняемо тем, что местные сказители подражали рязанским [Келтуяла, 1913, с.800]. В кон. ХI V века Рязанские князья выступили в поддержку своих свойственников – Смоленских кянзей, сражаясь с целым Великим Литовским княжеством [см. Иловайский, 2008]. Героическая песня стала достоянием смоленских певцов и литераторов. Отсутствие цикла смоленских воинских повестей, подобного рязанскому циклу, говорит, что Евпатий Коловрат был героем самостоятельной песни (это оспаривается И.А.Лобаковой, видящей стройную схему в Рязанской повести, прославляющей последовательно: подвиг рыцаря – Федора Осетровского, подвиг бойца - Евпатия Коловрата и подвиг христианского мученика – Олега Красного), в тот век способной звучать вне повествовательного ряда Рязанского сборника…

Отрывки зарайских повествований, история истребления Рязанского посольства, передается Мазуринским Летописцем, по заключению акад.М.Н.Тихомирова, события ХIII века передающим по надежным источникам. Этот Летописец, основанный на краткой редакции летописного свода 1472 г. знаменитейшего книжного центра - Кирилло-Белозерского монастыря [Зиборов, 2002, с.165 и предыд.], оконченный в 1682, писался сотрудником патриаршего скриптория московского Чудова монастыря, новгородским сыном боярским Сидором Сназиным, назвавшим в рукописи свое имя и должность [ПСРЛ, т. 31-й, с.68]. Белозерье - это край, куда вывозились в 1237-1240 годах, при татарском нашествии, материалы Ростовского скриптория, на которых основывалось впоследствии богатство библиотеки Кирилло-Белозерского монастыря. Как участник патриаршего летописания патриарха Иоакима [Зиборов, 2002, с.147] – знаменитого книжника, иногда отождествляемого с автором новгородской Иакимовской летописи из «Истории Российской» В.Н.Татищева [там же, с.с. 82-83], Сназин имел доступ к самым разнообразным источникам. Как мы видели, известия «Повести…» «сцеплены» с кафедральным новгородским летописанием, интерполировавшим рязанские источники.

Служба Николе Зарайскому и Зарайским мученикам (указываемым Рязанским сборником) на 29-е июля, по служебнику, близкому по составу сборнику (служба лишь исключает воинские эпизоды), совершается в Зарайске много веков [Бочарников, 1865, с.6]; она внесена в старопечатное издание Служебника. Это говорит о том, что в XVI в . Зарайские повести существовали в том же содержании, что и по позднейшим спискам Рязанского сборника, и были авторитетны для московских книжников. Принципом и основанием общероссийского почитания местного мученика или святыни, для Макария Московского являлось существование местного жития, пригодного для внесения в общецерковные службы [см. Ключевский, 1871, гл. 2-я]. Надо полагать, тогда оные, прославлявшие зарайских святых, уже имелись. Имена князей Федора Юрьевича и Ивана-Постника Федоровича внесены в «Родословец», как сообщает науч.редактор современного переиздания Д.И.Иловайского [Иловайский, 2008, с.202, прим.].

Рассказ о подвиге Федора Юрьевича и Евпраксеи, Юрия Рязанского и Евпатия Коловрата («редакции хронографов») мы находим в «Русском Временнике» - извлечении гр.Мусина-Пушкина из Костромской летописи, последний раз изданном два века назад ["Русский временник, сиречь летописец", 1820, с.с. 110-112], с тех пор «политкорректно» не переиздававшемся. Ее рукопись ранее датировалась 1680-ми годами (древнейший список, в Чертковском сборнике). Исследовав летопись, Н.А.Насонов обнаружил, что сообщение 1680-х об игумене Павле является припиской, а писалась летопись в 1620-е, быв обработкой свода 1533 года [Насонов, 1969, с.с. 423, 435]. Происхождение Костромской летописи тем интересней, что одним из ее источников была Львовская летопись – знакомая с Рязанским родословием в подробностях, но сейчас я опасаюсь здесь строить предположения. Как видно из более-чем полувекового разброса хронологических ее оценок, даваемых «на глазок», до приборного исследования бумаги, текстологические гипотезы могут легко быть обрушены заключением криминалистов.

Изучение списков рязанской повести по версиям Костромской летописи и Хронографа 1599 года показало, что редакция хронографов имела один список-протограф. Ближе к нему находится летописный текст (Чертковский список), и этот же текст сохраняет большую близость к основной А-редакции «Повести…» [Евсеева, 1984, с.с. 160-162].

В тот век древние повести сохранялись, напр., Забелинская летопись (использовавшаяся Ломоносовым), написанная в Новгороде в 1680-х, использовала при своем составлении пергаментный кодекс ХIII века [Зиборов, 2002, с.84]. Они гибли позже, когда с эпохой шлецеровщины пришло небрежение русской стариной, и ценить их перестали [см. Сапунов, 1978, с.с. 21-22; ср.: Брюсова, 1972, с.60]. Еще в сер. ХIХ века Кирилло-Белозерская библиотека сохраняла 15 книг, по описям известных, как принадлежавшие основателю монастыря. Сейчас их осталось лишь четыре [Кочетков, 1979, с.156]…

И когда в 1665 князь Никита Григорьевич Гагарин восстанавливал в Зарайске каменные кресты, утраченные в годы смут, над могилою местночтимых святых Федора, Евпраксеи и Ивана Федоровича, делалось это им, как гласит надписание крестов, «по рассмотрении …летописной книги» [«Воинские повести древней Руси», 1949, с.292, прим.55].

3 .О ткрытие магистра Й.Пауса

Никаноровская летопись – сокращенная версия Софийской I летописи, летописный кодекс XVII века (ок. 1680 года) [Насонов, 1962, с.1] - куплен был у настоятеля Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря Никанора. Он поступил в РАН из наследства магистра Иоганна Пауса [«Описание Рукописного отделения Библиотеки АН СССР…», 1959, т. 3-й, вып. 1-й, с.с. 342-343], и открыватель этой летописи, акад. А.А.Шахматов, делово отметил что в начале и в конце сборника «имеются выписки, сделанные по-русски, частью по-латыни, из других летописных сводов рукою едва ли не одного из академиков XVIII в.» [Шахматов, 1938, с.346, прим.1], - принимая выписки как летописные извлечения.

Летопись, изданная лишь в кон. ХХ века, содержит десяток листов, вклеенных в XVIII веке, опубликованных в Приложении к совр.изданию. Листы заполнены рукою Пауса, дополнившего кодекс по неизвестному сборнику. В выписке «Повесть о разорении Рязани Батыем» читается в составе, нам незнакомом, без повествования о Коловрате, без плачей Игоря Рязанского, Похвалы Рязанским князьям, в ином, более кратком и реалистическом изложении мученичества Олега.

Подробно выписка рассмотрена лишь в одной известной мне статье, к сожалению, опубликованной в малотиражном сборнике более 30 лет назад и посвященной узкой теме – известиям об обороне Москвы, неизвестным из летописей. Автор пишет: «Иоганн-Вернер Паус или Паузе (Pause), уроженец Тюрингии (род. в 1670), немецкий ученый, магистр философии Иенского университета, выехал в 1701 в Россию. Сначала был воспитателем детей лейб-медика Л.Блюментроста, с 1704 — учителем в московской гимназии Э.Глюка, а после смерти последнего — некоторое время директором этой гимназии, затем преподавал географию и историю царевичу Алексею, попутно занимаясь переводами по выбору ПетраI, с конца 1724 и до своей смерти (в 1735) — переводчик в Академии наук. Изучал русский язык, литературу, фольклор, историю, занимался географией, русской хронологией. Современники считали его знатоком русского и церковнославянского языков. Переводил Паус самые разнообразные сочинения как светского, так и церковного характера, составлял словари и руководства для изучения русского и немецкого языков. Изучал, переводил и комментировал Радзивилловскую летопись (в петровской копии), ему были известны Никаноровская летопись, Синопсис. Он предполагал перевести на немецкий язык Соборное уложение 1649 г.. После Пауса осталась разнообразная по составу библиотека и значительное число рукописей. Из приведенных — по необходимости кратких — биографических данных о Паусе видно, что он вполне мог разыскать нужный ему и заинтересовавший его летописный текст (в Никаноровской летописи нет рассказа о батыевом нашествии, и Паус, очевидно, решил ее дополнить своими выписками) и достаточно квалифицированно (для своего времени) скопировать его. Допустить же, что Паус, которому было не чуждо свойственное части немецких ученых, находившихся на службе в Петербургской академии, пренебрежительное отношение к русским, «сочинил» известие, столь ярко показывающее героизм защитников Москвы, невозможно. Итак, перед нами, скорее всего, выписка первой трети XVIII в. из какой-то русской летописи. Она, по-видимому, довольно точно передает содержание неизвестного нам оригинала и, вероятно, близка к нему даже по языку. Во всяком случае, в тексте Пауса нет ни одного слова, которое явно противоречило бы древнерусскому языку…» [ Горский, 1978 , с.с. 179-180] .

Начинаются выписки на листах-вклейках 20-23. Вначале, под заголовком «О разорении Русские земли от Татар», следует краткий вариант «Повести о битве на Калке»: «В лето 6733. Приидоша языцы незнаемы, безбожнии Амовитяне, рекомии Татарове, их же бо никто не зная, кто и откудова придоша, и нападоша на Половецкую землю и побиша вся люди. Точию Котякъ Половецкии единъ утече и прибежа к Галицкому князю Мстиславу, и принесе дары многия, кони, велблуды и буйволы и прочая, и одари князеи русских, кланяясь имъ, глаголющее: …» [ПСРЛ, т. 27-й, Приложения, с.156], и так далее. Вариант дружествен «безбожным татарам», выделяясь этим среди русского летописания. В нем татары через послов, удерживая от войны, говорят, как христиане: «Вси есмы Адамля роду. По что всуе кровь проливаем?..», принимая же вызов, свидетельствуют: «…мы вас не обидехом ни чим же, то судит Богъ между нами и вами». Русские же князья, выступая на помощь половцам, истребляют оба татарских посольства. В обычных летописаниях второе посольство, известившее об объявлении войны (в интерпретации Г.В.Вернадского – языческое, солнцепоклонническое, в противность еретикам первого – несторианского), было отпущено. Бродник Плоскиня сделан воеводой татарским, и именно он, согласно источнику выписки - не только нарушает обязательство, преступает крестоцелование, но и убивает капитулировавших, раздавив князей пиршественными досками.

Воеводами монголов, оставшихся осаждать затворившегося в лагере Киевского князя, когда всё войско пустилось преследовать бежавших, летописи называют Чегиркана и Тешоуркана [там же, т. 15-й, с.342; т. 24-й, с.90; т. 25-й, с.120]. Русские летописцы осведомлены об монгольском государстве, в те годы – в 1225-1227 воевавшем с империей Тангут [Гумилев, 1994, с.163]. Они упоминают об этом и, зная о разбойничьем происхождении монгольского вождя Тэмуджина, Чингиз-ханом лишь избранного, не удостаивают его ханского титула, именуя просто Чингизом [ПСРЛ, т. 24-й, с.90; т. 25-й, с.120].

Правописание выписки сохраняет архаические формы, хотя скопировано лишь в 1705 году, и как филолог – Паус был профессионален. Близкая Паусовой тенденция присутствовала в источнике В.Н.Татищева, но лишь тенденция, ибо он излагает события скрупулезно. У него Плоскиня, «оный окаянный дал вел.князю роту с крепким обнадеживанием, что никого не убьют, но всех за откуп отпустят. Оному поверяя, князь великий отдался. Он же окаянный, привед их пред князей татарских, советовал их всех побить и никого жива не пустить» [Татищев, т. 3-й, гл-ка 621-я]. Названная тенденция обращает внимание: едва ли кому-нибудь в Великороссии могло понадобиться это: сочинение обеляющего татар рассказа - позже Х IV века (хотя копия, возможно, была века Х VI). Когда в 1377 в руки суздальских книжников попал кодекс 1305 года, писанный для князя, княжившего по татарскому ярлыку, составляя собственную общерусскую летопись, они изымают листы с повестями о битве на Калке и Батыевщине, составляя их по-новой, заполняя известиями, знакомыми нам (Лаврентьевская летопись и ее производные) [Прохоров, 1972].

Вопреки досужим мнениям, летописи, включившие традиционную «Повесть Временных лет», в большинстве своем восходят к довольно поздней летописной работе. Именно - к великокняжеской летописи Тверских Ярославичей, захваченной при походе московско-суздальской рати на Тверь и использованной как трафарет для Московского великокняжеского свода (Рогожский Летописец) и Суздальского епископского свода (Лаврентьевская летопись) [см. Прохоров, 2010, с.191 и предыд.]. А, например, ранний список Никоновской летописи [ПСРЛ, т.т. 9-14] – Голицынский, воспроизводя чуждую потомкам Ярослава Всеволодовича и Александра Ярославича традицию, не имел летописных материалов для заполнения промежутка 1247-1425 годов вовсе, взятие же Рязани в 1237 описал словами, близкими речи «Повести о разорении Рязани», источника внелетописного.

В соединении с княжеской Симеоновской летописью, великокняжеский и епископский своды послужили для митрополичьей Троицкой летописи и митрополичьего общерусского Фотиева свода (около 1410-х). Он, разосланный по кафедрам, повлиял на местные летописания. Потому наличие необычной тенденции в летописи - говорит о подлинности, и более того – об уникальной значимости каждой такой находки [см. Зиборов, 1995]. Интересен также сбой хронологии. Датируется Паусом Калкинская битва: «в лето 6734», - как в Рогожском Летописце. В хронографах 1599 года и младше, повесть о Калкинской битве следует за Зарайской повестью «Сказание о Николе Корсунском», с ее датой 6733 лета. Не исключено, в Паусовом сборнике была такая же последовательность повестей, и дата второй была ошибочно выправлена по первой. Так же происходит в Никоновской летописи (6733), которая содержит новеллу, близкую Паусовой.

С оборота листа 21, под традиционным летописным заголовком «Разорение Батыево», до конца 23 листа, следует интересный нам документ, ниже воспроизводимый. Он повествует о разорении Рязани, Коломенской битве и взятии Батыем Москвы.

Далее, на листах 26-27, под шапкой « Excerpto ex alio manuscripto Kellermaniano », Паусом будут выполнены несколько кратких погодных выписок из варианта недатированной начальной летописи, снабженного довольно сомнительными датами, начинаемого статьей 797 (или, по Болгарской эре – 801) года: «В лето 6305. Римскои цесарь Аугустъ между иными брата своего Пруса постави в брезех Вислы во град Манборонъ и Туронъ, и Хвоямницы, и преславы [так в тексте] Гданснскъ, и иных многих градовъ по реку Неманъ. И до сего дня зовется по имени его Прусская земля; 14 колено от Пруса есть Рюрикъ» [ПСРЛ, т. 27-й, Приложения, с.158]. Далее статья под шапкой этого же(!) года, с известием о Гостомысле, что уже более правдоподобно [Азбелев, 2010]. Последняя статья эксцерпта – о трехлетней осаде Царьграда Олегом (видимо спутанного с осадой Игорем Старым столицы уличей града Пересечен). Не сложно заметить, что здесь Паус пользуется источниками, типа Степенной Книги, то есть почти современными себе. На листах 405 оборот – 409 выборочные выписки кратких летописных статей, от 1472 года и далее, преимущественно московского характера. Выписки делались так же конспективно.

И наличие больших кусков сплошных и связных текстов, под одним годом, в первой части - позволяет надеяться, что там Паус не соединял их из разных источников, а брал целостно из уже существовавшего сборника, не корректируя. В такой форме, например, как три самостоятельные главки, следующие друг за другом, живописуют эти бои хронографы, начиная с Хронографа 1512 года [ПСРЛ, т. 22-й, с.397]. По древнерусскому летоисчислению взятие Рязани и Москвы происходило в одно лето, по европейскому – оные разделены Р.Х. 1238 года. Паус этой черты не проводил. Это, как будто, подтверждает указание ученого, что Excerpto `м является выписанное лишь на 26-27 и 405-409 листах.

Листы 23 оборот – 25 оборот остались чистыми, и повидимому, ученый думал списать также статью о разорении Владимирской земли и, возможно, о Коловрате (они близки по размерам), но забыл или не успел этого сделать. Так, опять же, разделены повести в Хронографе 1599 года, где за повестью «О разорении Рязани», перед вынесенной в отдельную главу повестью «О Евпатии Коловрате», стоят краткие повести «О взятии града Москвы» и «О взятии града Владимира» [Лихачев, 1949, с.364].

Списанное на л.л. 20-23 представляло собой выписки-«сплошняк», недовведенные до конца (лист 25). В таком случае, списанный источник имел характер хронографического сборника, ибо фрагмент «Повести…» (глава о разорении Рязани) и летописи (близкой Никоновской) соединены, и соединены механически. Это побуждает не согласиться с выводом Горского, что перед нами «сложный вариант Повести о разорении Рязани Батыем» [Горский, 1978, с.178]. Завершение повести на своём знаменитом, но оборванном рефрене «…множество людей убиша, и богатства из церквей и из домов множество поимаша. Не бысть ни стеняюща, ни плачуща, и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но все вкупе мертии», перед известием об уходе Батыя на Суздаль [см. «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.13], - плохо, выспренно и неубедительно согласуется с присоединяемым известием летописи типа хронографа: «…девицъ же и женъ младыхъ пред очима отцевъ и мужи ругающее блудно; се же видевъ, сродники ихъ сами ся смерти предая».

В то же время, мы имеем некоторое указание на древность сборника в хронографическом составе. Основные былинные сюжеты происходят, вопреки досужему мнению, из письменных древнерусских поэтических сборников [Никитин, 2001, с.с. 705-707], переосмысленных поэтами городовой дружинной среды в Новгороде [см. Азбелев, 2005]. Новеллы Рязанского цикла рано отразились в сюжетах былинного эпоса [Миллер, 1897, т. 1-й, с.с. 316-324]. По гениальному наблюдению Д.С.Лихачева - еще в самой краткой своей форме, без повести о Коловрате, «Повесть о разорении Рязани Батыем» - собою породила сюжет былины «Почему перевелись богатыри на Руси» [Лихачев, 1949 а), с.129], которую невозможно, по актуальности ее события, датировать позднее ХIV века. Увязывает былина роковую для богатырей битву именно с побоищем на Калке (поздн.: Каме), хотя Батый не участвовал в этом походе, и во всей «Повести о разорении Рязани» о походе нет ни слова. Но так – «Повесть о битве на Калке», затем «Повесть о разорении Рязани Батыем» - стоят повести в Хронографе 1599 года, а также в сборнике, процитированном Паусом.

Главу «Разорение Батыево» по этой малоизвестной версии я воспроизвожу целиком:

Л.21 об.

«В лето 6745. Попущающу Богу за грехи наша, иногда глад бысть велики, овогда же пожар и нашествие поганых, и междоусобная брань. Се же прииде безбожныи царь Батый со многими силами татарскими и стал на реке на Воронежи, и послалъ къ великому князю Юрью Ингоревичю Резанскому послы своя безделны, просящее у него десятины во всемъ. Князь же Юрьи Ингоровичъ, услышавъ приход Батыевъ, послалъ по брата своего князя Олга Красного, да по князя Давида Игоревича и по сына его Феодора, и по пронского князя Всеволода, и по прочии князи. И тако советоваша князие между собою, глаголющее: «Подобаетъ нечестиваго дары утолять». И посла сына своего князя Федора Юрьевича съ людми своими ко царю Батыю з дары и с моленми великими, дабы не воевалъ земли ихъ. Царь же Батыи, льстивъ и немилосердъ, прия дары с лестию, и охапися воевати землю Резанскую, и князя Феодора убиша, тело же его псомъ поверже. Единъ же от предс[то(край листа оборван, буквы восстановлены предположительно)]ящих, ускоривъ к благовернои княгине Евпраксии, яко царь Батыи убилъ князя Фео-

Л.22

дора. Блаженная же княгиня Евпраксиа стоя во храмине своеи и держа любезнаго своего сына Иоанна Постника, и услышавъ такие глаголы и исполнися горести, рынувся с великие храмины и съ сыномъ своим на землю, и тако умре. Услышавъ же сие велики князь Юрья Ингоревичь и успение сына своего Федора, велми плакася, едва одохнувша, и посла скоро во град Владимир посланниковъ своих с великою скоростию, прося помощи; сам же вел.князь скоро совокупи воинство свое. Владимирскии же князь Юрья Игоревичь съ братиею своею откозалъ, но о себе хотяше брань творити. Князь же Юрья Игоревичь услыша, яко несть ему ни откуды помощи, воздевъ руце на небо со слезами, и иде в соборную церковь е[буква неразб.(Ефросину <…>?)], и поиде противу царя Батыя, и стретоша его близ пределъ резанских, и нападоша на них, и нача битися крепко. И бысть сеча зла и ужасна на многъ час, и многие полки сильные Батыевы падоша. Князь же велиция виде брата своего и иных прочих князеи, и воскрича в горести души своея, и рече воинству своему: «Испиемъ и мы ту чашу смерти». И тако воинство резанское бияшеся, яко земля постона[ш(край листа оборван, буквы восстановлены предположительно)]а. Батыевы же полки вси смятошася, князь же Георгии Ингоровичь так мужественно и крепко бияшеся, яко сквозе полки татарские проходя и розбивая многие

Л.22 об.

полки, яко вси полки подивишася крепости его. Гневом же божиимъ одолеша Татарове полки русских людей, и ту убиенъ бысть благоверныи князь Георгъ Ингоревичь, и братие его Давид и Всеволод, и многия князи; Олга же Краснаго жива яша и ведоша его на свою прелесть, он же укоряя их, а они живу ему главу отсекоша. И тако царь Батыи нача воевать землю резанскую, и веля бити и жещи, град Пронеск и град Белескъ и Переяславецъ до основанья разориша; и у града Резани пять днии неотступно бияшеся и многих гражданъ побиша, и иных язвиша, а иные от великих трудовъ изнемогшее и 6-ы [так в публикации] приидоша погани ко граду, овии со огни, овии же съ лестницами, и тако взяша град и выжже весь до основания. Княгиню же великую и с снохами мечи секоша, и множество людей убиша, и богатства из церквей и из домов множество поимаша. Не бысть ни стеняюща, ни плачуща, и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и о матери, ни брату о брате, ни ближнему роду, но вси вкупе мертви.

[далее начало летописного отрывка:] И тако ругаюце Татарове над людми резанскими, овиихъ мечи разсецаху, а иных стрелами разстреляя, и иных во огнь вметаху, овиимъ желчь из грудеи вырезывающее, а съ иныхъ кожи здирающе, иным же щепы за нохты забивающее, девицъ же и женъ младыхъ

Л.23

пред очима отцевъ и мужи ругающее блудно; се же видевъ, сродники ихъ сами ся смерти предая. Епископа же не бысть тогда во граде, церкви же и монастиры все огню предаяша и весь до основанья разориша. По сем же Татарове приидоша к Коломне. Князь же великои Юрья Всеволодовичь Владимерскии посла из Владимера сына своего Всеволода с крепкими воеводы и со многою силою. Татарове же обступиша кругомъ, и бысть сеча зла, и тако побиша все полки руския; князь же едва убежа во Владимер в мале дружине своей .

[«Повесть о разорении Москвы» (название условно):] Татарове приидоша оттуды под град Москву и нача в него бити непрестанно. Воевода же Филипъ Нянскинъ всяде на конь свои и все воинство его с нимъ, и тако прекрепи лице свое знаменьем крестным, оттвориша у града Москвы врата и воскрича вси единогласно на Татаръ. Татарове же, мняще велику силу, убояшася, нача бежати и много у них побито. Царь же Батый паче того с великою силою наступи на воеводу и жива его взяша, разсече его по частемъ и расбросаша по полю, град же Москву созже и весь до конца разорил, людей же всехъ и до младенецъ посекоша » [ПСРЛ, т. 27-й, Приложения, с.с. 157-158].

***

Источник Пауса сохранил истинное описание факта, известного из летописей, но фальсифицируемого в идеализировавшей Рязанцев повести (дошедшей в поздних списках): сообщение о бегстве из Рязани епископа, по повести - сожженного татарами в соборной церкви, вкупе священническому чину [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.12]. Здесь о бегстве говорится в летописном фрагменте, о гибели же его, одного из героев повествования, в варианте повести отнюдь не говорится. Агиографической Зарайской нагрузки источник не нес.

В нем мы обращаем внимание на присутствие среди князей, участников Воронежской битвы с Батыем, наряду с Давидом Ингоровичем, князя Федора Давидовича, его сына. Этот сын Муромского князя - реально скончавшегося девятью годами ранее, больше не упоминается - нигде. Присутствие его среди Муромо-Рязанских князей - налагавшееся на имя его тезки, Федора Юрьевича Рязанского (здесь присутствующего), делавшегося центральным персонажем менее экзотических редакций Рязанского сборника, путая повествование, вероятно, выталкивало его со страниц повести. Освободившееся место князя Муромского удела Рязанской земли, участника битвы, – занимал его отец, приобретший не меньшую эпическую известность, как мы попытаемся показать далее. Его летописный сын Юрий Давидович, наследовавший отцу в 1228 [ПСРЛ, т. 1-й, с.450; т. 7-й, с.244], исчез среди обобщенных автором «князей» Муромского и Пронского уделов Рязанского княжества, эпических «братьев» князя Юрия. В источнике В.Н.Татищева, решающая роль в битве отводится Юрию Давидовичу: «…стали биться. Юрий Муромский два разы весьма храбро с своими в полки татарские въезжал и разбивал, но множества их ради принужден был отступать и тут был тяжело от стрел и копей изранен. И по долгом, жестоком сражении татара одолели русских, и князи резанские и пронские ушли в свои грады» [Татищев, 1994, т. 3-й, с.232]. И полагаю, в первоисточнике именно ему – Юрию Давидовичу Муромскому адресовался выклик Юрия Рязанского, в сохранившихся списках повести (списанных после возникновения и восславления «Повести…» о Давиде-Петре и Февронии Муромских) относимый к его отцу: « О братие моя милая! Князь Давид, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не пьем? » [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.11].

Почему не мог «раздвоиться» на Федора Юрьевича и Федора Давидовича сам исторический Федор Осетровско-Новгородецкий – эпический герой Рязанского сборника, здесь по необходимости отодвигаемый на второй план политической тенденцией создателя Паусова хронографа, станет ясно далее. Первоначальная же «Повесть о разорении Рязани», рискнем предположить, среди «братии» Рязанского князя называла Юрия Давидовича, Федора и Олега Юрьевичей Муромских.

Пропуски и ошибки, и прежде допускавшиеся переписчиками [см. Лихачев, 1983, гл. 1-я], в выписке Пауса видны: «…виде брата своего и иных прочих князеи», - бессмысленное здесь речение ибо гибель князей в «Повести…», а в этой ее редакции и самого князя Давида Муромского перенесена далее, - и здесь был неуместен выкрик Юрия Рязанского: «…вскрича в горести души своея» (л.22). Также: «и иде в соборную церковь е[неразб.] и поиде противу царя Батыя», - уже в списываемом, вероятно, в центре было нечитаемое место, дойдя до которого, писец остановился на полуслове. Присутствуют писцовые описки: «Владимирскии же князь Юрья Игоревичь» (л.22. - на самом деле Юрий Всеволодович) - и ниже так же назван Рязанский князь (правильно несший-бы отчество Ингорович). Слегка упрощал фразеологию и сокращал текст и магистр, опуская религиозную риторику: «Олга же Краснаго жива яша и ведоша его на свою прелесть, он же укоряя их…» - выбросив больш.часть текста, цитировавшегося ранее; «любезнаго сына своего» - тоже выражение, характерное для Петровского окружения. В известных списках 1-го вида риторической редакции повести, к которой восходит Паусова редакция, имеется дидактическое введение, извлеченное из летописей. Там оно выглядит так: «Попущающу Богу за грехи наша иногда глад быеть велий, а иногда трус, и градове велицый, и овогда пожар, и нашествие поганых, и межусобна брань за наше прегрешение» [Лобакова, 1993, с.40], – пространнее, нежели в Паусовой. Есть и описки, автоматизмы родного языка, допущенные самим Паусом, как, напр.: «Георгъ» (л.22 об.), - немецкое произношение имени; «ту чашу смерти» (л.22) - вместо поэтического русского образа гибели в бою как «смертной чаши» [Тимофеев, 2007, с.144]. Таким образом, упрощения, пропуски могли делаться и при переписке Паусом, но неисправен был уже сам его источник, видимо черновик, случайно оказавшийся в его руках. Относясь к источнику как к хронике, выписывая необходимый в работе материал, магистр - следил за историческим смыслом и не следил за филологической - «стерильной» точностью. Он сохранил светское речение «стретоша» (вместо церковного «сретоша») – действительно, характерное ранним спискам Рязанского сборника, но раскрыл древнее «на нь»: на них.

Всё это позволяет относиться к самой выборке с доверием, она не была измышлена, не была плодом досужих упражнений.

Новгородскую принадлежность копировавшегося сборника выдают сохранившиеся описки – цоканье, встречавшееся по Х V век [Лихачев, 1983], «нохты», а древнее и хроникальное – не литературное происхождение повестийных известий - то, что убиение татарами князя Олега в этой выписке, против традиционного сообщения «Повести о разорении Рязани…», названо обезглавливанием. Иакова Персидского, с которым сравнила Романа Олеговича Симеоновская летопись, в основной версии его жития рассекают мечем, а не разымают по суставам. Это согласуется с обычаями татар 1230-х, а не 1260-х годов. По рассказу персидского историографа Монгольского улуса Джувейни, плененный татарами половецкий хан Бачман (его потомки были живы донедавно, об исследованиях одного из них, сына последнего Черниговского губернатора, рассказывается в трудах Лесного) [Лесной, 1995, с.255 и дал.], когда его привели к хану Менгу, «стал просить, чтобы тот удостоил убить его собственноручно. Тот приказал брату своему Бучеку разрубить его на две части» [Каргалов, 1971, с.93]. В таком случае мы застаем уникальный – «промежуточный» вариант повествования, с предварительной вставкой в повесть жития Олга Красного, писавшегося согласно указанию летописца (уподобившего князя Иакову Персидскому) - по известным современникам эпохи чертам, но до появления детализации в описании мученичества Романа Олеговича, в источнике, служившем для Симеоновской летописи.

Отметим, что фраза «прия дары с лестию, и охапися [ - ] воевати землю Резанскую, и князя Феодора убиша», с подразумеваемым тире (незнакомым в Х V II веке), построена для древнерусского языка филологически безупречно, автор в нюансах видит смысл речений: охапиться, льстить [см. «Воинские повести Древней Руси», 1949, с.10, см. прим.]. В известных ныне редакциях повести, здесь уже внесена повествовательная вставка, по смыслу лишняя: «льстив бо и немилосердъ»… А внесена ли в Паусову рязанскую повесть филотатарская тенденция ХIII - ХI V века , уже отраженная в повести о битве на Калке? Да, внесена. Из «Повести о разорении Рязани Батыем» здесь опущен важнейший эпизод: «Князь Федоръ Юрьевич прииде на реку на Воронеже к царю Батыю, и принесе ему дары и моли царя, чтобы не воевал Резанския земли. Безбожный царь Батый, льстив бо и немилосердъ, приа дары, охапися лестию: не воевати Рязанскиа земли [лживо обещал прекратить войну с Рязанской землей]. И яряся-хваляся воевати Русскую землю, - т.е. Великое княжество Владимирское, владение Мономаховичей, в тыл которому через земли их врагов, Рязанцев, шел Батый… - И нача просити у Рязаньских князей тщери или сестры собе на ложе. И некий от велмож резанских завистию насочи безбожному царю Батыю на князя Федора Юрьевича Резанскаго, яко имеет у собе княгиню от царьска рода, и лепотою-телом красна бе зело. Царь Батый лукав есть и немилостивъ в неверии своем, пореваем в похоти плоти своея, и рече князю Федору Юрьевичю: Дай мне, княже, ведети жены твоей красоту. Благоверный князь Федор Юрьевич Резанский посмеяся, и рече царю: Не полезно бо есть нам, христианом, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на блуд; аще нас преодолееши, то и женами нашими владети начнеши» [там же, с.с. 9-10]. Из Паусова хронографа требование Батыя изъято, вполне согласно с тенденцией, акцентируемой эпизодами первой повести: мотивом убиения рязанских послов так делается месть за послов монгольских.

Эпизод не вносится и далее, ибо в знакомой нам форме он имеет смысловую нагрузку. Именно из уст Федора Юрьевича звучит в «Повести о разорении Рязани» отказ - измененный сообразно ситуации, данный Батыю рязанскими князьями, передаваемый большинством летописей. В летописях ответ: «…олна насъ не будеть всехъ, то же все то ваше будетъ» [ПСРЛ, т. 3-й, с.74], - намекает на прозвучавшие татарские требования десятины, вывода ремесленников в Улус, предоставления хану княгинь и присоединения к его войску с дружиной, - и ответ Федора проявлял бы филотатарскую работу справщика. Потому в источнике Пауса он отсутствует, выпав вкупе с изъятым эпизодом.

Сохранилась в выписках и иная, крайне интересная тенденция Паусова сборника, тенденция – возвеличивания москвичей. Начавшись не позже(!) эпохи благоверных князей Даниила и Юрия [Муравьева, 1991, с.3], местное московское летописание, повидимому, погибло при сожжении Москвы Тохтамышем в 1382. В дошедших доныне летописях ее нет, и зная о таком городке, как Москва, новгородские летописи винят в проигрыше Коломенской битвы москвичей [см. Зиборов, 2002, с.79], иные летописцы лишь упоминают о взятии Москвы, хотя там был пленен княжич Владимир Юрьевич. Столь же кратко пишут о ее падении русские хронографы, постатейное устройство которых повторено в выписке. Хроникер монгольских деяний Рашид-ад-Дин, в отличье от русских летописцев, говорит не о трех, а о пяти днях, в течение которых, еще не разделившиеся во Владимирской земле, татарские корпуса вынуждены были, применяя осадную технику, штурмовать деревянный город, историками отождествляемый с Москвой [Горский, 1978, с.178] .

Общерусское летописание, от которого попадали в зависимость провинциальные летописцы, в тот век во Владимирском княжестве велось [Прохоров, 1977; Прохоров, 1999; Прохоров, 2010]. И основания опускать эпизоды этой героический обороны - в русском летописании существовали в ХIII веке, когда посад Москвы в Смуту 1214-1216 годов в Ростово-Суздальской земле, отложился от Владимирских князей, поддержав Константина Всеволодовича Ростовского и приняв себе князя - противника Юрия и Ярослава Всеволодовичей [см. Кривошеев, 1999, с.с. 75-80]. Утвердились в Северной Руси с 1220 братья Юрий и Ярослав (отец Александра Невского), их столицей был Переяславль-Залесский, и до обретения Москвой новой княжеской династии, в лице потомков Даниила Александровича Московского, превозношение подвигов москвичей могло казаться «диссидентством».

Различия главнейших редакций «Повести о разорении Рязани», в той части, что есть в выписке Пауса, по обследовании полусотни старых списков, Д.С.Лихачевым были определены следующие:

«1). в редакции основной Б имеется небольшое дидактическое вступление перед рассказом о нашествии Батыя, этого дидактического вступления в редакции основной А нет;

2). в редакции основной А отказ владимирского князя Юрия Всеволодовича помочь Юрию Ингоревичу предшествует созыву рязанских князей и эпизоду с убиением Батыем князя Федора: в редакции же основной Б рязанские князья получают этот откаэ после отмеченных событий;

3). в редакции основной А отмечено место Батыева стана, куда прибыл Федор: «на реку на Воронеж»; в редакции основной Б место Батыева стана остается неизвестным;

4). в редакции основной Б Батый тешит приехавших к нему рязанских князей «потехою», чего нет в редакции основной А;

5). эпизод с Олегом Красным изложен в редакции основной А в иной последовательности, чем в редакции основной Б;

6). в перечислении жертв татарского погрома в редакции основной А, в отличие от редакции основной Б, названа мать великого князя Юрия Ингоревича — Агрепена …» [Лихачев, 1949 а), с.245].

С небольшими исключениями (п.п. 4,5), выписанному Паусом тексту отвечают свойства «основной редакции Б» (п.п. 1-3,6). Это редакция, известная по сборникам того же возраста, что и «основная А», и столь же разнообразного состава, моложе она лишь стилистически и расположением эпизодов, в ней прошедших правку по общеизвестным (тогда) летописным источникам: в повести (А-редакция) Юрий Рязанский просит о помощи Юрия Владимирского прежде совещания Рязанских князей, в летописях - наоборот [ПСРЛ, т. 3-й, с.74; т. 6-й, с.289; т. 7-й, с.139; т. 10-й, с.106; т. 15-й, с.368; т. 20-й, с.156; т. 25-й, с.126 ] . Для литератора, писавшего героическую повесть, весть Владимирскому князю, как и его отказ в помощи, было мотивировано обозначить в начале повествования, перед ответом Батыю и выступлением на битву. Рязанские князья в повести: идеальные рыцари, воины и подвижники [«Повести и Сказания Древней Руси», 2001, с.918]. Обращение Юрия Юрьевича открыто цитатой (Книга Иова, 2,10): «О господия и братия моя, аще от руки Господни благая прияхом, - то злая ли не стерпим?» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.11], - причем автор усиливает тему. Библейский пророк говорил так при жизни своей жены и детей, - их гибель толкает его роптать против Бога; - речь же князя Юрия раздалась после вести о гибели сына, внука и снохи [Лобакова, 1993, с.50, прим.30]. «Гордость и удаль рязанских князей, о которых говорится в «Похвале», подтверждаются рассказом о битве исход которой заранее предопределен (именно поэтому, уже в обращении, вводится образ Смертной чаши), но которая от этого стала лишь яростнее. Эпизод этот принципиально важен для понимания идейного замысла автора. …«Похвала» в «Повести о разорении Рязани Батыем» связана с основным текстом очень тесно» [там же, страница]: все выражения, характеризующие рязанских князей, подтверждены предшествовавшим повествованием. Противопоставляясь непутевым («бездельным») послам Батыя, «в Похвале, напр., говорится: «ко …посолником величавы» [т.е. горды. - Олег Черниговский, по слову летописца, отказавшись ехать на сейм Святополка и Владимира, на суд смердов и чернецов: «восприим смысл буй и словеса величавы» (ПВЛ, 1996)]. Князь Федор Юрьевич не утратил этой величавости, сам став послом. Его диалог с Батыем – отказ признать царя победителем, а себя – побежденным: ведь речь идет не только о чести князя, но о чести княжества. Гибель Федора – смерть князя-воина, посла, а не агиографического мученика. Рассказ о самоубийстве Евпраксеи – не только воплощение темы любви средствами средневековой поэтики, но на идейном уровне продолжение главной темы «Повести о разорении Рязани…»: татары победили не потому, что есть побежденные, а потому, что их противников не осталось в живых» [там же, с.51]. «Невозможность оставаться в живых побежденным подвигла Евпатия с дружиной напасть на станы Батыя» [«Повести и Сказания Древней Руси», 2001, с.918].

Согласно Татищеву – согласно повести, находившейся в «Муромской топографии» [Татищев, 1994, т. 1-й, с.41], так же, князья отклоняют требование дани, после того, как они обратились к Юрию Владимирскому, и тот отказал им в помощи [там же, т. 3-й, гл-ка 621-я]. Это косвенно указует век образования сюжета: после нескольких опустошений кон. ХIII века, Муром запустел, возобновленный лишь в 2-й\2 века ХI V; и уникальный его источник, донесенный «Историей Российской», не попал в Муромский сборник, известный ныне, по спискам от века Х V II .

Риторическая - Б-основная редакция Рязанской повести в свою очередь подразделяется на два вида. Помимо иного освещения битвы Коловрата, в приписке Пауса выпавшей вовсе, «…иначе излагается и вся сцена отправления на битву рязанских князей: более сжато во втором виде, чем в первом (в первом виде, между прочим, князь Юрий Ингоревич кланяется образу Одигитрии, «юже принесе [рязанский епископ] Ефросин иза Святыа горы», нигде более не упоминаемому). Ни первый вид редакции основной Б, ни второй ее вид не могут быть признаны древнейшими; в обоих есть черты более первоначальные и черты более новые. Оба эти вида восходят, очевидно, к одному — древнейшему. Во втором виде всюду упоминается Глеб Коломенский, как в основной редакции А (с ней же сближает этот вид и ряд других деталей)» [Лихачев, 1949, с.243]. В нем отсутствует восклицание Юрия Рязанского (о Давиде Муромском), рефрен читается лишь единожды (исключено его положение как рефрена), введено описание похорон Евпатия Коловрата, которому присвоено отчество Львовича [Лобакова, 1993, с.40].

Появление в повествовании 1-го вида образа Одигитрии и его устранение во 2-м – важная деталь, ибо Рязанский Сборник целиком связан с иным образом – Николы Корсунского (Зарайского), явление в нем иконы кафедрального собора позволяет полагать причастность к данной вставке Рязанской епископии. Идеологическая полемика, связанная с нею, имела место при борьбе между Муромом и Рязанью, за перенос кафедры, относимый к 1356-1378 годам [Дмитриева, 1979 а); см.: «Христианство…», 1993, т. 1-й, с.337] (другая дата переноса – 1291 год) [«Православные монастыри…», 2000, с.159]. Афонское же влияние, чуждое героическим Зарайским повестям [ср.: Прохоров, 2010, с.153], чувствуется на Руси - причем серьезно - с 1340-х [там же, с.159 и дал.]. В 1430-х – после вмешательства Церкви в борьбу за великокняжеский трон [Хорошев, 1986, с.106] и особенно – после отпадения византийцев в униатство, греческое влияние падает.

Прохождение обратной правки – возвращавшей первоначальные формы, от 1-го до 2-го вида, и в нашем списке как будто заметно, если мы примем, что здесь остался след сокращения старой рукописи, начатый писцом механически и оборванный на полуслове: « Князь же Юрья Игоревичь услыша, яко несть ему ни откуды помощи, воздевъ руце на небо со слезами, и иде в соборную церковь е[далее буква неразб.(Ефросину?)…], и поиде противу царя Батыя » (л.22). Референт ак.Лихачева предполагает иное, что вид-2 происходит от версии-протографа Б-редакции, от которого она выводит оба вида (представленные списками от 1580-х годов), но где в Б-протографе был утрачен лист (размером в четверть) с повествованием о молитве, слове к дружине и прощании с княгиней-матерью [Лобакова, 1993, с.39]. В таком случае, возможно, мы видим копию, снимавшуюся с этого гипотетического списка. Правда, обрыв письма на букве противоречит построению Лобаковой: копируя скрупулезно, ученый писец указал бы на лакуну. Также, против нее говорит особенность 2-го вида – расширение повести о Коловрате. « В этом последнем Евпатию придано отчество «Львович» и дополнительно рассказывается о торжественных похоронах Евпатия в рязанском соборе, причем указывается и точная дата погребения — 11 января » [Лихачев, 1949, с.243]. Евпатий снабжается отчеством - подобно прочим героям повести. Осмысления это поздние, ибо Лев, как боярское имя, распространяется лишь в Х V веке. А само расширение можно объяснить. Расширяя А-редакцию, экспрессивная романтическая редакция придает Коловрату эпитеты, в т.ч. «львояростный»: «И посла на Евпатия шурина [в первоисточнике шурича] своего Хостоврула и с ним многия полки татарския. Хостоврул же похвалися Батыю-царю, хотя Евпатия жива яти, к нему привести. И [с]ступишася полки. Евпатий же исполнися силою, наеха на Хостоврула-богатыря и разсече его наполы до седла, и нача сечи силу татарскую, и многых богатырей и татар побив, овы наполы пресекая, и иныя до седла крояше. И возвестиша Батыю, он же слыша сия, оскорбися по шурине своем, и повеле навести на Евпатия множество пороков, и начаша бити по нем; и едва убиша крепкорукого и дерзосердаго и лвояростного Евпатия» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.27]. В списках героической редакции песня о Коловрате сохранилась плохо, со многими описками, утратами и избыточными повторами текста, хуже нежели в романтической [ср.: там же, с.14]. В ней, местами, сохранен даже ритм, существовавший при записи с голоса. И древний реконструктор, уточняя вид-1, предпочел пользоваться ветхим списком какого-то хронографа, прочтя его приблизительно и превратив эпитет в отчество.

Между прочим, наша выписка говорит о том, что выделение Д.С.Лихачевым редакции хронографов в особую редакцию было ошибочным. В хронографы вносилась как редакция, ныне известная как хронографическая [см. Лихачев, 1949], так и редакции типов А- и Б-. И та, что читается в составе хронографических сочинений (Хронограф 1599 года, Костромская летопись) ныне, должна рассматриваться, как особый вид А-редакции, происходящий из ее варианта, передаваемого Академическим, Погодинским и Румянцевским списками [см. Евсеева, 1984, с.с. 162-163].

***

Летописный фрагмент Паусова сборника, близкий к Никоновской летописи (в хронографах превращенный в главу «О разорении Москвы»), сообщив о пытках рязанцев, о Коломенской битве, сказал о гибели Москвы – в его глазах, вероятно, соотносившейся с падением Рязани, называя факты, отсутствовавшие в известных нам летописях. Рассказ о взятии Москвы в Лаврентьевской летописи конспективен: «…взяша Москву татарове, и воеводу убиша Филипа Нянка за правоверную хрестьянскую веру, а князя Володимера яша руками, сына Юрьева, а люди избиша от старьца и до сущаго младенца; а град, и церкви святыя огневи предаша, и манастыри вси и села пожгоша, и много именья въземше отъидоша» [ПСРЛ, т. 1-й, с.460]. Детализации мних Лаврентий не оставил, кроме того, что можно понять, как указание на мученичество воеводы, на его казнь после боя: убит «за правоверную хрестьянскую веру» (а не на сече, противопоставляясь москвичам). Известия прочих летописей, в том числе и Никоновской [там же, т. 10-й, с.106], еще конспективней либо их нет вовсе (Ипатьевская, Псковские летописи, Смоленская летопись Авраамки). Это, к слову, служит аргументом в пользу небрежной, но корректной работы сводчиков летописных сводов: работая с древними летописаниями, несохранившимися доныне, они избегали искуса изобрести эпизоды, которые бы возвеличивали новую столицу Руси. Арианский символ веры, присутствовавший в сочиненной греками Корсунской Легенде, введенной в Киевскую летопись в ХI в., неизменно повторяется в летописях [ПСРЛ, т. 2-й, с.98; т. 3-й, с.98; т. 4-й, с.83; т. 6-й, с.97; т. 9-й, с.55; т. 15-й, с.105…], не взирая на анафемы, выливаемые ими на голову несчастного Ария.

Разбирая московскую часть Паусовой выписки, А.Д.Горский констатирует: «…Ничего нового в освещение этих событий не вносят и более поздние древнерусские произведения, специально посвященные истории Москвы (например, «Повести о зачале Москвы») или борьбе с татарами и другими иноземными захватчиками» [Горский, 1978, с.178]. Историк отмечает, что Московская новелла содержит выражения, использование которых прекратилось в Х V в.: «великая сила», «всяде на конь», «нача …бити непрестанно» (город пороками), «прекрепи [пре-укрепи] лице свое знаменьем крестным» и другие.

«…Следует иметь в виду, что писец, как правило, стремится от трудного к легкому, от непривычного к привычному, от незнакомого к знакомому. Как правило, первоначальным чтением будет трудное, незнакомое и непривычное писцу» [Лихачев, 2006, с.47], - и мы имеем дело с остатками древнего источника. « «Отворити город», «отворити ворота» в древнерусской письменности в качестве трафаретного выражения означало открыть город в знак сдачи или мира (XI, XII, XIV вв.). Но было и обычное «открыть», «отворить» двери, ворота » [ Горский, 1978 , с.180]. Возможно, противоречия здесь нет, и воеводе удалось дезориентировать татар, показав им желание сдать город, добившись прекращения обстрела метательной артиллерией - перед выходом через узкие ворота и развертыванием своего конного войска.

Едва ли, будь русский первоисточник моложе эпохи Ивана Калиты, он бы не отложился в литературе. А в годы княжения этого подручника Татарского хана [Горский, 2009, с.158] - правившего после воинственных московских князей Михаила Хоробрита, Даниила Московского, Юрия Даниловича, с татарами бившихся, и далее – вплоть до эпохи Дмитрия Донского, - замалчивание повести об обороне от Батыя провинциального городка, княжившие в котором Рюриковичи стали ханскими подручниками, обрело мотивировку. Иными словами, исторически неблагоприятное время приходится на 1330-е – 1370-е годы. Это время было столь же неблагоприятным литературно, ибо практика исихастского спиритуализма, импортировавшегося в те годы из Византии, утверждала ненужность письменной – и вообще словесной культуры [Горюнков, 2005, гл.18], сократив число копируемых книг. Этому встречаются обратные утверждения [Прохоров, 2009], но фактически, массовое распространение на Руси книг, оформляемых и писаных в южно-славянской книжной традиции, связанной с константинопольским новшеством, происходит лишь в 1410-х – 1430-х годах [Бобров, 1999, с.135], и отражает особенности политики митр.Фотия Московского, а не византийской церковной политики вообще.

В целом, вклейки Пауса выглядят как сборник повестей, гл.обр. Х IV века, образовавший хронограф особого рода (Хронограф 1599 года сохранил последовательность его новелл), сведенный в веке Х V, списывавшийся в Х VI- Х VII, с небольшим поновлением (типа «любезнаго сына своего») и приземлением лексики.

Сличая то, что м.б. почерпнуто из других произведений, А.Д.Горский приходит к выводу, что новелла о взятии Москвы воспроизведена из неизвестного нам источника, утраченного уже ко времени В.Н.Татищева (1730-е), но следы которого еще проступают в «Скифской истории» боярина Андрея Лызлова (1680-е); новелла не противоречит ни тому, что мы знаем о Батыевом походе, ни о древнерусской летописной и воинской лексике, ни об обычаях татар [Горский, 1978, с.с. 182-183]. Выражение «прекрепи лице » может удивить, но поныне остается в ходу оборот: «сотворив крестное знамение на лице своем», - использованный, например, в нач. Х в. болгарским пресвитером Козьмой [«Родник Златоструйный», 1990, с.249].

***

Недавно появилась гипотеза, об т.наз. «московском своде 1479 года», как об источнике «Повести о разорении Рязани…» [Клосс, 2001], - пытающаяся так доказать очень позднее ее происхождение. В кавычки я взял 1-е название, написав с маленькой буквы, ибо оно условно, отражая гипотетические построения; летопись сия названа так, будучи известна в трех весьма далеких, сохранившихся неисправно, рукописях: ХVI века (Уваровская, бумага не позднее 1520-х) и двух ХVIII века (Архивская и Эрмитажная). Поясним, что там, где существуют датированные рукописи, присвоение гипотетических корней рассматриваемым летописаниям, как «сводам» прошлого, не является научным деянием [Зиборов, 2002, с.129]. Завершение рассказа переписчиком на некоем году равно может указывать на утрату древним кодексом второй половины, происшедшую до начала широкого цитирования и копирования древнейшего из доступных списков. История русского летописания ХV - ХVI в.в. «пестрит обилием «летописных сводов», реальные же летописи подчас теряются в обилии гипотез и догадок. Главное внимание исследователь должен уделять обстоятельствам создания рукописи…» [там же, с.130].

Здесь Уваровский список, заполняемый предыдущими писцами (3-м и 4-м совместно), обрывается на 1479, последние 14 лет дописывались новым писцом [ПСРЛ, т. 25-й, Предисловие 2004 (автор Б.М.Клосс)]. Совпадения же происходят между поздней (основная Б-2) редакцией «Повести о разорении Рязани…» и поздним списком этой квази-летописи, т.наз. Архивским списком - Ростовским кодексом рубежа ХVIII века. Он правился и дополнялся по Никоновской летописи (сличение с Эрмитажным списком позволило выявить аутентичные записи 862-1493 годов и дописки), а также, присоединил к содержанию Уваровского списка известия Новгородской архиепископской летописи по списку Дубровского [там же; Клосс, 2001, с.448]. Фактически это самостоятельная летопись, пополненная предложениями Пахомия Серба (летопись Дубровского содержит «Повесть об убиении Батыя»), датировать которую надо по возрасту списка (1700-е). Прямая ее связь с рязанской повестью сомнительна: «московский свод 1479» воспроизводит «Повесть о Тохтамыше» по Новгородской IV летописи, Рязанский же сборник ближе совпадает с оной по тексту Софийской I [Клосс, 2001, с.449]. Сотрудник Института Российской истории РАН в Москве говорит о ленинградском ученом Д.С.Лихачеве, что «исследователь не принял во внимание такой фактор, как возможность умелой литературной редактуры более позднего компилятора» [там же, с.445]. Это бесспорное утверждение, с куда большими основаниями, следует адресовать самому Б.М.Клоссу, указав на шаткость предположения, основанного на априорном утверждении о позднейшем возрасте Повести (с древнейшим списком ХVI века), перед рукописью века ХVIII.

Описаний пыток рязанцев нет в таких ранних и лапидарных летописях как Новгородская I Старшая (единственный кодекс из трех рукописей, относимый к времени ХIII – 1-й\2 ХIV в.) и Ипатьевская. Суздальско-Нижегородский – Лаврентьевский кодекс 1377 г., где пыточная тема появляется впервые, отыскан был в библиотеке Новгородского Софийского собора, откуда его присвоил [Моисеева, 1977, с.16] знаменитый «коллекционер» А.И.Мусин-Пушкин [см.: Моисеева, 1993]. Свод, сохранившийся в авторской рукописи, о вторжении татар в Рязанскую землю говорит скупо: «В лето 6745. …Того же лета на зиму придоша от всточьные страны в Рязаньскую землю лесом безбожнии татари, и почаша воевати Рязаньскую землю, и пленоваху и до Проньска, попленивше Рязань весь, и пожгоша, и князя ихъ убиша. Их же емше овы растинахуть [иных распинали], другыя же стрелами растреляху в ня, а ини опакы руце связывахуть; много же святыхъ церкви огневи предаша и монастыре и села пожгоша, именья не мало обою страну взяша» [ПСРЛ, т. 1-й, с.460]. Считаются его известия копией, снятой с Тверского великокняжеского летописца 1305 года. Он включал какую-то повесть 1280-х годов о Батыевом нашествии, но сам по себе - отличался протатарской направленностью, естественной для времени правления обладателя великокняжеского ярлыка Михаила Ярославича [там же, Предисловие 1997 года]. По-видимому, летопись была вывезена из Твери в 1375 году [см. Прохоров, 2010, с.188], как трофей, после похода на нее Дмитрия Ивановича и его вассалов. Независимо того, из источника или из суздальской вставки [там же, с.181] происходят известия, внесший их - ими в 1377 г. располагал.

Характер работы копировщиков - творческий [там же, с.с. 179-182; «История русской литературы», 1945, т. 2-й, с.с. 90-96] либо же механический [Приселков, 1939], ученым не вполне ясен и ныне [ПСРЛ, т. 1-й, Предисловие 1997]. Тверской Вел.князь был в 1300-х годах ярым подручником Ордынского хана [см. Экземплярский, 1998, гл. 11-я], помимо Новгорода и Торжка, наводя также татар и на Рязанскую и Владимирскую землю [Горский, 2000, с.45; его же, 2009, с.151]. В Паусовом же сборнике то, как пытали рязанцев, передано гораздо шире, чем в тверской по первоисточнику - Лаврентьевской (и равно, в источнике той вставки, что внес Лаврентий), чем в архетипе Софийской I летописи, откуда известно об этом в деталях, но где описание пыток также прерывается на связывании. Паусов сборник помог увидеть, что это – именно вставка неисправного текстового фрагмента, а не результат литературной работы Лаврентия, подозрение чего существовало [см. Прохоров, 2010, с.с. 180-182]; это, к слову, повышает авторитет и лаврентьевского списка «Поучения Владимира Мономаха».

Более скупа, - хотя имеет тот же источник что и Софийская I, - на эти рязанские известия оказывается Новгородская IV летопись: «…А иноплеменницы оступииша градъ Рязань декабря 16, въ 21 взяша и пожгоша всь, а князя ихъ Юрья убиша и гражданъ всехъ» [ПСРЛ, т. 4-й, с.215]. Ее источником является местная версия 1420-х годов черновой подборки статей общерусского летописания [см. Бобров, 1999, с.135 и предыд.]. Мы удостоверяемся в существовании политических тенденций, влиявших на направленность труда летописцев. Нет таких обличений, которых не обрушивает летописец, - впрочем, не слишком искренне [см. Альшиц, 2009, с.с. 64-69], - на татарского темника Мамая и князя Олега Ивановича Рязанского. Рассказ создателей подборки о разорении Рязанской земли в 1237, и без того неполный, он сильно сократил. Но при этом - используя подборку общерусского летописания (Карамзинская летопись) [Бобров, 1999, с.135] - Новгородская IV летопись, как показал Д.С.Лихачев, в рассказе о Тохтамышевой рати оказалась зависима от «Повести о разорении Рязани» сразу в 2 редакциях: героической и редакции хронографов [«Воинские повести Древней Руси», 1949, c .23 и дал.]. Напр.: «… Яко и самому Батыю царю возбоятися » [там же, с.27]; «…Сего ради поглощена бысть премудроть строити ратная дела, и крепких сердца в слабость женьскую преломишася» [там же, с.24]; « …Тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася » [там же, с.с. 13, 27]; « …И прииде [князь Ингварь] из Чернигова в землю Резанскую во свою отчину, и видя ея пусту, и услыша, что братья его все побиены от нечестивого законопреступника царя Батыя, и приде во град Резань и видя град разорен, и матерь свою, и снохи своа, и сродник своих, и множество много мертвых лежаща, и град разорен, церкви позжены и все узорочье в казне черниговской и резанской взято » [там же, с.с. 14-15], - д алее плач Ингваря, - «…Кто бо не возплачетца толикиа погибели? Или хто не возрыдает о селице народе людей православных? Или хто не пожалит толико побито великих государей? Или кто не постонет таковаго пленения? Князь Ингварь Ингоревич розбирая трупиа мертвых и наиде тело матери своей » [там же, с.15], - далее похороны, - «…Сии бо град Резань и земля Резанская изменися доброта ея, и отиде слава ея, и не бе в ней ничто благо видети — токмо дым и пепел, а церкви все погореша, а великая церковь внутрь погоре и почернеша » [там же].

Новгородский летописец воспроизвел распространенную версию «Повести о Тохтамыше», материалы которой входили в подборку известий Новгородской Карамзинской рукописи [см. Бобров, 1998, гл. 3-я], - чьи создатели повторяли обороты «Повести о разорении Рязани Батыем». Пользовался он вестьми общерусского летописанимя, собиравшимися владимирскими (Троицкими) книжниками [Прохоров, 2010, с.с. 178-190]. Важно отметить, перед ними был набор письменных источников, и Д.С.Лихачев показывает в Тохтамышевой статье повторы речи разных редакций «Повести о разорении Рязани…»: «… яко и самому царю стужити о сем » [ Лихачев, 1949, с.240 ( ПСРЛ, т. 4-й (1925 года издания), вып. 2-й, с.332)]; «…толико же [сечаху, дондеже] руце их и плещи их измолкиша, сила их изнеможе, сабли их не имуть, остриа их притупишася » [ там же ( с.333)]; « …въехаста в свою отчину, в град Москву, и видеша град взят и пленен и огнем пожжен, и святыа церкви разорены, а людьи побитых трупьа мертвых бещисла лежащих, и о семь сжалиша си зело, яко и росплакатися има с слезаами. Кто бо не въсплачется таковыа погибели градныа? Кто не жалуеть толика народа людей? Кто не потужить о селице множестве крестьян? Кто не сетуеть си[це]ваго пленениа и съкрушениа? И повелеша телеса мертвых хоронити» [ там же (с.339)]; «…и паки в единомь часе изменися видение его, е[г]да взят бысть я [и] посечен и пожжен, и нечего его видети, развеи токмо земля, и персть, прах, попел, трупья мертвых многа лежаще, и святыя церкви стояще, аки разорены, аки осиротевше, аки овдовевшее» [там же (с.336)]; «…не токмо же едина Москва взята бысть тогда, но и прочий гради и страны пленени быша» [там же (с.337) ]. Одновременно бытовали тексты, приближенные к А-редакции и к редакции хронографической, уже в то время.

Гораздо больше, нежели из Новгородской IV, узнать можно о взятии Рязани из Младшего извода Новгородской I летописи (Комиссионный список), где однако, узнается краткий и энергичный стиль извлечения пономаря Тимофея из недошедшей Рязанской летописи [Лихачев, 1949 а), с.141], где героизм присущ более, нежели агиографический трагизм, стиль, уже известный по Старшему изводу НПЛ: «…такоже избиша князя и княгиню, и мужи, и жены, и дети, чернца и черноризиць, иерея, овых огнемъ, а инех мечемъ, поруганье черницамъ, попадьямъ и добрым женам и девицамъ пред матерьми и сестрами; а епископа ублюде Богъ: отъеха проче во тъ годъ, егда рать оступи градъ» [ПСРЛ, т. 3-й, с.287].

Шире Новгородской I, гораздо шире Новгородской IV, повествует о падении Рязани - восходя к тому же протографу-черновику, что и Новгородская IV [Бобров, 1999, рис.1-2], Софийская I летопись: «…Батыево побоище. Того же лета на зиму приидоша от восточные страны на Рязаньскую землю лесом безбожнии Татарове со царем Батыемъ и пришедшее сташа станомъ ту о Нузе, и взяша ю. И оттоле послаша послы своя жену чародеицю, и два мужа с нею, к княземъ рязаньскымъ, прося у них десятины во всем: во князех, и в людехъ, и в конех: 10-е в белых, 10-е в вороных, 10-е в бурых, 10-е в рыжих, 10-е в пегых. Князи же резаньстии Юрьи Инъвгоровичъ, брат его Олег Инъвгоровичъ, и Муромьскыи, и Проньскыи, и не впустячи къ градомъ, и съехаша противу имъ в Вороняжь. И ркоша князи: Коли нас не будетъ всех, то всё то ваше будетъ. И оттоле пустиша ихъ къ Юрью в Володимеръ. И начаша воевати землю Рязаньскую, и пленише ю до Проньска, а из Володимеря пустиша ихъ от Нузле в татары в Вороножь. И послаша же князи резаньстии къ князю Юрью Володимерьскому, просячи себе помощи или самому поити. Князь же Юрьи самъ не иде, не послуша князь разаньскых молбы, но хоте самъ особь брань створити: ино уже бяше Божию гневу не противися, яко же речено бысть древле Иисусу Навину гласомъ: Егда веде я Господь на землю обетованную, тогда рече: Азъ послю на ня прежде васъ недоумение и грозу, и страх, и трепетъ вложу и в насъ за грехы наша. Тогда иноплеменницы оступиша град Резань, декабрия въ 16, и острогомъ оградиша, князь же резаньскыи затворися въ граде съ людьми. Татарове же взяша Рязань того же месяца въ 21 день и пожьгоша весь, и князя ихъ Юрья убиша и княгиню его, а иных же имъше мужеи и жены, и дети, и черньцы и черниць, и ерея, овых рассекаху мечи, а другых стрелами стреляхуть, и в огнь вметаху, и иныя, имающа, вязааху, и поругание черницамъ и попадьямъ, и добрымъ женамъ и девамъ пред матерьми и сестрами» [ПСРЛ, т. 6-й, с.с. 288-289]. Летописец Троицкого монастыря акцентирует выпад против Вел.князя Юрия: он не просто отказал в помощи, но татарские послы, переправленные из Рязани во Владимир, проведены восвояси в татарский стан – уже после начала ими войны с Рязанским княжеством. В этом мы позволим усомниться: по свидетельству мадьярского миссионера и разведчика Юлиана, годом ранее следовавшего через Суздальскую землю, князь Юрий, извещая Венгерского короля об идущих по половецкому следу в Венгрию татарах, татарских послов с ультиматумом королю БелеIV задержал, переслав тому изъятые ханские грамоты [Каргалов, 1971, с.100]. Как видим, Лавра св.Сергия отнюдь не была опорою государей Московского дома [см. Хорошев, 1986, с.106], летописание которых сформировало культ воина-мученика, благоверного князя Юрия Владимирского [см.: "Путь к граду Китежу", 2003], пожертвовав репутацией своего предка, Юрьева брата Ярослава (пошедшего в Каракорум). Монахи же – распространяли вымыслы, порочившие честь убитого татарами Владимирского Вел.князя.

Фразу Софийской I летописи о мучениях рязанцев воспроизводят, лишь сокращая пространный текст, Ермолинская летопись [ПСРЛ, т. 23-й, с.74], Московский свод кон. Х V в. [там же, т. 25-й, с.126], провинциальная Вологодско-Пермская летопись [там же, т. 26-й, с.71].

Общие принципы того, как в летописи проводится конспектировочное – не смысловое, но механическое сокращение, мы показываем на примере Рогожского Летописца, писавшегося с очень хорошего протографа, но бегло, вплоть до потери смысла: «Приидоша съ восточныя страны на землю Рязанскую лесомъ безбожнии Татарове царь Батыи въ силе тяжце и присла жену въ посольство съ двема мужи, прося во всемъ десятины, въ князихъ, и въ людехъ, и въ конихъ, и въ скотехъ. И отъвещаша князи: насъ не будет. И взяша Татарове землю Рязанскую и Суждальскую и у Козельска стояли 7 недель и одва възяша» [там же, т. 15-й, с.29]. Этот конспект выполнен очень рано. По филиграни бумага данного фрагмента (лист 261) Н.П.Лихачевым датировалась, предположительно, концом ХIV, либо, вероятнее, серединой ХV века, но не позднее 1440-х г.г. [там же, Предисловие]. «В силе тяжце» это оборот-калька светской переводной литературы [Мещерский, 1958], чуждый канцелярской летописной лексике. Исключения являют лишь княжеская Ипатьевская [ПСРЛ, т. 2-й] и Новгородская I – летопись Новгородского архиепископства [там же, т. 3-й], в отличье от монашеских епархиальных летописаний Русской митрополии, независимые от Лаврентьеской летописи. Традиционные летописи говорят: «великая сила», «татарская сила». Не пишут ранние летописи в этом тексте и имя Батыя, потому что оно выносится в заглоловок новеллы: «Батыево пленение» (с вариантами). Речение «царь Батыи въ силе тяжце» взято из «Повести о разорении Рязани…», где оно цитирует новеллу ПВЛ, по некоторым гипотезам вставную, о нашествии Святополка с печенегами (1019 г.): «В лето 6527. Приде Святополкъ с Печенегы в силе тяжце» [Приселков, 1950, с.130], - ибо Святополка древнерусское летописание отождествляло с Антихристом [см. Данилевский, 1999; Никитин, 2003, гл.4], как и Батыя [Рудаков, 2007]. Во всей Лаврентьевской летописи оборот употреблен только единожды, в этой новелле о битве с Святополком на Альте [ПСРЛ, т. 1-й, с.144]; Рогожский Летописец, воспроизводя новеллу ПВЛ, следует «Повести о разорении Рязани…», и он использует этот же оборот повторно, ставя его в статье 1237 г..

Теперь сравним с Ипатьевской летописью. Она не знает того перечня взятых Батыем городов, что приводит суздальское летописание, хотя очень подробно и заинтересованно, эмоционально пишет о походе Батыя по Ростово-Суздальскому краю, падении Владимира. Это отличается от рязанских ее известий; начало кампании, ведшееся в Рязанской земле, ей знакомо слабо. Отсюда можно предположить бытование тогда двух сказаний, созданных в подвергшихся Батыеву нашествию княжествах, недоступных Галицкому историку. Там, где Суздальская кафедра воспользовалась при еп.Дионисие каким-то суздальским повествованием, имея неисправным источник рязанский, создатель Рогожского Летописца, княжеский московский литератор – напротив, отдал предпочтение источнику, родственному «Повести о разорении Рязани…».

Обратил внимание на непорядок, допущенный составителем Новгородской IV летописи, составитель архиепископского свода 1539 года (Новгородская летопись по списку Дубровского). Считают (мнение это оспаривается), что основывался он на Ростовском своде Х V в., не сохранившемся в оригинале. Он восстановил новеллу - насколько это было возможно - по имевшимся у него летописям но перенес события во Владимир – стольный град, присовокупив эпизод избиения татарами обитателей церковной богодельни (согласно Лаврентьевской летописи [там же, с.463], имевший место при захвате Суздаля): «…люди старыя и молодыя, игумени, иереи и дьяконо, и черньцы, и слепыя, и хромыя, и глухия, то во овых разсекаху мечи, а другии растреляхуть и во огнь вметаху, и иныя изымающе, вязаху; поругание черницамъ и попадиямъ, и добрымъ женамъ, и девицамъ пред матери и сестрами, а прочи имше: мужи, и жены, и дети босы и беспокровны, издыхающемъ имъ мразомъ, ти вси сведоша в полон, а имения немало взяша» [там же, т. 43-й, с.91]. Здесь тоже речение обрывается на связывании. Таким образом, фрагмент, введенный в 1377 г. Лаврентием, был уже неисправной копией свидетельства времени событий.

Правильно соединяет фрагменты источников, шире живописует пытки, которым подвергли монголы именно рязанцев, плененных и обреченных смерти, лишь летопись Никоновская - созданная по многим источникам, уже после низвержения Ига в 1472 году [обоснование даты низвержения см.: Горский, 2009]. По наблюдениям И.Е.Забелина именно в составе Никоновской летописи сохранились древнейшие погодные летописные записи - записи 860-х годов, бессмысленные для позднейшего фальсификатора, написанные совсем иным слогом, нежели цветистый слог Х VI века [Забелин, 1876, с.475]. Она может воспроизводить ошибочные чтения, например, когда фраза Х II века, о богородичной иконе Киевской Успенской церкви «Купина Пирогощая» (пиро-горящая) была осмыслена на-ново, как «купчина Пирогоща» [см. Альшиц, 2009, с.31], «этимологизировав» имя иконы как имя ее владельца. Но в тех местах, где источник этой летописи известен нам дословно и уникален, скажем, цитата-выписка Карамзина из Троицкой летописи 1410-х, мы видим как она (Никоновская летопись), не имея возможности заполнить лакуну дефектного места уникального источника, также обрывает цитату на полуслове, не строя домыслов [Приселков, 1950, с.33]. Потому, совершенно тенденциозны предположения, будто «уникальные известия Никоновской летописи …носят отчетливо легендарный хар-р или основаны на домыслах составителя» [Клосс, 1980, с.187]. Это не домыслы летописцев [см.: Лесной, 1995, с.с. 24-25; Забелин, 1876, с.с. 474-476] – это домыслы юдо-большевицких историков, врагов Русского народа!

Лишь теперь – в Никоновской летописи оборванная фраза «темного», вставного рязанского источника мниха Лаврентия, вошедшего в Троицкую летопись митр.Киприана [Приселков, 1950, с.313] и из нее так же неисправно перешедшего в свод 1410-х митр.Фотия, откуда - в Софийскую I летопись [см. ПСРЛ, т. 27-й, 2-е Предисловие] и в источник списка Дубровского, - восстановлена полностью, с раскрытием смысла: «…ових разсекаху мечи, а других стрелами состреляху и во огнь вметаху, и иных емлюще вязаху и груди возрезаху, и желчь вымаху, и съ ыных кожи одираху, а иным иглы и щепы за ногти бияху, и поругание черницам и попадьям, великим же княгинем, и боярынямъ, и простымъ женамъ и девицамъ предъ матерми и сестрами творяху…» [там же, т. 10-й, с.106]. Фраза выдает свидетельство очевидца, каким-то чудом сохранившего жизнь и доверившего виденное писцу, чья запись удостоилась опубликования лишь в летописи 10-го тома ПСРЛ.

Этот очевидец ныне считается создателем несохранившегося «Сказания о разорении Рязани», давшего хроникальную основу воинской «Повести о разорении Рязани Батыем» [Кривошеев, 1999, с.142] (прямо или через посредство Рязанской летописи). Сама «Повесть…» этот членовредительский эпизод пропускает, она следует той версии, что использовали Тверской сборник, Ростовский свод (Типографская и Эрмитажная летописи, Мазуринский Летописец) и Новгородская I летопись, главное в которой – «великая конечная погибель» защитников, при наступившем пришествии Врага рода человеческого (в облике хана полунесторианской татарской орды). И мы можем, т.обр., лицезреть «Сказание о разорении Рязани» стереоскопически – выдержками воспроизведенное в разных памятниках, 1300-х и 1520-х годов, в героическом повествовательном и кафедральном летописном, в которых Батый предстает эпическим супостатом и агиографическим «царем-мучителем».

Рязанская летопись, НПЛ и Ростовский свод, наряду со сборниками (Рязанским, Тверском), брали из сказания преимущественно героические эпизоды, «суздальские» епархиальные летописания (Лаврентьевская, свод Фотия с производными) – мученические (хранившиеся лишь в Сказании о разорении Рязани), в итоге, отреставрированные и воссоединенные создателями Никоновской летописи…

Татары, следуя китайской методе [см. Виппер, 1947, с.256], срезали с пленников жир, используя его как загуститель при создании «греческого» огня, о чем упоминает Плано де Карпини [Соловьев, 1960, т. 3-й, с.148]. Русские летописи не сообщают о его применении, хотя особое внимание к боевым огням в рязанском фрагменте И.Пауса чувствуется. А западные источники говорят это, следуя им, о применении татарами огнеметательного оружия в битве при Лигнице, пишет в «Скифской истории» боярин А.И.Лызлов [Лызлов, 1990, с.27]; цитирующий их, Р.Ю.Виппер предполагает китайское происхождение этого оружия [Виппер, 1947, с.259]. Это же говорят малоизвестные у нас летописания казанских татар.

Источник магистра – подтверждает Никоновскую летопись, дополняя известия о «китайском огне»!

Мних Лаврентий изымает листы с протатарским описанием Батыева пленения из Тверского великокняжеского кодекса, заменяя повествованием по своим источникам – враждебным, говорящим о татарских зверствах [Прохоров, 2010, с.с. 178-182]. Но он не слишком осведомленный повествователь. Им помянуто о пленении татарами лишь 14 городов, сие ныне подчеркивается протатарской историографией [Гумилев, 2001, с.473], хотя речь идет лишь о суздальских и ростовских городах [см. ПСРЛ, т. 7-й, с.141]. Тверской сборник, рассказывая о татарском опустошении и близко повторяя сам список, «взяша городовъ 14» не говорит [там же, т. 15-й, с.369]. Летопись Лаврентия глаголет: «Татарове поплениша Володимерь, и поидоша на вел.князя Георгия окаяннии ти кровопийци. И ови вдоша к Ростову, а инии к Ярославлю, а ини на Волгу на Городець, и ти плениша все по Волзе доже и до Галича Мерьскаго; а инии идоша на Переяславль, и тъ взяша, и оттоле всю ту страну и грады многы все то плениша доже и до Торжку. И несть места, ни вси [веси] ни селъ тацех редко, иде же не воеваша на Суждальской земли. И взяша городовъ 14 опричь слободъ и погостовъ во одинъ месяцъ февраль, кончевающюся 45-му лету [6745. – мартовский счет новолетий]; но мы на предняя взидем» [там же, т. 1-й, с.465]. Речение показывает, что здесь было отступление от основного источника, «сноска», как говорим мы. Исполнитель работы писал эмоционально («…кровопийци»), но по плохому источнику [Каргалов, 1971, с.129, см. схему]. Им оказались пропущены не только удельные Кострома и Стародуб, но даже Угличь - град времени св.Ольги, удел св.мч.Бориса Владимировича [«Живописная Россия», 1881, т. 6-й\2-я часть, с.113; Еремин, 2002, 7], и даже Тверь, где погиб младший брат Александра Ярославича. Писец, писавший двумя поколениями ранее, сохранил нам новгородскую летопись ХIII века (Синодальный кодекс), и в ней деяния монголов описаны, хотя небрежно (Москва была взята раньше, на пути к Владимиру), но подробней: «…окаяньнии же они оттоле пришедше, взяше Москву, Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волок, Тферь, ту же и сын Ярославль убиша» [ПСРЛ, т. 3-й, с.78, 288]. Далее идет рассказ об обороне Торжка.

Митрополичий свод (Софийская I и Новгородская IV летописи) расширил перечень Лаврентия, полностью сохранив его последовательность (при разночтении имени Галича), присовокупив последовательность НПЛ: Ростов, Ярославль, Городец, Галич Владимирский, Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волок, Тверь, Торжок. Далее этот список в летописях почти не колеблется; так же называются Тверь, смоленский Волок, новгородский Торжок, напр., и в московском великокняжеском своде 1470-х [там же, т. 25-й, с.128], и в прочих. Лаврентий, а за ним и позднейшее летописание, зависимое от Суздальского и Московского епархиального летописания, не говорят о разорении Батыевой ратью в марте 1238 Юрьевца, Плеса, Костромы, Углича, Кашина, Кснятина, перечень которых прояснял бы стратегические цели монголов: последовательно уничтожавших русские города, лежавшие на Великом Волжском пути, пути «из варяг в персы».

Не знают об этих городах, лишь изредка называя Кострому (обретшую всероссийскую известность в 1613), еще реже Кашин (удел св.блгв.кн.Анны, до ее деканонизации в 1677), местные летописцы ХVII века [там же, т.т. 33-37]. Незнание их простительно, ибо Кострома упоминается впервые лишь под 1214 годом [Нерознак, 1983, с.96], Кашин – лишь 1237 [Попадейкин, Струков, 1968, с.217; «Живописная Россия», 1881, т. 6-й\2-я часть, с.111]. Но Владимирский Летописец [ПСРЛ, т. 30-й, с.89] - подборка извлечений из источника, стоявшего особняком от традиционной, основанной на ПВЛ, летописной схемы [Зиборов, 1997], говорит об Угличе, Кашине и Костроме. Известие достоверно, и формальный смысл фразы, начертанной в 1377 Лаврентием, способен объяснить его молчание, не обязательное для других, например, относительно Углича. Ростовский удельный стол был в нем учрежден в 1218 году; угличская дружина участвовала в битве на Сити 04 марта 1238. После битвы Угличский князь Владимир Константинович бежал в Новгород (два года укрываясь там), а город был без боя захвачен Бурундаем [Еремин, 2002, с.7], но было это уже в марте, в следующее «лето».

Список, подобный списку Владимирского Летописца, с перестановкой Переяславля и добавлением Кснятина, дает Хронограф 1512 года (из него вносят Кснятин и Кашин в поздние списки Никоновской летописи): «Погани же попленивше и огню предавшее и мечи изсекоша вся сущая около Владимиря и Суздальской земли. И взяша градовъ 14 и поидоша къ Юрьеву и къ Ростову, и къ Костроме, а инии идоша на Угличь и къ Кашину, и къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець и вся грады поплениша по Волзе и до Галича, инии же на Переславль и Къснятину, и вся поплениша дождь и до Торжька въ единъ месяць февраль» [ПСРЛ, т. 22-й, с.с. 397-398].

Но шесть неназванных городов, помянутых ранее, все названы во внесенной в Костромскую летопись романтической редакции «Повести о разорении Рязани…». В ней, после главы «О Евпатии Коловрате», провозглашая, что сопротивление окончилось с гибелью его под Суздалем, стоит новелла, текстуально сходная (подчеркнуто) с новеллой Лаврентия: «Окаянный же Батый еще воздвижеся воевати, и взяша 14 градов, и поидоша татарове [Лаврентий: «татарове …поидоша»] к Юрьеву, и к Ростову, и инии идоша к Переяславлю, и к Кашину, а инии к Ярославлю, и к Угличу, и инии на Волгу, на Кострому, и на Плесо, и на Юрьевець, и на Городец. И вся грады плениша по Волзе и до Галича. Ини же от Переславля поидоша Кснятину, и ко Твери, и вся поплениша даже и до Торжику, никому не возбраняющу им» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.28]. Комментаторы полагают, что летописец Костромского Богоявленского монастыря в своем перечне раскрывает названное им число 14 [там же, с.294], известное из летописей. Но это едва ли: оно относилось к суздальским городам; вероятно даже, лишь к тем, что были пленены одновременно с Суздалем и Владимиром, и они не поименовываемы здесь вовсе (вроде Стародуба). Зато здесь стоят Кснятин, Кашин, Тверь, Торжок – грады новгородско-тверские. Софийская летопись была общерусской, из нее, однако, как и из Новгородской, не был в этот перечень выписан Волок. Т.е. совпадение с числом 14 случайно, внимание составителя было приковано к иному ориентиру - Волжскому пути, от Городца до Торжка. Отсюда открывался путь на Селигер – зимний путь на Новгород [Чивилихин, 1983, с.с. 255-259]. Думаю, незначительность Ниж.Новгорода, рубленого только в 1222 году, в 1230 разоренного мордвой, исключила его из перечня, чисто случайно не разорвав ложное соотнесение 14\14.

Похожая цепочка присутствует в списке «А се имена градомъ всемъ Русскымъ, далнимъ и ближнимъ», введенном в Воскресенскую летопись (ХVI в.), но составленном около кон. ХIV – нач. ХV в. [Нерознак, 1983, с.193]. В разделе Залеских городов он исчисляет: «…Новгородъ Нижний каменъ, Курмышь на Суре, Вятка, Городець, Юрьевець, Унъжа, Плесо, Кострома, Устюга, Вологда, на Белеозере два городка, а на [реке] Молозе Городецъ, Ярославль, Ростовъ, Юрьевъ Полской, Мстиславль, Суздаль, Шуйскый, Несвежскый, Боголюбое, Володимеръ, Клещинъ, Переяславль, Дмитровъ…» [там же, с.195]. В Списке есть своя логика, он отмечает речные пути. В нем предшествовавший фрагмент показывал путь в Волгу из Оки и Клязьмы: «А се гради Залесскые: Мещерьское, Камена Могила на Доне, Муромъ на Оце, Стародубъ Волоцкий, другый Стародубъ на Клязме, Ярополчь, Гороховецъ, Бережець, Новгород Нижний…» [там же]. Выход в Нижнюю Волгу, глазами составителя этого списка – списка времен Татарщины, из Руси закрыт.

Ряд Костромской летописи, с одной стороны, близок перечню сожженных татарами после падения Владимира русских городов, данному Русским Хронографом, где однако, последовательность случайна: «…къ Костроме, а инии идоша на Угличь и къ Кашину, и къ Ярославлю, а инии на Волгу и на Городець» (Волга получается лишь вниз от Ярославля). С другой, мы видим, как летописцем счет ведется вниз по Волге, против обычая Списка Русских городов, считавшего к Ярославлю от Нижнего Новгорода.

Ряд «…к Кашину, а инии к Ярославлю и к Угличу - и инии на Волгу: на Кострому, и на Плесо, и на Юрьевець, и на Городец» - правилен географически. Единственная требуемая здесь конъектура, это перестановка фразы «и к Угличу - и инии на Волгу», наперед Ярославлю, после Кашина, от которого выходили в Волгу речкой Кашинкой. И здесь логично будет разделяющее слово иные, у Лаврентия не несущее смысла (кроме смысла эпического повтора): «Ини же от Переславля поидоша Кснятину, и ко Твери, и вся поплениша даже и до Торжику, никому не возбраняющу им», - ибо здесь начинается второй отсчет, от устья Кашинки по Волге вверх, на Новгород.

Мы получим географически непротиворечивый текст: «Окаянный же Батый еще воздвижеся воевати, и взяша 14 градов. И поидоша татарове к Юрьеву и к Ростову. И инии к Кашину и к Угличу, - и на Волгу - и к Ярославлю, на Кострому, и на Плесо, и на Юрьевець, и на Городец, и вся грады плениша по Волзе и до Галича. Ини же от Переславля поидоша Кснятину, и ко Твери, и вся поплениша даже и до Торжику, никому не возбраняющу им». Отсюда видно, как начал пользоваться текстом Русский Хронограф («И взяша 14 градов…»), сократив лишенные удельных княжений Плес и Юрьевец (в Кашине стол был) [Попадейкин, Струков, 1969, с.216], спутав место дополнения «а инии на Волгу». Чертой же я здесь обозначил, как «воспользовался» им в 1377 году Лаврентий-мних, создавая свою нарезку, но приняв название города Юрьева, стола Святослава Всеволодовича, за имя Вел.князя Георгия Всеволодовича. Костромская летопись независима от Списка Русских городов. А вот относительно традиционных летописаний это сказать труднее, ибо Лаврентьевская последовательность: Ростов, Ярославль, Городец (на Мологе) – не связанная ни географически, ни политически, может в Лаврентьевской летописи оказаться искусственного происхождения - извлеченной из Списка.

Из новеллы «О Евпатие Коловрате», внесенной в летопись Богоявленского монастыря Костромы, прояснился ход татарской кампании. По Мологе и Сити, до Весьегонска, на 70 верст раскинулись курганы, где погребены павшие в ХIII в. русские воины. Местные предания напролнены рассказами о Батыевом нашествии. Тактические причины поражения 04.03.1238 года в битве на Сити раскрывает В.В.Каргалов. Район не имел крупных населенных пунктов, а зима была суровой. Дружинники стояли разбросанно, по деревням [Каргалов, 1971, с.127].

И отряд темника Бурундая, Залесским Опольем поднявшись в верховья Колокши, взяв Юрьев и (по некоторым известиям без боя) Ростов, вышел на Кашинку и иные северные притоки Волги в ее излучине, взойдя на распаханную Бежецкую возвышенность, в тыл Суздальским полкам, ждавшим нападения по льду Мологи и Шексны, со стороны Ярославля. Практически, это была диверсия, совершенная безупречно организованным монгольским войском, а не битва, и не случайно, Рашид ад-Дин не знает «битвы на Сити», говоря лишь о преследовании убегавшего князя Юрия.

Преследуя бегущих, конный тумен Бурундая покатился по Волге, опережая гонцов с вестью, сжигая русские города, в их числе и Великий Китеж (Городец Радилов). Так что в «Сказании о невидимом граде Китеже и деве Февронии», пророческим гением В.И.Бельского и Н.А.Римского-Корсакова, впечатление от татарского нашествия передается верно.

Главные силы, меж тем, с ханом Батыем обложили крепость Переяславля Залесского - уступавшую лишь стольному Владимиру, продержавшуюся 5 дней, взятую после жестокого приступа с нескольких направлений, с применением огнеметательного оружия [там же, с.125]. Высвободившиеся войска пошли вслед Бурундаю, и, выйдя к Волге, двинулись вверх по ее течению – на Тверь и Новгород, разоряя Волжские города от Кснятина [там же].

Костромская летопись внушила доверие себе. Сообщения ее подкреплены археологами. Раскопав сожженные города [там же, с.126], они удостоверили источник, первичный, относительно Лаврентьева кодекса и зиждящейся на нем лествицы [см. Зиборов, 2002, с.43; Прохоров, 2010, с.192] летописания.

Первоисточник был светским, был писан человеком, ходившим по Волге и знавшим о разорении волжских городов. От него пошли известия Русского Хронографа и Костромской летописи, введенные в ее состав в главе о Евпатие. В древности Кашинский край был заселен густо [«Живописная Россия», 1881, т. 6-й\2-я часть, с.111], раскопки в Угличе С.В.Томсинского показали, возведение истории городов края к Х веку справедливо [Ерохин, 2002, с.7]. Исторические романисты могут даже написать биографию русича – создателя «Повести о Евпатии Коловрате», уроженца Кашина, начавшего отсчет пути Бурундая с родного города, создав источник, использованный епископом Дионисием и мнихом Лаврентием, в оригинальной же форме положенный в основу романтической редакции «Повести о разорении Рязани», рассказавшей, «как перевелись богатыри на Руси». Этот рассказ явственно читается и по порядку эпизодов сборника Пауса и Хронографа 1599 года: гибели князя Федора Зарайского, князя Давида Муромского, князя Юрия Рязанского, воеводы Филиппа Няньки, исполина Евпатия Коловрата. Теперь «…вся поплениша даже и до Торжику, никому не возбраняющу им»!

То же, отчего перечень городов не весь попал в Владимирский Летописец, объясняется княжеской принадлежностью этой выборки летописных известий. Кодекс, скопированный в ХVIII в. для князя Щербатова, имел владельческую запись князя Кривоборского (предписание хранить рукопись вечно). В нем летописание окончено известиями о Василие Косом и Дмитрие Шемяке, далее следуют присоединенные к рукописи повести [Моисеева, 1980, с.с. 108-110]. Иными словами – летописи были древние. Интересуясь историей, как историей родовой - историей происхождения княжат-Рюриковичей, нужной при местнических спорах, по именам летописец князей Кривоборских выписывал удельнокняжеские столы: Юрьев, Переяславль, Ростов, Кострому, Углич, Кашин, Ярославль «…и на Волгу на Городец и те все грады попленишя и землю их да иже и до Галича Мерьскаго, а сюды до Торжьку, и всю землю Суздальскую…» [ПСРЛ, т. 30-й, с.89], - вероятно глядя в воеводскую карту, только обозначив предел вторжения посадническим Торжком. Это предварительное объяснение, возможно, применимое не ко всем спискам летописи, но оно подтверждается. Владимирским Летописцем пропущено, как не требовавшее пояснений для Кривоборских, известие об их собственном родовом гнезде Стародубе, уделе потомков князя Ивана Всеволодовича. Перед захватом татарами, жители покинули этот город, они не изгибли в 1238, хотя предоставили татарам лишь пепелища [Каргалов, 1971, с.125; см. Татищев, т. 3-й, гл-ка 621-я].

Любители стемм могут представить себе лествицу, в вершине которой стоит реконструируемый Волжский Хронограф, более всего сохраненный в составе Костромской летописи. Независимо от него, повесть о татарском вторжении написала Новгородская I летопись, использовав данные летописи Рязанской. Данными ВХ воспользовались, с одной стороны Лаврентий-мних, с другой – Русский Хронограф, списавший перечень с небольшими ошибками, естественными для нерусского уроженца (Пахомия Серба?), потеряв или приняв за имя человека и за нарицательное слово Юрьевец и Плес. Дионисий Суздальский – руководитель работы, исполнителем которой был Лаврентий, по-видимому, выписывал из ВХ конспективно, сверяясь со «Списком Русских городов, ближних и дальних», почему цепочка оказалась разорванной относительно первоисточника и приближенной к Списку. Сводчики же общерусского летописания (Новгородская Карамзинская летопись) механически соединили перечень Лаврентия с перечнем Новгородской летописи, и далее – этой суммарной последовательности следовало большинство летописцев (Софийская I, Новгородская IV летописи, Московские своды). Независимым от них остался Тверской сборник, сохранивший последовательность НПЛ. Русский же Хронограф породил иную линию развития. Сокращенный (утративший Рязанские повести) Хронограф 1512 года воспроизвел свой первоисточник, и далее, по нему сверялась в 1510-х годах Никоновская летопись, перенесшая из него в общерусское летописание тверские города – Кашин и Кснятин. Спустя 87 лет повесть внес обратно, восстановив по первоисточнику, Хронограф 1599 года. Владимирский Летописец же поступал иначе: он выписывал лишь названия удельно-княжеских столов, в ином порядке, имея перед глазами воеводский чертеж (карту), почему и опустил Кснятин, Плес и Юрьевец, князей в 1238 году не имевшие.

Романтическая редакция «Повести о разорении Рязани…» помогла нам изобличить «фряжского» агента влияния Батыя, решавшего задачи владельцев торговых факторий на Черном море – венецианцев и генуэзцев, ибо после ее известий, становится невозможно верить словам Бату-хана, вложенным в его уста, в гипотетическом диалоге с археологом ХХ века Аниным, современным историком: «Я же вообще не собирался идти в ваши леса и топи. Это случилось по вине Рязанцев и Владимирцев, они не захотели дать мне десятину, столь нужную для моего похода на Запад, завещанного великим моим дедом Чингисом» [Кривошеев, 2010, с.631]. На самом деле, обвиняемый остановился как раз у подножий Валдайской возвышенности, и показаниями Костромской летописи сластолюбивый азиатский урод выведен на чистую воду!

***

Исторический Олег Красный вернулся из татарского плена в 1252 году [ПСРЛ, т. 7-й, с.243; т. 1-й, с.511], скончавшись в 1258 [там же; там же, т. 1-й, с.514]. Перед этим, в 1257 году, при нем Рязанская земля будет исчислена татарскими «численниками» [Греков, 1950, с.211] – для прямого налогообложения разоренной земли каракорумскими баскаками. Легендарное мученичество его - в «Повести…» перенесено на него с мученичества Романа Олеговича. Сделано это по новелле внесенной в Симеоновскую летопись: «Въ лето 6778 убьенъ бысть отъ поганыхъ татаръ Романъ, князь велики Олговичь Рязансьскии, и бысть сице убьение его: еже заткаша уста его убрусомъ и начаша его резати по съставомъ и метати разно, и яко остася трупъ единъ, они же одраша кожу отъ главы его и на копие взоткнуша главу его, и новыи сеи мученикъ бысть, подобенъ страстию Иакову Перскому» [Приселков, 1950, с.330]. Он убит в Орде в 1270, так, как, собственно, - отсутствуя в известной нам «Повести…» - и происходит на страницах Паусова кодекса: в описаниях расправ над горожанами. Расчленением по суставам в ранний период своих войн монголы не занимались [Гумилев, 1994, с.136], - так мучают пленников левантийцы, и сдирание кожи с головы называется, как род воздаяния загробного(!..), например, на страницах пехлевийской «Повести о праведном Виразе» ["Пехлевийская божественная комедия…", 2001, прим.46]. Монголами эти обычаи перенимается к 1250-м годам [ср.: Гумилев, 1994, с.182]. В повествовании, воспроизведенном выпиской 1705 года в Никаноров кодекс, Олег Красный зарублен - обезглавлен, и это подтверждается известиями о практике татар к плененным военачальникам в 1230-х годах [ПСРЛ, т. 2-й, с.780; Горский, 1978, прим.29].

Это позволяет видеть в источнике Паусова кодекса – памятник более ранний, нежели сообщивщие об этом кодексы, еще не распространенный, не прошедший правки: мученик Иаков Персидский, пострадавший в 400 году, согласно мартирию, действительно, был убит мечем [«Христианство…», 1993, т. 1-й, с.564], а не разъят.

Хронограф 1512 года – памятник светский, и он, конспективно пересказывая летописную новеллу, говорит: «скверии же градъ взяша декамбриа 21 и князя Юрья убиша и вся люди изсекоша, жены же и инокиня оскверняху, и девица, предо всем народом, [а] церкви и монастыри огневи предаша» [ПСРЛ, т. 22-й, с.397]. Клерикальные летописи – созданные при Суздальской кафедре, при Софийском соборе в Новгороде, в Московской митрополичьей канцелярии - интересуются публичным насилием лишь над монахинями. Поэтому в них оно происходит «пред матерьми и сестрами». В Паусовом же сборнике татары насилуют рязанок «пред очима отцевъ и мужи». Обратим внимание на архаическую форму двойственного числа: очима. Уже в списке кон. ХV – нач. ХVI века «Слова о полку Игореве» двойственное число путается с множественным, в нем Обида: «вступила девою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы». Хотя то, сколько крыльев имеет дева – вопрос, антропологами до конца не выясненный, правильней все ж было б: «крылома». Известие Паусовой повести уникально. А оно достоверно сугубо; ведь именно это – изнасиловать женщин врага на глазах поверженных мужей и братьев - было монголам завещано основателем Улуса Чингисханом. Как это поэтически излагает оставшееся от него поучение, им считалось «величайшим наслаждением - заставить жен [врага] рыдать и обливаться слезами, …превратить их животы в подстилку и одеяло, сосать их розовые ланиты и сладкие губы цвета грудной ягоды» [Рашид-ад-Дин, 1960, т. 1-й, кн. 2-я, с.265]. Или, как изрекается это ханом в юношеской (1936 года) поэме Льва Гумилева «Диспут о счастье»: «…Нет, счастье, нойоны, неведомо вам,\ но тайну вам эту открою:\ Врага босиком повести по камням,\ добыв его с долгого бою.\ Смотреть, как огонь побежал по стенам,\ как плачут и мечутся вдовы,\ как жены бросаются к милым мужьям,\ напрасно сбивая оковы.\ И видеть мужей затуманенный взор\ (их цепь обвивает стальная),\ играя на их дочерей и сестер,\ и с жен их одежды срывая.\ А после, врагу наступивши на грудь,\ в последние вслушаться стоны\ и, в сердце вонзивши, кинжал повернуть…\ — Не в этом ли счастье, нойоны?». Наклонности создателя Улуса – великого организатора и политика, как человек бывшего малодушным и мелким, трусливым пред сильными и жестоким к бессильным, продемонстрировав это при гражданских войнах в Монголии, подтверждает, многократно акцентируя на этом внимание, источник монгольский – «Тайная история монголов» [Гумилев, 1994, гл. 10-я; см.: «Сокровенное сказание монголов», 2002]. Летописцы также знали о Чингисовой заповеди, и ханский посол Шевкал (Чол-хан), посылаемый Узбеком на Русь, согласно Тверской летописи Х VI века , говорит господину: «аще ми велиши, аз иду в Русь и разорю христианство, а князи их избию, а княгини и дети к тебе приведу» [ПСРЛ, т. 15-й, с.415]. Именно этого домогается Батый, по сюжету «Повести о разорении Рязани», предъявляя ультиматум послу Федору Юрьевичу, что отсутствует в Паусовой редакции «Повести…», - тенденцию которой определила протатарская редакция «Повести о битве на Калке». Но именно об этом упоминает летопись из Паусова сборника, вновь засвидетельствовав надежность его источника: «…девицъ же и женъ младыхъ пред очима отцевъ и мужи ругающее блудно; се же видевъ, сродники ихъ сами ся смерти предая» [там же, т. 27-й, Приложения, с.158].

Почему источник Лаврентия, раскрывавший тайну греческого огня, не был исправлен в начале Х V века, когда составлялись летописи общерусского митрополичьего летописания, «дозревая» до 1500-х годов, до времен работы над Никоновской и Костромской летописями? Увы, ответ на этот вопрос очевиден: церковные летописатели не были заинтересованы в раскрытии подлинных целей Батыя, друга генуэзцев, ибо Генуя в ХIII – ХV веках была союзницей Византии (точнее, последняя сидела в кармане генуэзских откупщиков) [Петросян, 1986, с.111]. И характер историографии чиновников, чей духовный и светский (как император) начальник находился в Константинополе, это определяло. Мы также получили косвенный ответ на интересный вопрос, ответы на который из древнерусских монашеских писаний и из современного исторического фэнтази, равно малодостоверных, нередко поступают противоположные: брались ли за оружие в опасности просвещенные русские боярыни-христианки, схимницами в миру были они или же валькириями?

Археология Х века намекает на второе [Шевченко, 1999], но после христианизации практика инвентарных захоронений пропадает, и об обычаях Средних веков, из письменных источников не очевидных, они скажут мало. Историки, политикански распространяя в древнерусские века сентенции «Домостроя» - манихейские умозрения века ХVI, вырывая цитаты из обличительных писаний монахов – людей, чуждающихся иного пола, постулируют первое [напр.: Данилевский, 1999, гл. 7-я]. Но могучий инструмент не обантифашиствованного историка – циркуль. И краниологическое исследование дало интереснейший ответ. Было изучено 50 мужских и 31 женский череп со столичных кладбищ, серий, частью датируемых промежутком 1560-1772 г.г. (где в 1700-х обычай мобилизаций горожан в ополчение уже исчез), частью - древнее ХVIII века до неопределенного по древности времени [Бужилова, 2005, с.238, прим.]. "Для населения Москвы характерен высокий показатель черепных травм» [там же], - рассказывает ученица акад.В.П.Алексеева. «Если допустить что обследованные индивиды относились к среднему сословию и не отмечены особым социальным статусом, а это предположение вполне правомерно, т.к. выявленная тенденция хар-рна для всех выборок из могильников, расположенных в разных частях Москвы, то следует обратить внимание на высокий уровень и специфику травматизма. Большинство травм нанесено холодным оружием (23 случая: 22 у мужчин) и часть - огнестрельным. Последних отмечено 4: 2 в женской подгруппе и 2 в мужской. Размеры и хар-р повреждений сходны…" [там же, с.239], - в частности: пулевые и картечные ранения в лицо - мужчине и двум женщинам. Добивая раненых, в те века самопалы берегли и кончали врагов, преимущественно, «ручным усечением» [Скрынников, 1980, с.с. 157-158]. И лишь одного раненого москвича из четверки добивали выстрелом - в темя, после тяжелого ранения чеканом [Бужилова, 2005, с.239] (оружие польских гусар); так что, если строго, имеется два женских из трех смертных ранений, полученных в перестрелке, от пуль и картечи. Суммарными же (включая раны от холодного оружия, могшие быть невоенными, бытовыми) будут доли 46 % и 10 %; это, особенно последнее - было б немалым и для Норвегии века Х!

Сопоставим эти необычные числа с эпизодами из летописей. Заповедь Чингисхана предписывала татарам публично изнасиловать «княгиню Юрьева, и с снохами [женами сыновей: древнерусский язык относил к снохам и невесток], с внучаты и прочи княгини, затворишася в церкви святыя Богородицы» [ПСРЛ, т. 25-й, с.126], подобно прочим рязанкам, о надругательстве над которыми говорят летописи, хронограф и Паусов сборник, точнее - прежде всех прочих! Вместо этого, они «княгиню же великую и с снохами мечи секоша» [там же, т. 27-й, Приложения, с.158]. Дисциплина в монгольском войске была железной, и, врываясь с боем в церкви, едва ль татары рубили бы своих жертв, застав их коленопреклоненными, на молитве, лишая своих полководцев садистского удовольствия. А так описывается хроникерами взятие Владимирской соборной церкви: «владыка, и княгыни съ снохами, и съ дочерью, княжною Феодорою, и съ внучаты, иныи княгыни, и боярыни, и люди мнози въбегоша въ церковь святыа Богородица и затворишася на полатехъ. А татарове и тотъ градъ взяша, и у церкви двери изсекоше, и много древиа наволочиша, и около церкви обволочивше древнемъ, и тако запалиша. И вся сущии тамо издъхошася, и тако предаша душа своа въ руце Господеви; а прочиихъ князей и людей оружиемъ избиша» [там же, т. 15-й, с.369]. Хоры древнерусских храмов предназначались для элиты города, они имели отдельный вход, ведший на церковные верха через пристраиваемую к зданию башню с глухим лестничным ходом. Башня была приспособлена к обороне (сохранились граффити дружинников, охранявших князя, оставленные в башенных проходах). И предвкушая богатейшую добычу в Успенском соборе, уже вырубив секирами двери (боевые топоры татар находимы археологами) [Греков, 1950, рис.13], татары вынуждены были, тем не менее, под выстрелами с хор, покинуть церковь и жечь ее со-вне этого огромного здания, удушая собравшихся дымом. Почему, собственно, эта грандиозная постройка и не погибла целиком, а княжеские погребения ее - остались неразграбленными (как были разграблены раки Софии Киевской). Именно так описывает падение ее, лишь опуская то, почему собственно, татары отступились от хор, Никоновская летопись [ПСРЛ, т. 10-й, с.с. 108-109]. Ну, а Владимирский Летописец, составлявшийся для светского обладателя, говорит о схватке откровенно: «…татарове же силою отвориша двери церковныя и видеша овы огнем скончяшася. А иныя оружием до конца смерти предашася» [там же, т. 30-й, с.88]. Такая же новелла в ХVI веке пишется в Воскресенской летописи: «…и наволочиша леса въ церковь и около церкви, и тако безъ милости запалиша огнемъ, изъдохошася от великого зноя вся сущаа люди, инии же во огне изгореша, а инехъ оружиемъ смерти предаша, а святую церковь разграбиша, и чюдную икону Самыа Богоматери одраша» [там же, т. 7-й, с.141]. В.Н.Татищев, списав главу «Нашествие Батыево» по незнакомой нам летописи, богатой Муромскими повестями, показывая как, по смыслу, выглядел непонятный текст Никоноской летописи, здесь пишет: «княгиня же великая со снохами и детьми, також епископ и протчие, вшед в церковь св.Богородицы, заперлися. Но татара, вскоре взяв Средний город, понеже не был укреплен и оборонять было уже некому, многих тут побили и пленили, спрашивая о вел.княгине и ее детях. И увидев, что они в церкве заперлися, пришед, немедленно двери выломали и, которые противились, тех побили. И вошед в оную, видя княгинь на полатех церковных, говорили им, чтоб те сошли все, но они не послушали и стали камение бросать. Тогда татара, озлобясь, наносили дров множество и зажгли в церкви» [Татищев, 1994, т. 3-й, с.234]. Церковь была подготовлена к обороне: на хоры были подняты камни (нужные для разрушения штурмовых лестниц). Княгини, надо понимать, не просто стояли на полатех, но и точно стреляли из луков, ибо монголы не воспользовались возможностью расстрелять открытого, незащищенного противника, в чем были отменными мастерами.

Повидимому, так же тогда остался стоять, «внутри сгоре и почерне» [Монгайт, 1953, с.312], Успенский собор Рязани. О бое, шедшем в нем и возле него, попытке защитников прорваться из горящего здания, вводя смысловой и словесный повтор, разделяя положение погибших, говорит «Повесть о разорении Рязани…». В ней татары: «…приидоша в церковь собръную пресв.Богородици, и вел.княгиню Агрепену, матерь вел.князя, и с снохами и с прочими княгинеми иссекоша, а епископа и священическый чин огню предаша, во святей церкве пожегоша, а инеи мнози от оружиа падоша. А во граде многих людей, и жены, и дети мечи иссекоша. А иных в реце потопиша, иереи, черноризца до остатка иссекоша, и весь град пожгоша» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.12].

Не так было в 1382 году в Москве. Там, вырубив двери церквей, как рассказывает «Повесть о Тохтамыше» [см. БЛДР, т. 6-й, с.с. 186-194; ПСРЛ, т. 6-й, с.с. 472-483], татары беспрепятственно врываются в них. Они убивают собравшихся, сняв с них драгоценные ризы, одирая в добычу сохранную в целости церковную утварь и попирая ногами доски со священными изображениями, согласно обоим редакциям повести – пространной (Софийская I и Новгородская IV летописи) и краткой (Рогожский Летописец, Симеоновская и Троицкая летописи): «безбожнии бо силою разбиша двери церковьныя и сих мечи иссекоша» [ПСРЛ, т. 4-й, с.334], «а другиа оружиемъ до конца смерти предаша, церкви соборныя разграбиша, и иконы чюдныя и честныя одраша украшеныя златомъ и сребромъ, и жемчюгомъ, и бисеромъ, и камениемъ драгымъ, и пелены золотомъ шитыя и саженыя одраш, кузнь с иконъ одраша, а иконы попраша, и съсуды церковныа священныя поимаша, и ризы поповскыя пограбиша» [Приселков, 1950, с.423]. Но это происходит при встрече с москвичами феодальной Москвы – средневекового европейского города, уже церковно ханжески-перевоспитанного [Гумилев, 2001, с.503], по-европейски вооруженного [Лихачев, 1962, с.158] и организованного (после упразднения в 1360-х наследственной городской должности тысяцкого, начальника ополчения граждан, ведавшего их организацией, вооружением и военной подготовкой) [см. Пашуто, 1950, с.183]. Теперь москвичи оказались не способны противостоять татарам в перестрелке из луков, как это и отмечает летописец [ПСРЛ, т. 6-й, с.476]. Этого нельзя было сказать о древних русичах, и вплоть до того века этого нельзя говорить о новгородцах, практиковавшихся в стрельбе из тяжелого лука, подобно средневековым англичанам, что засвидетельствовали находки в мокрой новгородской почве [см. «Древняя Русь…», 1985, с.с. 312-316], чьи выстрелы, по свидетельству немцев, пробивали доспехи рыцарей [Кирпичников, 1976]. При нашествиях Тохтамыша и Едигея, в 1382 и 1409 годах, опустошая Русь, большинство городов, включая стольный град героя Куликовской битвы Владимира Серпуховского, татары захватили «изгоном», напав скрыто пришедшими, мобильными легко-конными отрядами, способными идти без обоза [см. Литаврин, 1974, с.91], легко преодолев отпор «демилитаризованных» граждан. Ни защитников, дежуривших на городских стенах, ни караулов, должных известить о приближении неприятеля, они не имели, и необходимость осады у Москвы в 1382 вызвана была лишь тем, что в нее въехал союзный Дмитрию Донскому князь Остей, имевший дружинников; сами горожане воинской организации уже не имели. Не так было в эпоху нашествия Батыя: большинство взятых городов ему приходилось брать осадой и штурмом, разворачивая и применяя осадную технику.

В 1240 году, штурмуя Киев, ученые опытом 1237-1238 годов, татары уже не пытались ворваться в Десятинную церковь, в которой собрались остатки защитников. Вместо этого, не жалея времени, они подвели к ее стенам осадные орудия и начали подготовку атаки метательной артиллерией. Меркантильный летописец говорит: «людем же узбегшим и на церковь и на [за]комары церковные и с товары своими. От тягости повалишася с ними стены церковные и прият бысть град сице воями» [Каргер, 1953, с.67]. Но «едва ли летописец правильно объяснил причину разрушения здания. Каменный сводчатый храм не упал бы под тяжестью забравшихся на его своды людей» [там же]. На самом деле, здание пало в бою, «подвергнувшись действию таких же стенобитных орудий – «пороков», которыми до этого уже были разбиты Лядские ворота и ворота Владимирова города» [там же], в то время, когда защитники, чувствуя себя в надежной крепости, вели подземный ход к склону горы из церковного тайника. Советские историки разжигая классовую ненависть к древнерусской верхушке - имевшей доступ в церковные казематы, «…лишь наиболее избранной знати» [там же, с.69], - определяют этот план как «безрассудный – пробиться [силой] к склону горы» [там же, с.70]. Ничего безрассудного, полагая твердым руководство обороной цитадели, я в нем не вижу: вероятно окопав и удерживая ближние подступы к церкви, где открыта братская могила подобранных и погребенных защитниками - не ограбленных(!) трупов киевлян, вкупе с разрубленым боевым топором татарином [там же, с.71], и зная жадность врага к добыче, защитники рассчитывали удержать здание несколько дней. Подвело их лишь незнакомство с урбанистическим бытием жадных и похотливых дикарей – переусердствовавших в бомбардировании каменных церковных стен, похоронив под обломками рухнувшего здания его защитников, вместе с их сокровищами.

Почему летописец не говорит о вооруженном сопротивлении благоверных мучеников прямо? Потому что пред этим, описывая падение Владимира, он рассказал, как «…видевши князи Всеволодъ и Мьстиславъ и владыка Митрофанъ, яко уже граду ихъ взяту быти, ни надеяхуся не оттуда же помощи, и внидоша вся въ церковь святыа Богородица, и начаша каятися греховъ своихъ. И елици отъ нихъ хотяху въ аггелскый образъ, постриже ихъ всехъ владыка Митрофанъ: князей, и княгиню Юриеву, и дочерь, и сноху, и добрыа мужи и жены» [ПСРЛ, т. 15-й, с.369]. Чернецы, глазами православного духовенства (14-й пункт «Послания о вере латинской» митр.Никифора, датируемого 1114-1120 годами) [«Вел.князь Владимир Мономах», 2006, с.197], не имеют такого права - брать в руки оружие, - и этому следует богомильствующий русский мних (хотя угроза насилия была экстраординарным обстоятельством, по византийским канонам допускавшим даже самоубийство). Мы можем поймать его на лжи: другие летописцы пишут, что оборонявшие Владимир-Клязьминский княжичи Всеволод и Мстислав [ПСРЛ, т. 10-й, с.108], видя Нижний город павшим, Средний город татарам сдали, отворив ворота и выйдя навстречу хану, рассчитывая на милость, - рассчитывая напрасно, но дезорганизовав защиту цитадели: «Татаромъ же порокы градъ бьющемъ, стрельми бещисла стреляющимъ. Се увидевъ, князь Всеволодъ, яко крепче брань належить, убояся бе бо, и самъ младъ, самъ изъ града изиде с маломъ дружины, и несы со собою дары многы, надеяше бо ся у него живот прияти. Он же [Батый], яко сверпый зверь, не пощади уности его [Всеволода], веле предъ собою зарезати, и градъ всь избье» [там же, т. 2-й, с.780]. А княгини Владимира-Клязьминского оказались не таковы, и надо полагать, они приняли смерть со своим владыкой, с оружием в руках, защищая последнее укрепление града, соборную Успенскую церковь. «Епископу же преподобному во цркв вбегшему со княгинею и с детми, и повеле нечестивии огньмъ зажещи ти, тако душа своя предаже в руци Богу» [там же]. Так же пали Рязанские княгини, вопреки инсинуации Галицко-Волынского летописца [там же, с.779], как коротко бросает Уваровская летопись: «…князи же Рязаньскы затворишася в городе с людьми. Татарове же взяша град того же месяца 21 и пожгоша весь, а князя их Юрья убиша, и княгиню, а [рязанских] мужей емше и женъ, и дети» [там же, т. 25-й, с.126].

***

Создатель «Повести о разорении Рязани» «имел в своем распоряжении рязанскую летопись, современную событиям, весьма вероятно краткую, без упоминания имен защитников. Отрывки именно этой летописи дошли до нас в составе Новгородской I летописи. Вот почему между ее рассказом и «Повестью о разорении Рязани» имеются буквальные совпадения» [Лихачев, 1949 а), с.141], - пишет Д.С.Лихачев, восприняв эту идею от исследователя повести - В.Л.Комаровича. Как сообщал молодому филологу наставник, повествование всеобъемлюще воспользовалось известиями летописи [Лихачев, 1949 б), с.22]. Таким же источником пользовался составитель Тверского сборника, передавая тот же текст, местами чуть пространнее. Я даю предложения Синодального списка НПЛ от 6746 лета в записи курсивом, совмещая с прямым шрифтом известий Тверского сборника: «Въ лето 6746. Зимоваша окаанныи татарове подъ Чернымъ лесомъ и оттоле приидоша безвестно на Рязаньскую землю лесомъ съ царемъ ихъ Батыемъ. И прьвое приидоша и сташа о Нузле, и взяша ю, и сташа ту станомъ. В лето 6746. В то лето придоша иноплеменьиици, глаголами Татарове на землю Рязаньскую, множьство бещисла, акы прузи [саранча]; и первое приидеше и сташа о Нузле, и взяша ю, и сташа станомъ ту. И оттоле послаша послы своя жену чародеицу, и два мужа с нею, к княземъ рязаньскымъ, просяче у нихъ десятины во всемъ: и въ людехъ, и въ конехъ, и въ князехъ, и во всяком десятое. И оттоле послаша посломъ жену чародеицу, а съ нею два татарина, въ Рязань къ княземъ рязаньскымъ, просяще у нихъ десятыны: десятого въ князехъ, десятого въ людехъ, и въ конехъ, десятаго въ белыхъ, десятаго въ вороныхъ, десятаго въ бурыхъ, десятаго въ пегыхъ, и въ всемъ десятого. Князи же рязаньстии, Гюрги, Иньгворовъ брат, Олегъ, Романь Ингоровичь, и Муромьскы, и Проньскы, не впустяче къ градомъ, выехаша противу имъ на Воронажь. И рекоша имъ князи: Олна нас не будетъ всехъ, то же всё то ваше будетъ. И оттоль пустиша ихъ къ Юрью во Володимирь, и оттоль пустиша о Нухле Татары въ Воронажи. Князи же рязаньстии, Юрий Иньгваревичь и брата его Олегъ и Романь Иньговоровичи, и Муромские князи, и Проньские хотеша съ ними брань сътворити, не въпустячи въ свою землю. И выидоша противу ихъ въ Вороножъ, и ркоша посломъ Батыевымъ: Коли насъ не будетъ всехъ, то все то ваше будеть. И оттоле послаша ихъ къ великому князю Юрию Всеволодичу въ Володимеръ, и оттоле пустиша татаре въ Воронажи. Послаша же рязаньстии князи къ Юрью Володимирьскому, просячи помочи, или самому поити. Послаша же рязаньстии князи пословъ своихъ въ Володимеръ къ великому князю Юрию, просящее помощи, или самому поити и вместе постоати за землю Рускую. Юрьи же сам не поиде, ни послуша князей рязаньскых молбы, но сам хоте особь брань створити. Князь же великий Юрий не послуша молбы рязаньскыхъ князей, сам не поиде ни посла къ нимъ; но въсхоте самъ о себе съ татары брань сътворити. Но уже бяше Божию гневу не противися яко речено бысть древле Исусу Наугину Богомъ; егда веде я на землю обетованную, тогда рече: Азъ послю на ня прежде васъ недоумение, и грозу, и трепетъ. Такоже и прежде сихъ, отъя Господь у насъ силу, а недоумение, и грозу, и страхъ, и трепетъ вложе в нас за грехы наша. Но уже бяше Божию гневу не възможно противитися, яко же древле речено бысть Господемъ Исусу Навгину; егда веде ихъ Господь въ землю обетованную, тогда рече: Азъ послю во нихъ прежде въ васъ недоуменное, и грозу, и страхъ, и трепетъ. Тако же и у насъ отъятъ Господь преже силу, а за грехы наша вложи въ насъ грозу, и страхъ, и трепетъ, и недоумение» [ПСРЛ, т. 3-й, с.с. 74-75; т. 15-й, с.с. 366-367]. Автор Тверского сборника сводил по разным спискам, слегка отличным от списка Софийской I летописи, не везде понятный ему текст (путая имена и родств.отношения), восстанавливая распространением некий древний источник. Перечень конских мастей, сделанный им, функционален: источник говорил о требовании выдачи боевых коней, подразделяемых по мастям, что было сокращено в конспективном известии летописи Новгорода ХIII в., татарским нашествием не затронутого, равнодушного к необходимости повествовательного раскрытия детали, тогда общеизвестной. Распространение до конца не доведено: в Софийской I перечислены и рыжие кони. Никоновская летопись в перечне называет и доспехи [там же, т. 10-й, с.105], Рогожский Летописец - скот, видимо в древнем смысле имущества [ср.: Приселков, 1950, с.129].

Львовская летопись и Тверской сборник говорят, Рязанские, Муромские и Пронские князья выступили навстречу татарам «хотеша съ ними брань сътворити», как оно и происходит в «Повести…». Это опять же, не касавшееся Новгорода, было опущено новгородским летописцем, а в композиции софийского – было скрыто построением, где татары начали воевать Рязань, до завершения своих переговоров во Владимире.

Повествующая о разорении Рязани часть НПЛ, восходя к Рязанской летописи, в старшем своем изводе дошла в единственном списке, и эта часть Синодального кодекса НПЛ датирована началом Х IV века [см. "Сводный каталог славяно-русских рукописей Х - ХIII в.", 1984, с.261]. В то время, действительно, этот источник ее уже был доступен, был в использовании. Новгородская летопись и сама широко пользуется такими источниками повествовательного характера, писавшимися очевидцами, прямо по следу событий, внося их в свой состав (как, напр., «Повесть о взятии Царьграда фрягами», целиком использованную НПЛ в статье 1204 г.) [см. «Памятники литературы Древней Руси», 1981, с.с. 537-538].

Отечественная – Рязанская летопись была очень экспрессивной, сжатой и бедной на имена и персоны [Приселков, 1996, с.161]. Потому, она была малопригодна для разворачивания повествования. Также, по мнению публикаторов, автор «Повести о разорении Рязани» имел перед глазами синодик Муромо-Рязанских князей, без дат, либо их реальные надгробия в Рязанской, Осетровской, Муромской и др. церквях, тоже не датированные [Лихачев, 1949 а), с.141]. Отсюда происходят анахронизмы в повествовании. Погребение, относимое к семье Осетровского князя, в Зарайске действительно существовало, причем возле Предтеченского собора [«Полное собрание исторических сведений…», 2000, с.426] - а не основанного еще в ХII в. [там же, с.425] Никольского, где могла бы «этиологизировать» бесхозные могилы «народная этимология».

К тому, что хоронили князей у церкви Иоанна Предтечи (престольный праздник 24 июня), мы еще вернемся, это проведет связующую нить к иному князю, к тому году покойному, однако сделанному участником событий «Повести…»! Лишь в 1930 г. могила Осетровских мучеников, вместе с часовней, поставленной над курганом в Х IХ в., будет уничтожена «борцами за свободу», ранее, в 1928 году закрывшими Никольскую церковь и репрессировавшими ее настоятеля прот. Иоанна Смирнова. Но в Рязани и доныне в августе поминают местночтимых святых - Федора, Ивана Федоровича и Евпраксею [«Святые и праведники…», 2000, с.160].

Столь же определенно свидетельствуют в пользу показаний «Повести о разорении Рязани…», не смотря на ее хронологические ошибки, и археологические материалы. Татары, «…взяша град Резань месяца декабря 21-й день, …и весь град пожгоша, и всё узорочие нарочитое, богатство резанское и сродник их киевское и черъниговское поимаша. А храмы Божиа разориша, и во святых олтарех много крови проливаша. И не оста во граде ни единъ живых: вся равно умроша и едину чашу смертную пиша» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.13]. Об этих сродниках ничего не сообщают летописи. Но раскопки Старой Рязани показали тесную связь рязанского «узорочья» с Черниговом и Киевом. «В составе клада 1868 г. найдены тонкие тисненые бляшки, оттиснутые на одном штампе с бляшками из Киевского княжества (Княжья Гора) и из клада близ Чернигова (Святое озеро). Кроме того, там же есть серебряные тисненые колты с чернью, близкие к работе черниговских мастеров, но представляющие единичную находку в рязанских древностях» [Рыбаков, 1948, с.453]. Так что книжник, включивший в Сборник «Плач Игоря Рязанского», предваряя его авторской вставкой, говоря об Игоре Юрьевиче, видящем «и град разорен, церкви пожжены и всё узорочье в казне черниговской и резанской взято» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.15], - знал обстоятельства обороны Рязани по существу.

Они и вошли в сказание о разорении Рязани – повесть, по-видимому, кратко использованную мнихом Лаврентием при заполнении его вставок в Тверскую великокняжескую летопись – составлении летописи Лаврентьевской. Повесть, повествовательную по-летописному, лишенную поэтической экспрессии «Повести о разорении Рязани…», и потому не вызывавшую интереса, как произведение художественное, недошедшую досуть.

«Старая Рязань не пришла еще …к тому своему окончательному уничтожению, к которому она подошла только к концу Х IV в., когда и самая столица Рязанского княжества была перенесена в Переяславль Рязанский. Ведь заключается «Повесть о разорении Рязани Батыем» рассказом о том, что князь Ингварь Ингоревич восстанавливает разоренную Рязань, и нет и намека на ее окончательное разрушение. …Успенский собор только почернел от пожара, но еще не разрушен, в Рязани еще можно похоронить ее князей. Заключительный аккорд «Повести…» еще ничем не омрачен » [Лихачев, 1949 а), с.140].

Произведения 2-й\2 Рязанского сборника не находят отражения в известных памятниках письменной литературы века ХIV; и устное происхождение новеллы о Евпатие Коловрате ранее было очевидно [Путилов, 1960, с.с. 58-63 (иное предположение: Лобакова, 1993, с.47)]. Разрыв между повестью о благоверных князьях и богатырской песнью, как и добросовестность авторов первой, показывает деталь. Они не имели в княжеских синодиках сведений о похоронах Коловрата. И они не стали, вопреки логике рисуемого на страницах повести, предоставлять, под своим пером, отпускаемым Батыем пленникам из рати Евпатия - хоронить богатыря, как хоронит Ингварь Рязанский князей, свою «братию». Это распространение происходит в Б-редакции.

Я думаю, Рязанский Сборник первоначально образовывали «Корсунское сказание» и героическая редакция «Повести о разорении Рязани Батыем», писанная тою же рукой, но состоявшая лишь из 1,2,3,6,7,10,11 и 12-го абзацев (основной-А редакции, как она разбивается на абзацы ныне) [«Воинские повести Древней Руси», 1985]. Иная реконструкция предложена И.П.Ереминым [Еремин, 1968, с.с. 140-142].

Муромская редакция, существование которой нам обнаруживает "История Российская" В.Н.Татищева, отличалась отсутствием Зарайской сюжетной линии, и соответственно, отсутствием "Сказания о Николе Корсунском" - об иконе рязанского городка. В ней действующим Лицом была икона Богоматери Одигитрии, принесенная с Афона Муромским (и Рязанским) епископом Ефросином. На совещании князей, слыша, что нет помощи от Юрия Владимирского, принять татарское требование десятины, - неприемлемое в наличии требования платы "живым товаром" (должном бы в таком случае, отразиться в реплике оппонента), - воззвал св.Олег Юрьевич Муромский, внук князя Владимира (Павла) Муромского. «Игорь Ингоровичь Резанский, посмеявся ему, сказал: «Брате, если ты боишься за Отечество потрудиться, лучше было тебе в дому сидеть и людей в страх и робость множеством неверных не приводить, а я и мои воины смело на них пойдем». Он же сказал ему: «Ныне, брате, узрим каждого храбрость и боязнь…», и поехал к полкам своим» [Татищев, 1994, т. 3-й, с.233].

Героем битвы был Юрий Муромский, сын князя Давида (Петра в схиме). Именно он « и начаша битися крепко и мужественно, и бысть сеча зла и ужасна. Многиа силныя полкы Батыевы проеждяя, храбро и мужественно бьяшеся, яко всем полком татарьскым подивитися крепку и мужеству резанскому господству. …Царь Батый, и видяше, что господство резаньское крепко и мужественно бьяшеся, и возбояся. Да противу гневу Божию кто постоит » [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.11]. О нем, видя гибель его, воскричал князь Юрий Ингорович: « О братие моя милая! Князь [Юрий Давидович Муромский], брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не пьем! » [там же], - что в дальнейшем было сокращено по требованиям метрики, а князь оказался «слит» с именем своего знаменитого отца. Никоновская летопись говорит: «…Князи же Резаньстии, и Муромские и Пронстии изшедше противу безбожныхъ и сътвориша съ ними брань, и бысть сеча зла, и одоле безбожнии Измаилтяне, и бежаша князи, кийждо в грады своя» [ПСРЛ, т. 10-й, с.106] . «Татара, видя своих весьма много побитых, так разсвирепели, что начали людей всюду побивать и пленить с великой яростью…» [Татищев, 1994, т. 3-й, с.233]. Лишь князь Игорь Ингорович остался жив, убежав в Чернигов. Не его ли подразумевал, назвав Кир-Михайловичем Пронским, знакомый с порабощением Рязани лишь из устных рассказов, Галицко-Волынский Летописец [ПСРЛ, т. 2-й, с.779]? « А князя Олга [Юрьевича Муромского] яша еле жива суща. Царь Батый видя Олга [Юрьевича] велми красна и храбра, и изнемогающе от великых ран, и хотя его изврачевати от великых ран и на свою прелесть возвратити. И князь Олег Ингоревич укори царя Батыя, и нарек его безбожна, и врага христьянска. Окаянный Батый дохну огнем от мерзкаго сердца своего, и вскоре повеле Олга ножи на части раздробити. Сий бо есть вторый страстоположник Стефан, приа венець своего страдания от всемилостиваго Бога, и испи чашу смертную с своею братиею равно .

Царь Батый окаянный нача воевати [Муромо-]Резанскую землю, а поидоша ка граду к Резани. И объступиша град, и начаша битися неотступно пять дней. Батыево бо войско пременишася, а граждане непременно бьяшася. И многих граждан побиша, а инех уязвиша, а инии от великих трудов изнемогша. А въ шестой день рано приидоша погани ко граду, овии с огни, а инии с пороки, а инеи со тмочислеными лествици, и взяша град Резань месяца декабря 21-й день. И приидоша в церковь собръную пресв.Богородици, и вел.княгиню Агрепену, матерь вел.князя, и с снохами и с прочими княгинеми иссекоша, а епископа и священическый чин огню предаша, во святей церкве пожегоша, а инеи мнози от оружиа падоша. А во граде многих людей, и жены, и дети мечи иссекоша. А иных в реце потопиша, иереи, черноризца до остатка иссекоша, и весь град пожгоша, и всё узорочие нарочитое, богатство резанское и сродник их киевское и черъниговское поимаша. А храмы Божиа разориша, и во святых олтарех много крови проливаша. И не оста во граде ни единъ живых: вся равно умроша и едину чашу смертную пиша » [«Повесть о разрении Рязани…», 1949, с.с. 12-13]. Далее, в повести должна была идти речь о пленении Муромской земли, лежавшей по Оке к востоку, путь по которой сулил выход к Нижнему, а не к Владимиру, и которую, потерявшую своих князей, татары выжгут, отрядив для этого корпус при походе на Чернигов, в 1239 году. "В лето 6747. …Того же лета на зиму взяша Татарове Мордовьскую землю, и Муромъ пожгоша" [ПСРЛ, т. 1-й, с.201], – сообщает Лаврентьевская летопись. Воскресенская упомянула сообщенье 1229: "Преставися князь Давидъ Муромъской въ черньцехъ, а по немъ седе на Муроме сын его Юрьи, а по Юрье седе на Муроме сын его Ярославъ, а у него были два сына, Юрьи да Василей" [там же, т. 7-й, с.244].

Полемика, шедшая между местными повестями, привела к тому, что из рязанских списков начали устраняться имена Муромских князей, павших при татарском нашествии, заменяемые именами святоотеческими (вставное положение известного нам эпизода мученичества Олга Красного мы видели в прошлой главе). Так возник «анахронистический» именословец, ныне известной лишь по рязанской версии, хотя еще Василием Никитичем Татищевым узнанной из «Муромской топографии», в муромском своем изводе.

***

Подают о себе весть писания 2-й\3 повествования Рязанского сборника в русских текстах рубежа ХV в. . Похвала роду Рязанских князей «читается» в «Слове о Куликовской битве Софония Рязанца (Задонщине)» [Лихачев, 1978, с.367] – рязанском памятнике, надежно датируемом 1381 годом [см. Альшиц, 2009, с.с. 70-77].

Люди того века умели ценить великую литературу [см. Соболевский, 1929, с.с. 180-182]!

А это – именно великая литература! Кроме Фирдоуси, я затруднюсь назвать поэта, создавшего бы столь энергичное и мужествененное, столь уплотненное по смыслу повествование. «Никогда до того ни одно произведение не было исполнено такой веры в моральную силу русских бойцов, их удаль, отвагу, стойкость и преданность родине, как тот единственный цикл, который сохранился от всей, очевидно немалой, рязанской литературы. Созданный на пепелище, он сохранил, тем не менее, тот великолепный «пошиб» письма и точность стилистического чекана, по которым опознается не только личная одаренность, но и принадлежность целой группы авторов, работавшей над ее созданием, к высокой школе мастерства» [Лихачев, 1981, с.9], - пишет Д.С.Лихачев.

Уже «Задонщина» испытывает влияние варианта «Повести…» с включенной Песнью о Коловрате, прослеживаемой в составе источника Софония Рязанца [Лихачев, 1978, с.368; Лобакова, 1993, с.47]. И в отличье от сухо выстроенной по правилам церковной риторики «Похвалы роду Рязанских князей», увенчавшей Рязанский Сборник [обр.оценка: Лихачев, 1979, с.271; Лобакова, 1993, с.с. 50-51], Песня о Коловрате и Плач Игоря Рязанского, имев устное происхождение, перейдя на бумагу стали жемчужинами Рязанского Повествования.

Ссылаясь на указующий перст В.П.Адриановой-Перетц, Д.С.Лихачев определяет обороты Плача княгини Евдокии (из входящего в летописи Х V веке «Слова о Дмитрии Донском») первичными - относительно использовавшего их же автора Плача Игоря Рязанского в «Повести…», « за исключением, впрочем, сравнения Евдокии с трубой «рать поведающей» » [Лихачев, 1949, с.241]. Мы не можем с этим согласиться, хотя обр.вним. на фрагмент « развеи токмо земля », возможно, из неисправного летописного списка, послуживший источником неудачной конъектуры, внесенной в «Повесть…» в Х V - нач. Х VI века.

Плач Юрия Всеволодовича Владимирского – вошедший в его жития, известный по позднейшим спискам ибо прославлять Вел.князя, получившего в летописях дурную репутацию, начали позднее, с появлением включившей его в Царское родословие Степенной книги, звучит: «…слышав же сие, вел.князь Юрья Всеволодовичь и плакося горько, ревый яко струя из быстрины, кричаша горько и перси руками биюще, гласом же не яко труба, но яко органъ слатко вещаше: Камо заиде свет очию моею, где отощли есте сокровище живота моего, цветъ мои прекрасныи! …От великаго плача и болезни изполнися вси Русти князие. Велики же князь Юрья Всеволодович от великого кричания лежа яко мертвъ, и едва отлияше его, носящее по ветру, едва отдохну душа его в нем: Кому приказываете меня, солнце мое драгое, месяцъ мои прекрасный, почто рано зашли есте? Где, господие, честь и слава ваша, многимъ землямъ государи были есте, а ныне лежыте на земле пустее и зрак лица вашего изменися. Не слышасте ли, Господи, словес моих бедных? О земле, земле! О дубравы, дубравы, все плачите со мною…» [«Путь к граду Китежу», 2003, с.с. 14-16]. Не сложно заметить, что автор его знаком с Плачем Рязанского князя - практически в современной форме, он копирует его, а местами полемизирует с ним: «…гласом же не яко труба, но яко органъ слатко вещаше», - против: «Видя князь Ингварь Ингорович великую конечную погибель грех ради наших, и жалостно воскричаша, яко труба рати глас подающее, яко сладкий арган вещающи» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.15].

А.И.Соболевский первым обратил внимание на зависимость плача княгини Евдокии из «Слова о Дмитрии Донском», от плача Ингваря из «Повести о разорении Рязани», на воспроизведение его оборотов [Соболевский, 1929, с.181]. В.П.Адрианова-Перетц, возражая, разбавляя ложку меда бочками дегтя, попыталась доказать обратную зависимость - от плача Евдокии Дмитриевны, от книжного памятника ХV века, попадающего в рязанскую повесть оттуда [Адрианова-Перетц, 1947, с.с. 78-91]. Она указала на слабое сочетание в первом плаче используемых эпитетов, как и смысл двойственности выражения – дословно перенесенного из фольклорного источника женского плача вдовы Дмитрия Донского: «…солнце и месяц – два эпитета, с которыми вдова обращается к умершему мужу; здесь они неудачно разделены…[:] «свете мой светлый, чему помрачилися есте»» [Адрианова-Перетц, 1947, с.94; см. ее же, 1951, с.122]. Увы, фраза памятника даже не была ею понята, и потому искажена (наша буква йот появилась в русской грамматике лишь в 1730-х годах). В тексте Плача, издававшемся Д.С.Лихачевым, под редакцией В.П.Адриановой-Перетц, с комментированным указанием расхождений по спискам, мы читаем: «О милая моя братия и господине! Како успе животе мои драги! Меня единаго оставиша в толице погибели. Про что напрежде вас не умрох? И камо заидесте очию моею, и где отошли есте сокровища живота моего? Про что не промолвите ко мне, брату вашему, цветы прекрасныи, винограде мои несозрелыи? Уже не подасте сладости души моей! Чему, господине, не зрите ко мне – брату вашему, не промолвите со мною? Уже ли забыли есте мене, брата своего, от единаго отца рожденаго, и единые утробы чеснаго плода матери нашей – великие княгини Агрепены Ростиславне, и единым сосцем воздоеных многоплоднаго винограда? И кому приказали есте меня – брата своего? Солнце мое драгое, рано заходящее, месяци красныи, скоро изгибли есте; звезды восточныя, почто рано зашли есте? Лежите на земле пусте, никем брегоми, чести-славы ни от кого приемлете! Изменися бо слава ваша. Где господство ваше? Многим землям государи были есте, а ныне лежите на земли пустее, зрак лица вашего изменился во истлении. О милая моя братия и дружина ласкова, уже не повеселюся с вами! Свете мои драгии, чему помрачилися есте? Не много нарадовахся с вами! Аще услышит Богъ молитву вашу, то помолитеся о мне, о брате вашем, да вкупе умру с вами. Уже бо за веселием плач и слезы придоша ми, а за утреху и радость сетование и скорбь яви ми ся! Почто аз не прежде вас умрох, да бых не видел смерти вашея, а своея погибели? Не слышите ли бедных моих словес жалостно вещающа? О земля, о земля, о дубравы, поплачте со мною! Како нареку день той, или како возпишу его, во нже погибе толико господарей и многие узорочье резанское храбрых удальцов. Ни един от них возвратися вспять, но вси равно умроша, едину чашу смертную пиша. Се бо в горести души моея язык мой связается, уста заграждаются, зрак опусмевает, крепость изнемогает» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.16 (см. разночтения: с.268)]. Здесь «солнце» - относится к матери Юрия Рязанского, княгине Агрепене (возможно, носившей языческое имя Ярослава, подобно тому как автор «Слова о полку Игореве» зовет Олега-Михаила Гориславича, внука Ярослава, «Дажьбожьим внуком», внуком Солнца-Ярилы) [см. Тимофеев, 2007, с.122]. В отделе рукописей ГПБ Д.Н.Альшицем описывался Хронограф нач. Х VII в. (рукопись F . IV.117), включающий родословец Рязанских князей, в т.ч. героя Повести Ингваря Ингоровича. Родословец интересен тем, что записаны в нем прозвища: «князь Иван, а прозвище ему Дурак, а его братья Дмитрий Солнце и Иван Жировой, Иван Чулок, Сомун, Ноговица…» [Альшиц, 2009, с.456]. Действительно - прозвище Солнца в рязанском княжеском именословце применяось!

«Месяци» - в Плаче относится к «братии» в широком смысле, каковым смыслом пользуется повесть, к «братрам» (по древнеславянски) Игоря Юрьевича - Рязанским князьям. Как это и полагалось в древнерусской, и шире - индоевропейской символике, где Месяц – мужского рода, а Солнце - женского. В последнем предложении цитаты Ингваря, как несложно заметить, просто выпало при переписке второе подлежащее с определением (синонимичное «месяцам красным»), на которое указывает вспомогательный глагол 2-го лица множественного числа есте- (а не двойственного еста-, как было б при поминовении мужа – «солнца и месяца», его вдовой).

Плач Евдокии включил слова: «вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою» [ПСРЛ, т. 6-й, с.501]. Евдокия – не кончала самоубийством вослед своему мужу, как поступает Евпраксея Осетровская, об этом и не могло быть написано в риторической агиографической повести (каково «Слово о Дмитрии Донском»). А в «Повести о разорении Рязани» - в воинской повести подобных запретов не было, или, по крайней мере, складыватель ее мог извлекать обороты из подобных – дохристианских (языческих) плачей. Можно думать, Епифаний Премудрый, вероятный автор «Слова о Дмитрии Донском» [Прохоров, 2010, с.244], на секунду забылся, вчитываясь в страницы Рязанского сборника, и приписал агиографической благоверной царице желание, воплощенное Евпраксеей Осетровско-Новгородецкой. Так же он забывается, сравнив княжескую вдову с «трубою, рать поведающей», сравнив словами об Ингваре Рязанском.

«Звезды восточныя, - то есть восходящие, - почто рано зашли есте», - «натуралистические парадоксы» такого рода - свойственны народной, а не церковной, книжной литературе. Гипотезе Перетц противоречит сам характер бытования этого жанра в русских книжных памятниках позже Х IV в. . «Мы найдем немало плачей в древнерусской литературе, где нет …признаков связи с поэтикой устных причитаний, и тем не менее устойчивость самого способа выявления настроений героев через плачи продолжает сближать долго литературу и фольклор. В противовес этой близости в Х V и особенно в Х VI - Х VII в.в. у некоторых писателей обнаруживается стремление заменить в соответствующих положениях плач-причитание канонической либо свободно изложенной молитвой. В «Сказании о Мамаевом побоище», например, княгиня Евдокия, проводив Дмитрия в поход, уже не причитает, а молится. В «Казанском летописце» казанская царица всегда выражает свое горе плачем-причетью, а русская царица иногда заменяет плач молитвой » [Адрианова-Перетц, 1974, с.11].

И.А.Лобакова, с чьей статьей ознакомился я, к сожалению, поздно, отмечает стихотворную структуру фрагмента Плача Игоря Рязанского [Лобакова, 1993, с.44], сближенного с плачем княгини Евдокии, выдержанную в А-редакции «Повести…». Он построен на основе свободно цитируемых фрагментов библейских стихов (Пс. 21,16, 62,12; Плач Иеремии 2,11). Строки образуют простые предложения, «где на первом месте – подлежащее, на втором – сказуемое, выражаемое глаголом в форме настоящего времени» [там же]. Я их выписал, обозначив ударения и беглые гласные: «язЫкъ мО j съвязАетъся,\ устА загъраждАютъся,\ зърАкъ опусъмевАетъ,\ крЕпость изънемогАетъ ». Местоимение «мой» добавляет 1-й строке 7-й слог – силлабически выравнивая ее с 2-й и 4-й [там же, с.45]. Если, добавим, учесть полугласные - беглые гласные после конечных согласных открытого русского слога, то мы получим не только параллелизм синтаксический (библейский) [см. Десницкий, 2007], но и симметричный куплет с парными аллитерированными рифмами: «--(.)-(.)---(.)-\ ---(.)---(.)-\ (.)-(.)—-(.)---(.)\ --(.)-(.)----(.)», - 3-я строка выравнена с 2-й благодаря двум лишним полугласным. Второе ударение 1-й строки, конечно, лишнее, но до Х V века русское ударение было не силовым, как ныне, а тональным, и подъема тона на «мой» – в месте, выделяемом громкостью в нашей германизированной речи, в отличье от 1-го и 3-го ударений, не было.

В мою задачу не входит реконструкция первоначального – писанного древнерусским стихом вида «Повести…» [ср.: Лобакова, 1993, с.с. 43-44], но отметим, как пишет Лобакова, что с плачем Евдокии Дмитриевны в «Повести о разорении Рязани…» совпадает плач князя Ингваря из Б-редакции, где была разрушена ритмическая структура [там же, с.45]. Плач этой редакции был расширен фигурами риторики: «…Язык мой связается, уста заграждаются, гортань премолкает, смысл изменяетца, зрак опусмевает, крепость изнемогает». Здесь вставлено лишнее двустишие, в нем нарушены и рифма, и ритм. «Данное описание стало общим местом описания состояния героя в минуту горя» [там же]. Получается, что к эпохе смерти Дмитрия Донского (1389) риторическая редакция уже существовала, и наша датировка ее по Паусову источнику 1360-ми – 1370-ми годами правомерна.

Д.С.Лихачев, цитируя Адрианову-Перетц, пытается подтвердить некогда сделанные указания начальницы [Лихачев, 1961, с.17]. На мой взгляд, указанное им выражение «возпишу», непонятное в словах Ингваря и, якобы, «выхваченное» писателем из его письменного источника - фразы после цитаты Евдокии Дмитриевны: «како въспевшу ти, како възглаголю о преставлении твоем? От горести душа язык связается, уста заграждаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опустевает, крепость изнемогает…», - равно как и предыдущее речение «Повести…» (до рефрена) – это просто неловкие вставки переписчика, нарушившие и ритм, и стилистику «Плача Игоря Рязанского»: «…О земля, о земля, о дубравы поплачите со мною! Како нареку день той, или како возпишу его, в он же погибе только господарей и многие узорочье резанское храбрых удалцев» [«Воинские повести Древней Руси», 1949, с.16]. Возможно, в его памяти звучал оборот «Слова о погибели Русской земли»: «О светло светлая и прекрасно украшена земля Русская! И многими красотами удивлена если: озеры многыми удивлена если, реками и кладязьми месточестьными, горами крутыми, холми высокыми, дубравами частыми, польми дивными, зверьми различными, птицами бещислеными, городы великыми, селы дивными, винограды обительными…» (цит. с исправлениями Х.М.Лопарева) [Адрианова-Перетц, 1951, с.123], - памятника владимиро-суздальской литературы.

Д.С.Лихачев указал на Софийскую I летопись, включившую «Слово о Дмитрии Донском», где имеется описка: «въспишу». Это – аргумент интересный, ибо, как показала сводная таблица летописных разночтений [Прохоров, 1999], составленная еще в 1970-х Г.М.Прохоровым, летопись эта восходит к тому общерусскому митрополичьему летописанию, что велось в Троицком монастыре в 1400-е – 1430-е годы [см. Бобров, 1999, с.135], где работал и инок Епифаний. Но аргумент требует гипотезы, что великорусские летописцы, наряду с летописанием, одновременно - создавали тогда обновленную, риторическую версию «Повести о разорении Рязани…» (Б-редакцию).

На фольклорную модель Плача указывает комментатор составленного «симметрично» Плача князя Юрия Владимирского (в его житии) [«Путь к граду Китежу», 2003, c .14]. Если оборот присутствовал в писанной версии Плача Игоря Рязанского изначально, то из этого - не следует заимствование его у Епифания Премудрого. Думаю, что Д.С.Лихачев знал фольклорную формулу «Ни в сказке сказать, ни пером описать». Это оборот ходульный. И, например, обращение к термину письма в тропаре на Благовещение Богородицы (25 марта), не говорит о зависимости его от «Конька-Горбунка» П.П.Ершова: «Взбранный Воеводе победительная, яко избавльшеся от злых, благодарственныя восписуем Ти, раби Твои, Богородице…» (неловкость речения вызвана дословным переводом греческого текста – обычаем, насажденным паламитскими миссионерами ХIV века и никоновскими «справщиками» века ХVII ). На самом деле мы должны полагать описку, допущенную в Софийской I летописи, именно как результат знакомства с Плачем Ингваря Рязанского, влиявшим теперь уже не на автора «Слова о Дмитрии Донском», а на его переписчика, - нежели как свидетельство работы создателя Плача по данному конкретному списку-источнику .

Указание, сделанное публикатором, на возрастание числа «неисправностей», сближающих тексты «Повести…» и «Слова о Дмитрии Донском», от основной А- к Б-редакции [Лихачев, 1961, с.17], подтверждает наше толкование, ибо первая редакция ближе древней, непорченной [см. Лихачев, 1949 а), с.245]. Епифаний держал в руках список, близкий современной Б-редакции. «В редакции А ощутима установка на ритмическую организацию текста, которая ближе к принципам создания ритма в памятниках более ранней поры (Х II – сер. Х III века ), чем в редакции Б » [Лобакова, 1993, с.45]. Последняя не внимает ритму, потому происходит «обрастание синтаксических рядов этикетными деталями» [там же, с.46].

Нарастает и лексическая модернизация. Допустим, в А-редакции татары наводят на Евпатия Коловрата «множество пороков» [Лихачев, 1949 а), с.245], т.е. метательных орудий (от перати- - бить) типа пращи. Во второй – «множество саней с нарядом» (или с «народом»)» [там же]. Наряд – это артиллерия, в поле применяемая с саней, входит в обиход она лишь в Московском государстве, и это свидетельство позднейшего переосмысления. Академики отмечают, что в ХVII в. писцы уже теряют понимание языка копируемых текстов [там же, с.248 (ср.: Адрианова-Перетц, 1974, с.47, прим.4)], что мы здесь и видим, в последнем выражении: «множество саней с нарОдом» [ там же, с.245] .

Другое предположение Лихачева, что двоекратность плача Игоря Юрьевича (в Рязани и на поле боя) подкрепляет гипотезу Перетц о вставке его (выполненной дважды – в краткой, а затем в распространенной форме), неосновательно: плач действительно повторяется, но звучит даже трижды (в третий раз – слезным молением). Именно: в Рязани, на поле битвы и на реке Воронеже, над телом Федора Юрьевича (благоверного мученика, согласно повести). Ученый не заметил, что плач не только «дуплицирован», но и «триплицирован» - технически, из соображений литературной симметрии. В дошедшем тексте, покинув Рязань, князь эпически совершает погребения сродников тоже троекратно, собирает и привозит останки убитых трижды: князей, лежащих на поле битвы, Федора с посольскими боярами, и, наконец, Олга Красного, убитого Батыем в плену, возле Пронска. И, возможно, плачи-повторы были некогда соотносимы с эпизодами погребений.

Позже акад.Лихачев написал что «Задонщина» испытывала влияние «Повести…», с уже вошедшим в оную Плачем [«Словарь книжников и книжности…», 1987, с.335; ср.: Лобакова, 1993, с.47]. Это ему не создавало противоречия ибо указание М.Н.Тихомирова и А.В.Соловьева на создание «Задонщины» до падения Болгарской столицы Тырнова (1393 г.) [Тихомиров, 1947, с.с. 202-203; Соловьев, 1958, с.89], В.Ф.Ржиги, Г.Н.Моисеевой и Д.Н.Альшица - на появление ее прежде Тохтамышева нашествия (1382) [Ржига, 1959, с.384; Моисеева, 1979, с.22] - не являлось общепринятым. Ее не возбранялось числить памятником ХV века, созданным позже «Слова о Дмитрии Донском» [см.: Лихачев, 1982, с.204; «Словарь книжников и книжности…», 1987, с.335 ] . Мы с этим не согласимся [см.: Альшиц, 2009, с.с. 70-77]! В ту эпоху на Руси распространяется жанр, по-видимому, малознакомый прежде – эпическая баллада. Она воспринимает и по-новому осмысляет прием, формульно применяемый в былине: эпический повтор. Из устных жанров, «Повесть…» находится всего ближе именно к балладе. «Эпичность баллады складывается в том, что в ней, как и в эпосе, рассказ ведется от автора, в тоне объективного и последовательного повествования о событиях. В балладе нет лирических отступлений, эмоциональных пояснений, морализации, словом, никакого активного авторского вмешательства в сюжет. Баллада в этом отношении даже объективней эпоса, в котором симпатии и антипатии слагателей обыкновенно очень ясны. Но от былины баллада резко отлична своим драматизмом. События передаются в ней в их самых напряженных, самых действительных моментах, в ней нет ничего, что не относилось бы к действию. Диалог в балладах также весь посвящен непосредственно действиям, в нем нет описаний и отвлеченных рассуждений. Диалог усиливает драматизм балладного рассказа» [Балашов, 1966, с.с. 5-6]. Таково же повествование «Повести…», вероятно, при написании отвечавшее тем же умонастроениям, что и словеса драматических древнерусских баллад.

По оценке Д.М.Балашова, сложение жанра эпической баллады падает на ХIII\ХIV век, переходными, от былины к балладе, являются такие песни как «Авдотья Рязаночка» [там же, с.20] - одним прозвищем героини показывающие на землю, связанную с оным.

«Повторы с нарастанием» - это прием, характерный для старинных баллад [там же, с.с. 7-8]. И мы видим также этот прием, используемый создателями «Повести о разорении Рязани».

Дав «анахронистический» список Рязанских князей, павших в битве с Батыем, - включив имена умерших к тому году Давида Муромского и Всеволода Пронского, неизвестного летописям Глеба Коломенского, он почему-то исключил из своего каталога Романа Ингоровича, павшего в Коломенской битве. Рязанские князья для автора – личности, по-эпически идеальные. Не оттолкнула ли его худая слава, вмененная к тому времени балладою «Князь Роман жену терял», одной из наидревнейших, некоему «князю Роману», чье имя не было еще реабилитировано житием князя-мученика Романа Олеговича?

Роман Жданович

Сокр.:
БЛДР - Библиотека литературы Древней Руси
ВГО - Всесоюзное Географическое общество
ВДИ - "Вестник Древней истории"
ВЯ - "Вопросы Языкознания"
ГИМ - Государственный Исторический музей
ЖМНП - "Журнал Министерства народного просвещения"
ИпоРЯС - Известия по Русскому языку и словесности
НПЛ - "Новгородская Первая летопись"
ОДРЛ ИРЛИ - Отдел древне-русской литературы Института русской литературы и искусства
ПВЛ - "Повесть Временных лет"
ПСРЛ - Полное Собрание русских летописей (без указания года изд. цитируется издание последней серии - 1997 и дал. годов)
СОРЯС - Сообщения Отделения русского языка и словесности
СЭ - "Советская Этнография"

Цит.лит-ра:
В.И.Абаев "Скифо-европейские изоглоссы", М., 1965;
В.И.Абаев «Как ап.Петр стал Нептуном», «Этимология. 1970», М., 1972;
Г.В.Абгарян "К проблеме предполагаемой греческой версии "Сказания о Борисе и Глебе"", "Русская и армянская средневековые литературы", Л., 1982;
Агафий Милитенский "О царствовании Юстиниана", М.-Л., 1953;
В.П.Адрианова-Перетц "Слово о житии и преставлении вел.князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго", Труды ОДРЛ, т. 7-й, М.-Л., 1947;
В.П.Адрианова-Перетц "Историческая литература ХI - нач. ХV в.в. в народной поэзии", Труды ОДРЛ, т. 8-й, М.-Л., 1951;
В.П.Адрианова-Перетц "Слово о полку Игореве и памятники Русской литературы ХI - ХIII в.", "Слово о полку Игореве и памятники Куликовского цикла", М.-Л., 1966;
В.П.Адрианова-Перетц "Древнерусская литература и фольклор", Л., 1974;
С.Н.Азбелев "Былины. Новые книги", "Русский фольклор", т. 17-й, 1977;
С.Н.Азбелев "Историзм былин и специфика фольклора", Л., 1982;
С.Н.Азбелев "Новые работы о русском эпосе", "Русский Фольклор", т. 31-й, 2001;
С.Н.Азбелев "Академик Всеволод Миллер и историческая школа: эпосоведческие труды и их оценки", в кн. В.Ф.Миллер "Народный эпос и история", М., 2005;
С.Н.Азбелев "Напрасная попытка...", "Русская Литература", №4, 2008;
С.Н.Азбелев "Рюрик и Гостомысл", "Новгородский сборник", вып. 20-й, 2010;
К.В.Айвазян "Культ Григория Арменского, "арменская вера" и "арменская ересь" в Новгороде", "Русская и армянская средневековые литературы", Л., 1982;
"Акты Российского государства", М., 1998;
Д.Н.Альшиц "Что означает "Пирогощая" русских летописей и Слова о полку Игореве", "Исследования по отечественному источниковедению", М.-Л., 1964;
Д.Н.Альшиц "От легенд к фактам. Разыскания и исследования новых источников по истории Допетровской Руси", СПб., 2009;
Амвросий (фон Сиверс) "Истинно-Православные христиане и война 1941-1945", "Русское Православие", №1, 1999;
В.И.Антонова "Московская икона нач. ХVI века из Киева и "Повесть о Николе Зарайском"", Труды ОДРЛ, т. 13-й, М.-Л., 1957;
"Апокрифические апокалипсисы", СПб., 2000;
"Апокрифы Древней Руси. Тексты и исследования", М., 1997;
"Апракос Мстислава Великого", М., 1983;
В.Г.Ардзинба "Нартский сюжет о рождении героя из камня", "Древняя Анатолия", М., 1985;
Ж.-П.Ариньон "Международные отношения Киевской Руси в середине Х в. и крещение княгини Ольги", "Византийский Временник", т. 41-й, 1980;
М.И.Артамонов "Сокровища саков", М., 1973;
Ат-Табари "История пророков и царей", Махачкала, 1990;
О.Н.Бадер, А.П.Смирнов «Серебро Закамское», М., 1954;
К.С.Бадигин "Русские северные мореходы", в кн. "Путь на Грумант", М., 1953;
К.С.Бадигин "По студеным морям", М., 1956;
П.Бак "Мореплаватели солнечного восхода", М., 1959;
Д.М.Балашов "История развития жанра русской баллады", Петрозаводск, 1966;
Д.М.Балашов "Из истории русского былинного эпоса", "Русский фольклор", т. 15-й, Л., 1975;
Д.М.Балашов, Ю.И.Марченко, Н.И.Калмыкова "Русская свадьба", М., 1985;
В.В.Бартольд "О христианстве в Туркестане в домонгольский период", "Записки Вост.Отд. Русского Археологического Об-ва", т. 8-й, 1893;
Ю.К.Бегунов "Об исторической основе Сказания о Мамаевом побоище", "Слово о полку Игореве и памятники Куликовского цикла", М.-Л., 1966;
Ю.К.Бегунов "История Руси", СПб., 2007;
В.Г.Белинский "Избранные Сочинения", М., 1948;
О.В.Белова "Славянский бестиарий", М., 2000;
Г.Л.Бельский "Чекистский ренессанс", Киев, 2002;
И.Берлин «Исторические судьбы еврейского народа на территории Русского государства», Пг., 1919;
Т.А.Бернштам "Ах же ты, великий оратаюшка!", "Фольклор и этнографическая действительность", СПб., 1992;
А.Е.Бертельс "Художественный образ в искусстве Ирана IХ - ХV в.", М., 1997;
Е.Э.Бертельс "История персидско-таджикской литературы", М., 1960;
Беруни "Избр.Произведения", Ташкент, 1957-1974;
Д.I.Блiфельд "Древнъоруський могильник в Чернiговi", "Археологiя", т. 18-й, Киiв, 1965;
А.Г.Бобров "Апокрифическое "Сказание Афродитиана" в литературе и книжности Древней Руси", СПб., 1997;
А.Г.Бобров "Новгородское летописание ХV века", СПб., 1998;
А.Г.Бобров "Редакции Новгородской IV летописи", Труды ОДРЛ, т. 51-й, СПб., 1999;
К.Богман, Г.Семерак "Художественная ковка и слесарное искусство", М., 1982;
М.Н.Боголюбов "Афганское mina "любовь"", ВЯ, №6, 2008;
"Боевой путь Советского Военно-Морского флота", М., 1988;
М.Бойс "Зороастрийцы. Верования и обычаи", М., 1988;
Большая Энциклопедия, п\ред. Южакова, 1900-1909;
Г.М.Бонгард-Левин, Г.Ф.Ильин "Индия в древности", М., 1985;
Е.П.Борисенков, В.М.Пасецкий "Тысячелетняя летопись необычайных явлений природы", М., 1988;
С.Бочарников "Зарайск", М., 1865;
Н.В.Брагинская Комментарий к кн. О.М.Фрейденберг "Миф и литература древности", М., 1998;
В.Г.Брюсова "Русско-Византийские отношения середины XI в.", "Вопросы истории", №3, 1972;
А.У.Будовиц "Общественно-политическая мысль Древней Руси ХI - ХIV веков", М., 1960;
А.П.Бужилова "Homo Sapiens. История болезни", М., 2005;
Я.Буриан, Н.Моухова «Загадочные этруски», М., 1970;
Ф.И.Буслаев "Эпическая поэзия", "Отечественные записки", т. 77-й, №№ 7-8, 1851;
Ф.И.Буслаев "Песни Древней Эдды о Сигурде и Муромская легенда", "Атеней", ч. 4-я, №30, 1858;
Ф.И.Буслаев "Сочинения", СПб., 1861;
Ф.И.Буслаев "Русский богатырский эпос", М., 1862;
Ф.И.Буслаев "Сравнительное изучение народного быта и поэзии", "Русский Вестник", 1872, т.т. 102-104;
Ф.И.Буслаев "Сочинения по археологии и истории народного искусства", Л., 1930;
Ф.И.Буслаев "О литературе. Исследования. Статьи", М., 1990;
Ф.И.Буслаев "Народный эпос и мифология", М., 2003;
Ф.И.Буслаев "Догадки и мечтания о первобытном человечестве", М., 2006;
"Былины в записях и пересказах ХVII - ХVIII в.в.", М.-Л., 1960;
Г.К.Вагнер "Скульптура Владимиро-Суздальской Руси", Юрьев-Польской, 1964;
В.Г.Васильевский "Труды", 1908;
А.Л.Вассоевич "Духовный мир народов Классического Востока", СПб., 1998;
"Великая хроника о Польше, Руси и их соседях XI - XIII вв.", М., 1987;
"Великий князь Владимир Мономах", М, 2006;
А.Н.Веселовский "Разыскания в области русского духовного стиха", вып. 9-й, СОРЯС, т. 32-й, №4, 1897;
А.Н.Веселовский "Русские и вильтины в саге о Тидреке Бернском", "Известия Отделения Русского языка и словесности", СПб., 1906, т. 11-й, кн. 3-я;
А.Н.Веселовский "Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине", СПб., 1872;
А.Н.Веселовский "Андрей Критский в легенде о кровосмесителе и Сказание об апостоле Андрее", ЖМНП, 1885, июнь, ч. 239-я;
А.Н.Веселовский "Избр.статьи", Л., 1939;
А.Н.Веселовский "Историческая поэтика", Л., 1940;
А.Н.Веселовский "Из лекций по истории эпоса", "Типология народного эпоса", М., 1975;
А.Н.Веселовский "Былины о Волхе Всеславьевиче и поэмы об Ортните", "Русский фольклор", т. 27-й, СПб., 1992;
А.Н.Веселовский "Мерлин и Соломон", М., 2001;
А.Н.Веселовски "Избранное: на пути к исторической поэтике", М., 2010;
"Византийские легенды", М., 1994;
А.В.Виноградов "Тысячелетия, погребенные пустыней", М., 1966;
Р.Ю.Виппер "История Средних веков", М., 1947;
"Вис и Рамин", М., 1963;
"Владимир Мономах: Завещано потомкам", Ярославль, 1999;
"Воинские повести Древней Русь", М.-Л., 1949;
"Воинские повести Древней Руси", Л., 1985;
В.А.Волков "Войны и войска Московского государства", М., 2004;
Н.Н.Воронин "Памятники Владимиро-Суздальского зодчества ХI - ХIII веков", М.-Л., 1945;
Н.Н.Воронин, П.А.Раппопорт "Зодчество Смоленска ХII-ХIII веков", Л., 1979;
А.В.Гадло "Предыстория Приазовской Руси", СПб., 2002;
И.А.Ганина "Спор двух королев…", "Мифологема женщины-судьбы у древних кельтов и германцев", М., 2005;
а)Н.А.Ганина "Валькирия: к генезису мифа и специфике древнегерманских ареальных традиций", "Мифологема женщины-судьбы у древних кельтов и германцев", М., 2005;
Я.Гевелий "Атлас звездного неба", Ташкент, 1968;
С.А.Гедеонов "Варяги и Русь", М., 2004;
Геродот "История", М., 1972;
Л.А.Гиндин, В.Л.Цымбурский "Гомер и история Восточного Средиземноморья", М., 1996;
В.П.Горан «Древнегреческая мифологема судьбы", Новосибирск, 1990;
В.А.Городцов "Скальные рисунки Тургайской области", Труды ГИМ, сер.археол., №1, 1926;
А.А.Горский "Москва и Орда", М., 2000;
А.А.Горский "Русское Средневековье", М., 2009;
А.Д.Горский "К вопросу об обороне Москвы в 1238 году", "Восточная Европа в древности и средневековье", М., 1978;
С.В.Горюнков "Мертвая царевна и спящий народ", СПб., 2005;
Б.Н.Граков "Скифы", М., 1971;
Э.А.Грантовский "Проблемы изучения общественного строя скифов", ВДИ, №4, 1980;
Б.Д.Греков "Золотая Орда и ее падение", М.-Л., 1950;
Б.Д.Греков "Избранные Труды", т. 2-й, М., 1959;
Г.Е.Грумм-Гржимайло "Можно ли считать китайцев автохтонами бассейнов среднего и нижнего течений Желтой реки", "Известия Государственного геогр.об-ва", Л., 1933;
Н.К.Гудзий "История древней русской литературы", М., 1953;
Л.Н.Гумилев "Легенда и действительность в древней истории Тибета", "Вестник истории мировой культуры", №3, 1960;
а)Л.Н.Гумилев "Бахрам Чубин", "Проблемы Востоковедения", №3, 1960;
Л.Н.Гумилев "Битва при Герате", в кн. "Подвиг Бахрама Чубина", Л., 1962;
Л.Н.Гумилев "Открытие Хазарии", М., 1966;
Л.Н.Гумилев "Этногенез и биосфера Земли", Л., 1990;
Л.Н.Гумилев "Древние тюрки", М., 1993;
Л.Н.Гумилев "В поисках вымышленного царства", СПб., 1994;
а) Л.Н.Гумилев "Конец и вновь начало", М., 1994;
Л.Н.Гумилев "Древняя Русь и Велеликая Степь", М., 2001;
Л.Н.Гумилев "Древ.Русь и Вел.Степь. От Руси до России", М., 2009;
Л.Н.Гумилев, Б.И.Кузнецов "Две традиции древнетибетской картографии", "Вестник ЛГУ", 1969, №24, вып. 4-й;
Н.Р.Гусева "Индуизм", М., 1977;
И.Н.Данилевский "Древняя Русь глазами современников и потомков (IХ - ХII в.в.)", М., 1999;
И.Н.Данилевский "Древняя Русь глазами современников. ХII - ХIV в.в.", М., 2000;
А.Дворкин "Очерки по истории Вселенской православной церкви", Ниж.Новгород, 2005;
Н.С.Державин «История Болгарии», М., 1945-1946;
А.В.Десницкая "Сравнительное языкознание и история языков", Л., 1984;
А.С.Десницкий «Поэтика библейского параллелизма», М., 2007;
"Деяния апостола Андрея", М., 2004;
П.Джеймс, Д.Мартин "Все возможные миры", М., 1988;
"Дигенис Акрит", М., 1994;
Л.А.Дмитриев "Литература первых лет монголо-татарского ига. 1237 г. - конец ХIII в.", "История русской литературы", т. 1-й, Л., 1980;
Р.П.Дмитриева "Ермолай-Еразм - автор Повести о Петре и Февронии", в кн. "Повесть о Петре и Февронии", Л., 1979;
а)Р.П.Дмитриева "Повесть о рязанском епископе Василии и ее отношение к Повести о Петре и Февронии", в кн. "Повесть о Петре и Февронии", Л., 1979;
С.И.Дмитриева "Географическое распространение русских былин", М., 1975;
С.И.Дмитриева "Фольклор и народное искусство русских Европейского Севера", М., 1988;
С.И.Дмитриева "В.Ф.Миллер о географическом распространении былин и современное состояние проблемы", "Русский Фольклор;, вып. 28-й, 1995;
А.И.Доватур "Миф об Алкестиде", «Этюды по античной культуре и истории Северного Причерноморья", СПб., 1992, Приложения;
Н.В.Доливо-Добровольский "Николай Гумилев: поэт и воин", СПб., 2007;
"Древнерусские княжеские жития", М., 2001;
"Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым", М., 1977;
"Древняя Русь в свете зарубежных источников", М., 2009;
«Древняя Русь. Город, замок, село», М., 1985;
А.Древс "Миф о Христе", Л., 1924;
М.И.Дьяконов "Фердоуси. Очерк жизни и творчества", М.-Л., 1940;
Ж.Дюмезиль "Скифы и Нарты", М., 1990;
"Евангелие от Матфея и Луки на греческом, церковнославянском, латинском и русском языках с…", Минск, 2000;
М.Евзлин "Волшебные доспехи в "Илиаде" Гомера", "Восток и Запад в Балканской картине мира", М., 2007;
И.А.Евсеева "Повесть о разорении Рязани Батыем в Хронографической редакции ХVI в.", "Древнерусская литература. Источниковедение", Л., 1984;
И.А.Евсеева-Лобакова ""Стрелецкая" (Псковская) редакция "Повести о разорении Рязани"", Труды ОДРЛ, т. 44-й, 1990;
Т.Я.Елизаренкова "Мир идей ариев Ригведы", в кн. "Ригведа", мандалы V - VIII, М., 1995;
И.П.Еремин "Лекции по древней русской литературе", Л., 1968;
В.И.Ерохин "Углич", Углич,2002;
Р.Жданович "Kampf Натальи Ильиной", "За Русское дело", №5, 2009;
"Живописная Россия", СПб., 1881 и дал.;
"Житие и чудеса св.Николая Чудотворца, археп.Мирликийского", М.-Минск, 2000;
«Житие Преподобного Василия Нового и видение Григория, ученика его, о мытарствах преподобной Феодоры», М., 1907;
Л.Я.Жмудь «Орфические графитти из Ольвии», «Этюды по античной культуре и истории Сев.Причерноморья», СПб., 1992;
Л.П.Жуковская "Типология рукописей древнерусского полного апракоса ХI - ХIV в.в. в связи с лингвистическим изучением их", "Памятники древнерусской письменности. Язык и текстология", М., 1968;
Л.П.Жуковская "Еще о текстологии месяцеслова Евангелия (по датированным древнерусским апракосам ХI - ХII в.в.)", Труды ОДРЛ, т. 48-й, СПб., 1993;
И.Е.Забелин "История русской жизни с древнейших времен", М., 1876;
И.Е.Забелин "История города Москвы", М., 1902;
А.И.Зайцев "Следы мифа о похищении Елены Тесеем в гомеровском эпосе", "Вестник ЛГУ", №20, ист.сер., вып. 4-й, 1964;
А.И.Зайцев "Формирование древнегреческого гекзаметра", СПб., 1994;
А.И.Зайцев "Стих русской былины и праиндоевропейская поэзия", "Русский фольклор", вып. 28-й, 1995;
А.И.Зайцев "Греческая религия и мифология", М.-СПб., 2005;
А.Ф.Замалеев "Восточнославянские мыслители эпохи средневековья", СПб., 1998;
В.Ю.Захидов "Бируни как мыслитель", "Бируни. Сборник", М., 1950;
Ф.Зелинский "Из жизни идей", М., 1995 (в 4 т.т.);
Ф.Ф.Зелинский "История античной культуры", СПб., 1995;
В.К.Зиборов "О летописи Нестора", СПб., 1995;
В.К.Зиборов "Русское летописание ХI - ХVIII в.в.", СПб., 2002;
А.А.Зимин "Когда было написано "Слово о полку Игореве"?", "Вопросы литературы", № 3, 1962;
А.А.Зубов "Человек заселяет свою планету", М., 1963;
Н.Н.Зубов “Отечественные мореплаватели-исследователи морей и океанов", М., 1954;
А.А.Иванов (и другие) "Ювелирные изделия Востока", М., 1984;
В.В.Иванов "Из индоевропейской обрядовой терминологии", "Восток и Запад в Балканской картине мира", М., 2007;
В.И.Иванов "Дионис и прадионисийство", в кн. Эсхил "Трагедии", М., 1989;
"Изборник", М., 1969;
"Изгнание норманнов из русской истории", М., 2010;
В.С.Иконников "Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский", "Чтения в Историческом обществе Нестора-летописца", Киев, 1879, кн. 1-я;
Д.И.Иловайский "История Рязанского княжества", М., 2008;
В.М.Ильин Предисловие к кн. В.П.Тимофеев "Другое Слово о полку Игореве", М., 2007;
Н.Н.Ильина "Изгнание норманнов. Основная задача русской исторической науки", СПб., 2010;
"Ирландские саги", М., 1929;
"История ат-Табари", Ташкент, 1987;
"История Византии", М., 1967;
"История Древнего Востока", М., 1983-1988;
"История Османского государства, общества, цивилизации", М., 2006;
"История русской литературы", М.-Л., 1945;
"История русской литературы", Л., 1980;
В.А.Истрин «1100 лет славянской азбуки», М., 1988;
"Какая будет погода?", "Новый Петербургъ", №4, 2009;
В.П.Калыгин "Язык древнейшей ирландской поэзии", М., 1986;
С.П.Карпов "История Трапезундской империи", СПб., 2007;
В.В.Каргалов "Народ-богатырь", М., 1971;
М.К.Каргер "Древний Киев", "По следам древних культур. Древняя Русь", М., 1953;
А.В.Карташев "Вселенские соборы", М., 1994;
А.В.Карташев "Очерки по истории Русской церкви", Минск, 2007;
В.А.Келтуяла "Курс истории русской литературы", ч. 1-я, СПб., 1913;
"Киево-Печерский патерик", Киев, 1934;
А.Н.Кирпичников "Военное дело Руси в ХIII - ХVI в.", Л., 1976;
А.Н.Кирпичников "Куликовская битва", М., 1980;
И.А.Климишин «Хронология и календарь», М., 1990;
Б.М.Клосс "О времени создания Русского хронографа", Труды ОДРЛ, т. 24-й, 1971;
Б.М.Клосс "Никоновский летописный свод и русские летописи ХVI-ХVII веков", М., 1980;
Б.М.Клосс "Избр.Труды", т. 2-й, М., 1998;
В.О.Ключевский "Древнерусские жития святых как исторический источник", М., 1871;
"Книга апокрифов", СПб., 2005;
"Книга деяний Ардашира сына Папака", М., 1987;
"Книга загробных видений", СПб., 2006;
И.Кноблох "Kurd-Alaegon и Volcanus", "Этимология - 1972", М., 1974;
Ю.В.Кнорозов "Этногонические процессы в древней Америке", в кн. "Проблемы истории и этнографии Америки", М., 1979;
И.И.Кобзев "Падение Перуна. Сказ", СПб., 2009;
В.П.Кобычев "В поисках прародины славян", М., 1973;
С.И.Ковалев "История Рима", Л., 1986;
В.М.Коган, В.М.Домбровский-Шалагин "Князь Рюрик и его потомки", СПб., 2004;
П.К.Коковцов "Новый еврейский документ о хазарах и хазаро-русско-византийских отношениях в Х веке", ЖМНП, ноябрь 1913;
П.К.Коковцов "Еврейско-хазарская переписка в Х в.", Л., 1932;
А.И.Колесников "Иран в начале VII века", "Палестинский сборник", вып. 22-й, Л., 1970;
А.И.Колесников "Завоевание Ирана арабами", М., 1982;
К.М.Колобова "Из истории раннегреческого общества (Родос IХ - VII в.в. до н.э.)", Л., 1951;
Г.С.Колпакова "Искусство Византии. Ранний и Средний периоды", СПб., 2010;
В.Л.Комарович "К литературной истории Повести о Николе Зарайском", Труды ОДРЛ, т. 5-й, Л., 1947;
В.Л.Комарович "Культ рода и земли в княжеской среде ХI - ХIII в.в.", Труды ОДРЛ, т. 16-й, Л., 1960;
Константин Багрянородный "Об управлении империей", М., 1989;
Л.В.Копейкина, "Античная торевтика", Л., 1986;
М.Котрелл "Грааль друидов", М., 2007;
В.Кочергин "Нужны ли газете дискуссии", "Новый Петербург", 30.06.2011;
Г.А.Кошеленко «Мозаики Эдессы», «Археология Старого и Нового Света», М., 1966;
Г.А.Кошеленко "Ранние этапы развития культа Мифры", "Древний Восток и античный мир", М., 1972;
"Краткий научно-атеистический словарь", М., 1964;
Ю.В.Кривошеев "Крещение Северо-Восточной Руси: источниковедческий аспект", "Общественно-политическая жизнь дореволюционной России", Тюмень, 1990;
Ю.В.Кривошеев "Русь и монголы", СПб., 1999;
Ю.В.Кривошеев "Собранное", СПб., 2010;
Ю.М.Кривошеев "Муромо-Рязанская земля", Гатчина, 2003;
Г.И.Кублицкий, Р.Н.Кублицкая "По Волге", б\м, 1961;
М.П.Кудрявцев «Поиски северной столицы», "Памятники Отечества", вып. 30-й, 1994;
Б.И.Кузнецов "Тибетская легенда о происхождении человека от обезьяны", "Доклады по этнографии. Вып. 6-й", Геогр.об-во СССР, Отд.Этнографии, 1966;
Б.И.Кузнецов "Тайны древних тибетских книг", "Байкал", № 3, 1969;
Б.И.Кузнецов "Слово о двенадцати снах Шахаиши" и его связи с памятниками литературы Востока", Труды ОДРЛ, т. 30-й, 1976;
Б.И.Кузнецов "Древний Иран и Тибет", М., 1998;
Б.И.Кузнецов "Бон и Маздаизм", СПб., 2001;
А.Г.Кузьмин "Рязанское летописание", М., 1965;
А.Г.Кузьмин "Начальные этапы русского летописания", М., 1977;
А.Г.Кузьмин "Западные традиции в русском христианстве", "Введение христианства на Руси", М., 1987;
А.Г.Кузьмин "Свержение Перуна", М., 1988;
А.Г.Кузьмин "Хождение Богородицы по мукам", "Златоструй", М., 1990;
А.Г.Кузьмин "История России с древнейших времен", кн. 1-я, М., 2002;
А.Г.Кузьмин "Мародеры на дорогах истории", М., 2005;
А.Г.Кузьмин "Тайны рождения русского народа", "Изгнание норманнов из русской истории", М., 2010;
В.Д.Кузьмина "Девгениево деяние (Деяние прежних времен храбрых человек)", М., 1962;
Е.Е.Кузьмина "Распространение коневодства и культа коня…", "Средняя Азия в древности и средневековье", М., 1977;
a)Е.Е.Кузьмина “В стране Кавата и Афрасиаба», М., 1977;
б)Е.Е
Е.Е.Кузьмина "Арии - путь на юг", М.-СПб., 2008;
П.-В.Ланге "Горизонты Южного моря", М., 1987;
М.Ларюэль "Когда присваивается интеллектуальная собственность, или О противоположении Л.Н.Гумилева и П.Н.Савицкого", "Вестник Евразии", №4, 2001;
А.П.Лебедев "Эпоха гонений на христиан", М., 1994;
А.П.Лебедев "Духовенство древней Вселенской церкви от времен апостольских до Х века", СПб., 1997;
Г.С.Лебедев «Эпоха викингов в Северной Европе», Л., 1985;
С.Лёзов «О непроисхождении христианства из иудаизма», «Библия. Литературоведческие и лингвистические исследования», М., 1999, вып. 3-й;
Л.А.Лелеков "Искусство Древней Руси в его связях с Востоком", "Древнерусское искусство. Зарубежные связи", М., 1975;
Л.А.Лелеков "Искусство Древней Руси и Восток", М., 1978;
Л.А.Лелеков «Загадка горы Макра», "Памятники Отечества", вып. 30-й, М., 1994;
В.И.Ленин Полное Собрание Сочинений;
С.Лесной "Откуда Ты, Русь?", Ростов-на-Дону, 1995;
С.Лесной ""Влесова Книга" - языческая летопись Доолеговской Руси (История находки, текст и комментарии)", СПб., 2009;
С.Лесной "История "руссов" в неизвращенном виде", СПб., готовится к печати (1-е издание: Париж-Мюнхен, 1953-1960, в 10 выпусках);
"Летопись Калужская от отдаленных времен до 1841 года", Калуга, 1991;
Р.С.Липец, М.Г.Рабинович "К вопросу о времени сложения былин (вооружение богатырей)", СЭ, №4, 1960;
Г.Г.Литаврин «Как жили византийцы», М., 1974;
Б.А.Литвинский, Т.И.Земайль "Аджина-Тепе", М., 1971;
Д.С.Лихачев "Повесть о Николе Заразском. Тексты", Труды ОДРЛ, т. 7-й, М.-Л., 1949;
а)Д.С.Лихачев "Повесть о разорении Рязани Батыем", "Воинские повести Древней Руси", М.-Л., 1949;
б) Д.С.Лихачев "Летописные ищвестия об Александре Поповиче", Труды ОДРЛ, т. 7-й, М.-Л., 1949;
Д.С.Лихачев "Возникновение русской литературы", М.-Л., 1952;
Д.С.Лихачев "Литературная судьба "Повести о разорении Рязани Батыем"", "Исследования и материалы по древнерусской литературе", М., 1961;
Д.С.Лихачев "Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого", М.-Л., 1962;
Д.С.Лихачев "К истории сложения "Повести о разорении Рязани Батыем"", "Археографический ежегодник. 1962", М., 1963;
Д.С.Лихачев "Человек в литературе Древней Руси", М., 1970;
Д.С.Лихачев "Развитие русской литературы Х - ХVII веков", Л., 1973;
Д.С.Лихачев "Взаимоотношение списков и редакций "Задонщины" (исследование Анджело Данти)", Труды ОДРЛ, т. 31-й, 1976;
Д.С.Лихачев ""Задонщина и "Повесть о разорении Рязани Батыем"", "Древняя Руси и славяне", М., 1978;
Д.С.Лихачев "Великое наследие", М., 1979;
Д.С.Лихачев "Литература трагического века в истории России", в кн. "Памятники литературы Древней Руси. ХIII век", 1981;
а)Д.С.Лихачев "Заметки о русском", М., 1981;
Д.С.Лихачев "Авторы рязанского цикла "Повестей о Николе Заразском", "Россия на путях централизации", М., 1982;
Д.С.Лихачев "Текстология. На материале русской литературы Х - ХVII веков", Л., 1983;
Д.С.Лихачев "Литература "государственного устроения"", БЛДР, т. 10-й, 2000;
Д.С.Лихачев Предисловие: Л.Н.Гумилев "Древ.Русь и Вел.степь", М., 2001;
Д.С.Лихачев "Текстология", СПб., 2006;
И.А.Лобакова "Проблема соотношения редакций "Повести о разорении Рязани"", Труды ОДРЛ, т. 46-й, СПб., 1993;
а)И.А.Лобакова "Воинское повествование и агиографическая традиция в литературе ХVII в.", Труды ОДРЛ, т. 48-й, СПб., 1993;
С.Г.Лозинский «История папства», М., 1986;
Х.М.Лопарев Предисловие к кн. В.Позняков "Хождение купца Василия Познякова по святым местам Востока", "Православный Палестинский сборник", т. 6-й, 1887;
Х.М.Лопарев "Книга Паломник", "Православный Палестинский сборник", т. 17-й, 1899;
Х.М.Лопарев "Византийские жития святых VIII - IХ веков", "Византийский Временник", т. 17-й, 1910;
В.Г.Луконин "Искусство Древнего Ирана", М., 1977;
В.Г.Луконин "Древний и Раннесредневековый Иран", М., 1987;
С.Я.Лурье «История Греции», СПб., 1993;
Я.С.Лурье "Стефанит и Ихнилат" в русской литературе ХV века", в кн. "Стефанит и Ихнилат", Л., 1966;
А.И.Лызлов "Скифская история", М., 1990;
Л.Д.Любимов "Искусство Древнего мира", М., 1971;
С.Ляшевский "История Христианства в Земле Русской", М., 2002;
П.И.Лященко "История народного хозяйства СССР", М., 1947;
В.В.Мавродин "Образование Древнерусского государства", Л., 1945;
В.В.Мавродин "Против фальсификации истории географических открытий", "Известия ВГО", т. 90-й, вып. 1-й, 1958;
"Македония. Сборник документов и материалов", София, 1980;
В.В.Макушев "Сказания иностранцев VI - Х в. о быте и нравах славян", СПб., 1861;
В.В.Макушев "О значении слов "кзньць (казнац)", "властиль" и "посадьникъ" в старосербском языке", Варшава, 1883;
В.Маркелов "Рождение свт. Николая", "Вера Эском", Киров, №25, 2003;
Н.Я.Марр "Из грузино-персидских литературных связей", "Записки Коллегии востоковедов", т. 1-й, Л., 1925;
Б.И.Маршак "К вопросу о восточных противниках Ирана в V в.", "Страны и народы Востока", т. 10-й, 1971;
В.М.Массон «Ранние комплексные общества Вост.Европы", "Древние общества Юга Восточной Европы в эпоху палеометалла", СПб., 2000;
В.М.Массон, В.И.Сарианиди "Каракумы: заря цивилизации", М., 1972;
Махабхарата, кн. 1-я, "Адипарва", М.-Л., 1950;
Махабхарата, кн. 8-я, "Карнапарва", М., 1990;
И.Маяк "Рим ранних царей", М, 1983;
Л.М.Меликсет-Бек "Из истории армяно-византийских отношений", "Византийский Временник", т. 20-й, 1961;
Э.Мельников "Амазонки… из Китая", "НЛО", №33, 2000;
Н.Ф.Мещерский "Отрывок из книги "Иосиппон" в ПВЛ", "Палестинский сборник", вып. 2-й, 1956;
Н.Ф.Мещерский ""К вопросу об источниках ПВЛ", Труды ОДРЛ, т. 13-й, 1957;
Н.А.Мещерский "История Иудейской Войны Иосифа Флавия в древнерусском переводе", М.-Л., 1958;
Н.А.Мещерский "Источники и состав древней славяно-русской переводной письменности IХ - ХV веков", Л., 1978;
В.Ф.Миллер "Очерки русской народной словесности", М.-Л., 1897-1924;
В.Ф.Миллер "Былины новой и недавней записи", М., 1908;
В.Ф.Миллер "Народный эпос и история", М., 2005;
Н.И.Милютенко "Святые князья-мученики Борис и Глеб, СПб., 2006;
А.Д.Михайлов "Легенда о Тристане и Изольде", в кн. "Легенда о Тристане и Изольде", М., 1976;
"Мифы народов мира", М., 1990;
Г.Н.Моисеева "Спасо-Ярославский Хронограф и Слово о полку Игореве", Л., 1977;
Г.Н.Моисеева "К вопросу о датировке Задонщины", Труды ОДРЛ, т. 34-й, Л., 1979;
Г.Н.Моисеева "Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России ХVIII века", Л., 1980;
Г.Н.Моисеева "Судьба пергаменного Часослова, "уничтоженного" в 1788 вместе с Спасо-Преображенским хронографом", Труды ОДРЛ, т. 46-й, СПб., 1993;
А.Л.Монгайт "Муром", М., 1947;
А.Л.Монгайт "Раскопки Старой Рязани", "По следам древних культур. Древняя Русь", М., 1953;
А.Л.Монгайт "Рязанская земля", М., 1961;
А.Л.Монгайт "Художественные сокровища Старой Рязани", М., 1967;
Л.Л.Муравьева "Московское летописание 2-й\2 ХIV - нач. ХV века", М., 1991;
В.К.Мясоедов "Васильевские врата", "Сборник Новгородского общества любителей древности", 1910, вып. 3-й;
А.В.Назаренко "К этимологии этнонима Сколоты (Геродот, кн. 4-я, 6)", "Древнейшие государства на территории СССР. 1987", М., 1989;
А.В.Назаренко "Древняя Русь на международных путях", М., 2001;
А.В.Назаренко ""Зело неподобно правоверным" (межконфессиональные браки на Руси в ХI - ХII в.в.)", "Вестник истории, литературы, искусства", т. 1-й, М., 2005;
А.В.Назаренко "Владимир Мономах и Киевское столонаследие. Традиция и попытка реформы", "Древнейшие государства Восточной Еворпы. 2004", М., 2006;
А.В.Назаренко "Древняя Русь и славяне", "Древнейшие государства Восточной Европы. 2007", М., 2009;
"Нартские сказания", М., 1949;
А.Н.Насонов "Монголы и Русь", М., 1940;
А.Н.Насонов Предисловие "Полное Собрание Русских летописей", т. 27-й, М., 1962;
А.Н.Насонов "История русского летописания ХI - нач. ХVIII века", М., 1969;
Т.Г.Натрошвили "От Машрика до Магриба", М., 1978;
А.А.Нейхардт «Происхождение креста», М., 1975;
А.И.Некрасов "Возникновение Московского искусства", М., 1929;
А.И.Немировский "Троя после Троянской войны", "Вестник МГУ", сер.истор., №5, 1999;
А.Немоевский "Бог Иисус", Пг., 1920;
В.П.Нерознак "Названия древнерусских городов", М., 1983;
А.Д.Нечволодов "Сказания о Русской земле", Кемерово, 1992;
А.Л.Никитин "Лебеди" Великой степи", "Наука и Религия", №№ 9-12, 1988;
А.Л.Никитин "По следам апостола Андрея", "Наука и Религия", №№ 9-12, 1990;
А.Л.Никитин "Основания русской истории", М., 2001;
А.Л.Никитин "Инок Иларион и начало русского летописания", М., 2003;
Н.К.Никольский "Задачи и краткий очерк деятельности Комиссии по изданию памятников древнерусской письменности", Л., 1929;
Р.Нудельман "Загадки Кумрана", Ростов н\Д, 2007;
А.Обухов "Главный богатырь Земли Русской", "Вестник Петровской академии", №5, 2006;
Ю.Овсянников "Кремлевские мастера", б\м, 1970;
А.П.Окладников «Бронзовое зеркало с изображением кентавра, найденное на о.Фаддея», СЭ, № 13, 1950;
А.Олеарий "Описание путешествия в Московию", "Россия в ХV - ХVII в.в. глазами иностранцев", Л., 1986;
"Описание Рукописного отделения Библиотеки Академии наук СССР", М.-Л., 1959;
"Памятники литературы Древней Руси. ХII век", М., 1980;
"Памятники литературы Древней Руси. ХIII век", М., 1981;
"Памятники литературы Древней Руси. Конец ХV - 1-я\2 ХVI века", М., 1984;
"Памятники литературы Древней Руси. Конец ХVI - начало ХVII века", М., 1985;
А.Парин "Хождение в невидимый град", М., 1997;
В.Т.Пашуто "Очерки по истории Галицко-Волынской Руси", б\м, 1950;
В.Т.Пашуто "Внешняя политика Древней Руси", М., 1968;
И.Перлов "Зарайские укрепления XVI-XVII в.в.", Труды Зарайского краевого музея, Зарайск, 1926, вып. 1-й;
"Песни, записанные для Ричарда Джемса", "Памятники литературы Древней Руси", вып. 9-й, 1987;
"Песнь о Роланде (по Оксфордскому списку)", М.-Л., 1934;
П.Н.Петров "Исторiя родов Русскаго дворянства", кн. 1-я, СПб., 1886;
Ю.А.Петросян "Древний город на берегах Босфора", М., 1985;
В.Я.Петрухин “Начало этнокультурной истории Руси IХ - ХI веков”, Смоленск, 1995;
"Пехлевийская божественная комедия. Книга о праведном Виразе", М., 2001;
Н.В.Пигулевская “О сирийской рукописи Церковной Истории Евсевия Кесарийского в Российской Публичной библиотеке», «Восточный Вестник ГПБ», №1, 1926;
Н.В.Пигулевская «Византия и Иран на рубеже VI и VII веков», М.-Л., 1946;
Н.В.Пигулевская "Ближ.Восток. Византия. Славяне", Л., 1976;
Н.В.Пигулевская "Сирийская средневековая историография", СПб., 2000;
М.М.Плисецкий "Историзм русских былин", М., 1962;
"Повести Древней Руси. В переводах Д.С.Лихачева", СПб., 2006;
"Повести и Сказания Древней Руси", п\ред. Д.С.Лихачева, М.-СПб., 2001;
"Повесть Временных лет", СПб., 1996;
"Повесть о Петре и Февронии", Л., 1979;
"Подвиг Бахрама Чубина", Л., 1962;
М.Н.Покровский "Избранные Произведения", М., 1966;
М.Н.Полевая "Римский-Корсаков в Петербурге", Л., 1989;
"Полное собрание исторических сведений о всех бывших в древности и ныне существующих монастырях и примечательных церквях в России", М., 2000;
Марко Поло «Путешествия», Л., 1940;
В.И.Попадейкин, В.В.Струков "По тропам родного края", М.,1969;
Т.В.Попова "Византийский народный и книжный эпос", "Византийская литература", М., 1974;
"Пора, мой друг, пора!..", "Своими именами", 30.03.2011;
Б.Ф.Поршнев "Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства", М., 1976;
"Православная Энциклопедия", М., 2001 и дал.;
"Православные монастыри России. Краткий справочник", Новосибирск, 2000;
М.Д.Приселков "Лаврентьевская летопись (история текста)", Ученые записки ЛГУ, сер.ист., №32, вып. 2-й, 1939;
М.Д.Приселков "Троицкая летопись", М.-Л., 1950;
М.Д.Приселков "Русское летописание", СПб., 1996;
М.Д.Приселков "Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси Х - ХII в.в.", СПб., 2003;
В.Я.Пропп "Русский героический эпос", М., 1958;
Г.М.Прохоров "Кодикологический анализ Лаврентьевской летописи", "Вспомогательные исторические дисциплины", вып. 4-й, Л., 1972;
Г.М.Прохоров «Повесть о Батыевом нашествии…», Труды ОДРЛ, т. 28-й, 1974;
Г.М.Прохоров "Летописные подборки рукописи ГБЛ, F.IV.603 и проблема сводного общерусского летописания", Труды ОДРЛ, т. 32-й, Л., 1977;
Г.М.Прохоров "Повесть о Митяе", Л., 1978;
Г.М.Прохоров "Иоанн Кантакузин. Диалог с иудеем", Труды ОДРЛ, т. 48-й, СПб., 1993;
Г.М.Прохоров Предисловие переводчика к кн. Максим Исповедник "Полемика с оригенизмом и моноэнергизмом", СПб., 2007;
Г.М.Прохоров Предисловие переводчика в кн.: Иоанн Кантакузин "Беседа с папским легатом...", СПб., 2008;
Г.М.Прохоров ""Так воссияют праведники". Византийская литература ХIV в. в Древней Руси", СПб., 2009;
Г.М.Прохоров "Древняя Русь как историко-культурный феномен", СПб., 2010;
"Псковские летописи", М.-Л., 1941;
"Путешествия Плано Карпини и Рубрука", М., 1957;
Б.Н.Путилов "Русский историко-песенный фольклор ХIII - ХVI в.в.", М.-Л., 1960;
"Путь к граду Китежу", СПб., 2003;
А.С.Пушкин ПСС, М., 1936;
И.В.Пьянков "Древнейшие государственные образования Сред.Азии", "Древние цивилизации Евразии", М., 2001;
А.Н.Пыпин «Для объяснения статьи о ложных книгах», «Летопись занятий Археографической комиссии», М., 1861;
Д.С.Раевский "Очерки идеологии скифо-сакских племен", М., 1977;
Д.Разаускас "Балтийский комментарий к толкованию имени Орфея как "убитого молнией"", "Восток и Запад в Балканской картине мира", М., 2007;
О.М.Рапов "Русская церковь IХ - 1-й\3 ХII в.в.", М., 1988;
П.А.Раппопорт "Зодчество Древней Руси", Л., 1986;
Рашид-ад-Дин "Сборник летописей", М., 1960;
Н.А.Римский-Корсаков "Летопись моей музыкальной жизни", М., 1932;
В.Ф.Ржига "Слово Софония Рязанца", "Повести о Куликовской битве", М., 1959;
"Родник Златоструйный", М., 1990;
В.А.Ромодановская "Распространение переведенных с латыни частей Геннадиевской Библии", "Источники по Русской истории и литературе: Средневековье и Новое время", Новосибирск, 2000;
В.И.Рудаков "Монголо-татары глазами древнерусских книжников сер. ХIII - ХV в.в.", М., 2009;
С.И.Руденко "Культура населения Горного Алтая в скифское время", М.-Л., 1953;
"Русские народные сказки (пересказ А.Н.Толстого)", М., 1970;
"Русские писатели о религии и церкви", Л., 1984;
"Русский временник, сиречь летописец", М., 1820;
"Русское Православие", М., 2009;
"Русь княжеская", М., 2010;
Б.А.Рыбаков "Ремесло Древней Руси", М.-Л., 1948;
Б.А.Рыбаков "Стольный город Чернигов и удельный город Вщиж", "По следам древних культур. Древняя Русь", М., 1953;
Б.А.Рыбаков "Первые века русской истории", М., 1964;
Б.А.Рыбаков "Языческое мировоззрение русского средневековья", "Вопросы Истории", № 1, 1974;
Б.А.Рыбаков "Геодотова Скифия", М., 1979;
И.Е.Сазонович "Песни о девушке-воине и былины о Ставре Годиновиче", Владимир, 1886;
М.Е.Салтыков-Щедрин "Собрание Сочинений в 20 томах", т. 8-й, М., 1969;
Б.В.Сапунов "Книга в России в IХ - ХIII в.", Л., 1978;
И.С.Свенцицкая "Судьбы апостолов: мифы и реальность", М., 2005;
Я.М.Свет "Запад и Восток на рубеже ХIII и ХIV веков", в кн. "После Марко Поло", М., 1968;
"Сводный каталог славяно-русских рукописей Х - ХIII в.", М., 1984;
Д.О.Святский "Традиция астрологии христианской", "Независимая мысль", №232, 1913;
"Святые и праведники Земли Рязанской", Рязань, 2000;
еп.Себеос "История императора Иракла", Рязань, 2006;
С.А.Семячко "Повесть о Тверском Отроче монастыре", СПб., 1994;
М. де Сервантес Сааведра "Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский", М.-Л., 1932;
И.Серебряков "Куда и что загребают на галерах или почему нынешние чекисты не любят родину?", "Венед", сайт Русского землячества Республики Калмыкия, 14.02.2011;
Н.К.Синха, А.Ч.Банерджи "История Индии", М., 1954;
Р.Г.Скрынников "Экономическое развитие новгородского поместья в кон. ХV - первых 3\4 ХVI в.", Л., 1958;
Р.Г.Скрынников "Переписка Грозного и Курбского. Парадоксы Эдварда Кинана", Л., 1973;
Р.Г.Скрынников "Иван Грозный", М., 1980;
Р.Г.Скрынников "Святители и власти", Л., 1990;
"Словарь книжников и книжности Древней Руси. ХI - 1-я\2 ХIV века", Л., 1987, вып. 1-й;
"Слово о полку Игореве", М.-Л., 1950;
А.А.Смирнов "Древний Ирландский эпос", в кн. "Ирландские саги", Л., 1929;
А.А.Смирнов "Из истории западно-европейской литературы", М., 1965;
А.И.Соболевский "К Слову о полку Игореве", ИпоРЯС, т. 2-й, кн. 1-я, Л., 1929;
Б.М.Соколов "Большой стих о Егории Храбром", М., 1995;
Арх.Платон (Соколов) "Русский архирей из Византии и право его назначения до начала ХV века", Киев, 1913;
"Сокровенное сказание монголов", М., 2002;
А.В.Соловьев "Автор Задонщины и его политические идеи", Труды ОДРЛ, т. 14-й, Л., 1958;
С.М.Соловьев "История России с древнейших времен", М., 1960 и дал.;
М.Н.Сперанский "Девгениево деяние", СОРЯС, т. 99-й, Пг., 1922;
"Старообрядческий церковный календарь", М., 1980;
В.В.Стасов "Происхожденние русских былин", СПб., 1868 (отд.оттиск);
М.И.Стеблин-Каменский "Древнескандинавская литература", Л., 1979;
а)М.И.Стеблин-Каменский "Валькирии и герои", "Известия АН СССР", лит.сер., 1979, т.38, №5;
М.И.Стеблин-Каменский "Мир саги", Л., 1984;
К.Стейн "Чудеса древней страны пирамид", СПб., 1897;
"Стихи духовные", М., 1991;
Е.П.Столбов "Русь, откуда ты?", "Дуэль", № 10, 2008;
И.Ф.Стравинский "Вокальная музыка", М., 1982;
Т.М.Судник "Повесть о Трыщане" в Познанском сборнике ХVI века", в кн. "Легенда о Тристане и Изольде", М., 1976;
А.Я.Сыркин "Версии "Дигениса Акрита", в кн. "Дигенис Акрит", 1994;
П.В.Сытин "Из истории московских улиц", М., 1952;
Таисия (Карцова) "Русские святые", СПб., 2001;
В.Н.Татищев "История Российская", М., 1962 (1994);
О.В.Творогов "Древнерусские хронографы", Л., 1975;
О.В.Творогов "К вопросу о датировке Мусин-Пушкинского сборника...", "Слово о полку Игореве" и памятники древнерусской литературы", Л., 1976;
В.П.Тимофеев "Другое Слово о полку Игореве", М., 2007;
Н.М.Тихомиров "Древняя Москва (ХII - ХV в.в.)", М., 1947;
Н.М.Тихомиров "Древнерусские города", СПб., 2008;
С.П.Толстов "Новогодний праздник "каландас" у хорезмийских христиан", СЭ, №2, 1946;
С.П.Толстов "Из предыстории Руси", сб. "Советская этнография", вып. VI-VII, 1947;
С.П.Толстов «Нарцы и волохи на Дунае», СЭ, № 2, 1948;
С.П.Толстов "По следам ДревнеХорезмийской цивилизации", М.-Л., 1949;
С.П.Толстов "Основные теоретические проблемы современной советской этнографии", СЭ, №6, 1960;
"Топрак-Кала. Дворец", Труды Хорезмской Археолого-Этнографической экспедиции, вып. 14-й, М., 1984;
К.В.Тревер "Серебряное навершие Сасанидского штандарта", "Труды Отдела Востока Государственного Эрмитажа", т. 3-й, Л., 1940;
а)К.В.Тревер «Памятники Греко-Бактрийского искусства в Эрмитаже", М.-Л., 1940;
"Три великих сказания Древней Индии", М., 1978;
"Тристан и Исольда", Л., 1932;
В.Ундольский "Повесть о разорении Рязани Батыем", "Временник Московского Общества истории и древностей Российских", т. 15-й, 1852;
Ф.И.Успенский "Очерки по истории византийской образованности", СПб., 1891;
В.Г.Федоров «Кто был автором Слова о полку Игореве и где расположена река Каяла?», М., 1956;
Феофилакт Симокатта "История", М., 1995;
И.П.Филевич "Угорская Русь", Варшава, 1894;
Н.В.Филин "Об историческом прототипе Ильи Муромца", http://histline.narod.ru/il03.htm;
"Философский энциклопедический словарь", М., 1983;
Филострат "Картины", б\м, 1936;
В.Фольц "В девственных лесах Суматры", М., 1935;
В.В.Фомин "Варяго-русский вопрос и некоторые аспекты его историографии", "Изгннание нормннов из русской истории", М., 2010;
Б.Н.Фонкич "Кодекс Мани", "Вестник истории, литературы, искусства", т. 1-й, М., 2005;
Р.Фрай "Наследие Ирана", М., 1972;
Л.С.Хачикян "Гости-сурожане" в русских летописях и Сказании о Мамаевом побоище", "Русская и армянская средневековые литературы", Л., 1982;
"Хождение" игумена Даниила в Святую Землю", СПб., 2007;
П.Хомяков "Россия против Руси", М., 2006;
А.С.Хорошев "Политическая история русской канонизации", М., 1986;
"Христианство. Энциклопедический словарь", М., 1993;
А.И.Цепков "Рязанский край и соседние земли в ХIII в.", т. 1-й, Рязань, 2010;
В.Л.Цымбурский "Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии", "Вестник Евразии", №1, 1998;
Г.Чайлд «Арийцы. Основатели Европейской цивилизации", М., 2006;
С.-К.Чаттерджи "Введение в индоарийское языкознание", М., 1977;
В.А.Чивилихин "Память", кн. 2-я, Л., 1983;
"Что думают ученые о "Велесовой Книге"?", СПб., 2004;
В.А.Чудинов "Реабилитация славянских надписей", СПб., 2003;
А.А.Шайкин «Повесть Временных лет» о язычестве на Руси», Труды ОДРЛ, т. 55-й, Л., 2004;
Г.Шанаев "Из осетинских сказаний о нартах", "Сборник сведений о Кавказских горцах", вып. 9-й, отд. 2-й, Тифлис, 1876;
"Шапатапха-Брахмана", М., 2009;
А.М.Шарымов "Предистория С-Петербурга", СПб., 2004;
И.Р.Шафаревич "Христианство и экологический кризис", Фрязино, 1993;
А.А.Шахматов "К вопросу о происхождении хронографа", СОРЯС, т. 66-й, №8, 1899;
А.А.Шахматов "Обозрение русских летописных сводов XIV-XVI в.в.", М.-Л., 1938;
"Шахнаме" (А.Фирдоуси), М., 1957-1989;
А.В.Шевченко "Антропология населения южно-русских степей эпохи бронзы", "Антропология современного и древнего населения Европейской части СССР, М., 1986;
Ю.Ю.Шевченко «Княжна-амазонка в парном погребении Черной могилы», "Сб. Музея антропологии и этнографии", вып. 57-й, СПб., 1999;
Ю.Ю.Шевсенко, А.Н.Уманец "Проблема культурогенеза древнерусской "Северы" и стольного града Чернигова", б\м, б\г;
Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре", М.-Л., 1966;
О.Шрадер "Индоевропейцы", СПб., 1913;
А.В.Экземплярский "Великие и удельные князья Северной Руси...", М., 1998;
Клавдий Элиан "Пестрые рассказы", М., 1963;
В.Г.Эрман "Книга о Бхишме как сюжетное ядро "Махабхараты"", в кн. "Махабхарата", кн. 6-я, СПб., 2009;
А.Ю.Якубовский "Рассказ ибн ал-Биби о походе малоазийских турок на Судаг, половцев и русских в нач. ХIII в.", "Византийский Временник", т. 25-й, 1928;
В.Л.Янин "Летописные рассказы о крещении новгородцев", "Русский город", вып. 7-й, М., 1984;
Л.В.Ярошенко-Титова "Повесть об уводе Соломоновой жены в русской рукописной традиции ХVII - ХVIII в.", Труды ОДРЛ, т. 29-й, 1974;
В.В.Ястребцов "Н.А.Римский-Корсаков. Воспоминания", Л., 1958-1960;
С.В.Яхонтов "Языки Восточной и Юго-Восточной Азии в 4-м - 1-м тыс. до н.э.", "Ранняя этническая история народов Восточной Азии", М., 1977.
Н.Ячменникова "Яд из Кремлевской гробницы", "Российская газета", 23.02.2001.