|
Воздвигнув
в 982 г. от Р.Х. поморских идолов - невиданных ранее в Новгороде
[урочище Перынь, прежде трактовавшееся археологами-филосемитами как
капище, ныне определяемо как некрополь], в 990 воевода Добрыня
явился с тысяцким Путятой и епископом Иакимом - низвергать
собственное зодчество и крестить аборигенов. Владимиров уй с
княжеской дружиной и войском Ростова Великого, извечного соперника
словенcкой
столицы, стал на Торговой стороне, бывшей христианскою. Защитники
независимости возглавляемые волхвом Богомилом и тысяцким Угоняем,
укрепились на сакральной – Софийской (в будущем) стороне Новгорода,
разобрав мост и поставив на берегу Волхова пороки (метательные
машины). Разгоряченный проповедью Богомила, народ разметал дубовую
Преображенскую церковь, стоявшую на языческой стороне, разорил
Добрынино подворье, убив его жену и челядинцев, повязав знатных
ренегатов - поменявших словенскую веру на греческую. О супруге его,
летописи более ничего не говорят, и как-либо сравнивать ее с могучей
поляницей Настасьей Микулишной, вменяемой Добрыне эпосом, не думают.
Наступившей
ночью, Путята переправился ниже через Волхов с 500 ростовскими
воинами, вошел в город и захватил двор тысяцкого, связав и переправив
Угоняя в великокняжеский стан. Словене же, увидев себя обойденными, не
устрашились, а напротив, собравшись в числе 5 тысяч, атаковали Путяту.
Тем временем, воспользовавшись суматохой, через Волхов переправился
Добрыня, зажигая дома горожан (подобно тому, как поджигали в 1611 дома
москвичей пан Гонсевский и боярин Салтыков). Видя это, новгородцы
смирились, приняв княжеские условия, как это и советовал им посадник
Воробей.
Так
рассказывает Иакимовская летопись, пересказываемая В.Н.Татищевым [СОбр.Соч.,
т. 2-й, с.с. 70-78], и профессиональные антифашисты, именуемые
российскими (и советскими) историками (как то Голубинский, Карамзин,
Пештич, Толочко и т.д.), сделали все возможное, дабы представить
рассказанное фольклорной новеллой ХVII века, а то и, попросту,
«вымыслом» историка-«антисемита». То, что в филологии прекратилось в
1950 г. (Марровщина), а в биологии в 1960-х (Лысенковщина), в русских
науках исторических – продолжается, увы, доныне!
Правда, при
обращении к свидетельствам материальным, у антифашистов начинаются
неувязки. Текстологический анализ не разоблачает Татищева [С.Лесной
«История руссов в неизвращенном виде», кн. 5-я]. Дендрохронология
сообщает о сильнейшем пожаре на Софийской стороне, там, где далее
известна Преображенская церковь, бывшем в 990 году; археологами
открыты под пепелищами многочисленные клады, причем не только
сокровищ, но и повседневного – ремесленного инструмента,
невостребованные погибшими владельцами [В.Л.Янин «Летописные рассказы
о крещении новгородцев», «Русский город», вып. 7-й, 1984]. Если же мы
обратимся к записям былин, делавшимся в ХVII – нач. ХVIII века, каким
временем склонны датировать «псевдоэпиграф» Татищева не столь
радикальные историки-филосемиты, то увидим, что Добрыня отнюдь не был
популярным героем для фиксаторов устного эпоса той эпохи, Путята же -
вовсе не оставил письменных свидетельств по себе [см. «Былины в
записях и пересказах 17-18 веков», 1960], хотя В.Н.Татищев и говорит,
что в юности(!) слышал певших о нем скоморохов [там же, Приложения].
Косвенное
подтверждение добросовестности В.Н.Татищева, как кажется, дает былина,
сюжет которой, как можно предположить, складывался в те самые – 990-е
годы.
По жанру –
это песнь, легко разбиваемая на тонические стихи, которую можно
назвать былиною-фельетоном [там же, с.с. 209-210].
И создание
произведения, столь совершенного литературно, уже в ту эпоху, на фоне
не знавшей ничего подобного болгарской и византийской литературы -
«заимствованием» откуда после 988 года, «пересадкой» на пустую русскую
почву, пытаются объяснить богатство древнерусской письменной культуры
русофобствующие филологи-«языкоборцы», вколачивает лишний гвоздь в
гроб этой антирусской теории. …Былина о Соловье Будимировиче (по
предположению Б.А.Рыбакова, под этим именем эпос запомнил Гаральда
Гардрада, сватавшегося к дочери Ярослава Мудрого, и действительно,
одного из первых лирических поэтов Европы ХI века) редакции сборника
Кирши Данилова - имеет зачин, общий «Слову о расслабленном» Кирилла
Туровского (ХII век). И нельзя - быть уверенным, что складыватель
песни (не должной сильно опережать эпоху Гаральда и Ярослава
Владимировича, пока первого помнили на Руси) заимствовал зачин у
Туровского епископа, а не наоборот!
Первая
фиксация былины о колдунье Маринке и Добрыне обнаруживается в сборнике
«Древние Российские стихотворения» - копии 1765 г. с нотированной
записи 1730-х годов, делавшейся демидовскими скорописцами, с голоса
литейного мастера К.Д.Данилова, потомка сосланных в ХVII в. на Урал
скоморохов. Сообразно плебейским вкусам мастерового люда, Киршиной
былине придана форма гротескного анекдота, где Змей Горыныч - другой
поклонник прекрасной ведьмы, побитый явившимся на ее двор соперником и
удирающий, оставляя за собой горы кала, наделен зооморфным обликом. В
древнерусских песнях - «змеиные» эпитеты показывают не змееморфность,
а язычество персонажа [Б.М.Соколов «Большой стих о Егории Храбром»,
1995] (почему, столь часто безъязыким змеям древними памятниками
вменяется «свистание» - намекая на тюрка-степняка, а не на
скользкую рептилию!). Потому нам будет более интересна иная старая -
сделанная до появления профессиональных фольклористов запись,
змееморфных интерполяций, перенесенных из сказочного жанра, лишенная.
Здесь Добрынин соперник - «прекрасный Змеевич»!
Этот вариант
былины, несомненно, старше Киршина. В том - действие происходит в
Киеве, меж тем, «киевское» оцикливание былинного эпоса происходило в
ХV веке [Д.С.Лихачев "Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания
Премудрого", 1962, с.114 и дал.]. Здесь похождения Добрыни происходят
в Новгороде (еще даже не Великом!); - а былины – это именно
новгородская (и только новгородская!) рецепция русского богатырского
эпоса [С.И.Дмитриева "Географическое распространение русских былин",
1975].
У Кирши
Марина сама привораживает Добрыню, и она же - оказывается изменщицей,
наколдовывает повторно (повторы указывают на позднюю редакцию),
обращая богатыря, вполне законно пришедшего в гнев, прогнав нахального
Горыныча. Здесь – колдовство производится единожды, в гнев Марину
вводит именно непостоянство нового дружка.
Древность
выдает и ласкательное авторское прозывание (без христианского
отчества) лиходейки: Маринушка. В религиозно-ханжеском ХVII веке,
когда вдобавок, после событий 1603-1615 годов, героиню отождествили с
одиозной Мариной Мнишек, такого не могло быть.
Регионы
фольклорного бытования былины [там же, с.63] говорят о древнем ее
возрасте. Например, большой куст записей протянулся по реке Лепше
(приток Онеги) в Шенкурский уезд, на Вагу. Этот путь на Двину уже в
ХIV веке был новгородцами потерян, перехваченный низовскими
колонистами – осваивавшими бассейн Сев.Двины [см. там же, с.с. 38-41].
Другой куст обозначен в районе Усть-Цильмы, в среднем течении Печоры.
В низовьях реки, колонизировавшейся вверх - от моря, эта былина не
сохранилась.
С ХIII века
былины, чья поэтика не выдержала столкновения с реальностью поражения
русских витязей татарскою ордой, активно вытесняются новым жанром –
историческими песнями. Карта их распространения пропускает важнейшую
область бытования старших былин – Мезень, Кулой и Зимний берег [там
же, с.52], где удержалась древняя поэтика. А наша былина там бытует
[там же, с.63].
Латинское
имя колдуньи может показаться чуждым Руси [В.Ф.Миллер «Народный эпос и
история», 2005, с.358]. Но оно чуждо Руси Московской. А Древняя Русь
его знала, и повесть о битве на Липице (1216 г.), хорошо известная по
новгородским летописям, как ориентир, называет стоявшую на Волге, у
Сарского городища, церковь св.Марины ["Памятники литературы Древней
Руси. ХIII век", 1981, с.116]. Софийская летопись, впервые назвавшая
нам Александра Поповича, правилась по Новгородской летописи; и она
именует церковь так же [ПСРЛ, 6-й (1), с.265]. Напротив, летописи
суздальского края (где былин не складывали) – Воскресенская, Тверская,
Никоновская, Львовская [там же, 7-й, с.121; 15-й, с.319; 10-й, с.70;
20-й, с.148], допускают здесь ошибку, называют ее церковью св.Марии.
Львовская летопись уточняет при этом, что церковь стояла именно на
городище – успевшем запустеть ко времени битвы.
Былины
рисуют Маринку красавицей, по пространным версиям – при выстреле
Добрыни она румянится и прихорашивается перед зеркалом. Историческая
же Марина Мнишек, соотносимая с былинной [Миллер, с.359], до
знакомства с Отрепьевым, не встречала претендентов на руку и красотой
совершенно не блистала [см. «Дневник Марины Мнишек», 1995, с.43] –
наделяемая таковой лишь в изображениях романтического ХIХ века [там
же, с.44].
***
Эта
рукопись, поступившая в ГПБ из Вологодской губернии, копия – снятая в
1815 году с старейшего сборника, содержит духовные канты («псалмы»)
Петровской эпохи, а также несколько колядок, казачью былину «Илья и
Добрыня на Сокол-Корабле» (одна из наиб.совершенных записей) и, к
сожалению, оборванный на сцене колдовства фрагмент былины о Марине и
Добрыне Никитиче. Она была опубликована в 1890 в «Живой Старине»
Л.Майковым и в те же годы переиздана: «Русские былины старой и новой
записи п\ред. Н.С.Тихонравова и В.Ф.Миллера», 1894. Выпавшие эпизоды
мной подведены из записи Кирши.
Добрыня, с
его неуемным сердцем, отправляется гулять по Нову-городу. Терем «прекрасной
Маринки-безбожницы, злой еретицы», обнесен каменной стеной. На
стене ласкается, «златым крыльем оплетается» [«Былины в
записях…», с. 209], пара голубков. Решив сострелить птиц, вскинув лук,
Никитич, видимо пьяный, спотыкнулся, его стрела влетает в окно терема,
попав в гостя. Хозяйка гневно кричит оттуда: «Кто здесь в городе
есть невежа, устрелил моего мила друга, прекрасного Змеевича?!»
[там же].
Услыхав
такое про себя - богатырь, знаменитый как эталон богатырского «вежества»
- Добрыня является на двор, ухватывает за скобу и вырывает теремную
дверь, входит в светелку… и присаживается к хозяйке, неспособный
проронить ни слова, как, впрочем, при виде гостя теряет дар речи и
Маринка. «Садится возле Маринушку; день с утра сидели, не
говаривали» [там же, с.210]. Но певец не даром говорил, далее
повторяя это, про неуемное Добрынино сердце. Скоро богатырь накинул «сапожки
зелен сафьян» [там же], и был таков. Злая еретица, в отместку,
вырезает землю с его следом, разводит в печи огонь и колдует над
отпечатками ног неверного любовника. Добрыня обращается в быка-тура, и
убегает в стадо туров – прежних дружков Марины Игнатьевны; отличие
Никитича заключается лишь в драгоценной вызолоте огромных турьих
рогов.
Честна вдова
Онфимья Александровна [имена Онфим\Онфимья действительно широко
бытовали в Новгороде; а фольклорные записи последнего века кличут
матушку по-всякому иначе, не зная этой детали!] - мать Добрыни, с
подругой – младой вдовой Анной Ивановной, крестной матерью богатыря
[напомним, крещен исторический Добрыня вместе с князем, т.е. в
возрасте], оплакивает пропавшего сына. Меж тем, они отправляются
выполнять свои придворные обязанности, пред очи Владимир-князя. Во
дворце, подруги застают Маринку, воспитательницу княжеских детей, уже
пьяную и хвалящуюся колдовскими подвигами. Выпив ковш вина, Анна
Ивановна приходит в гнев, богатырски бьет Лиходейку в ланиту и, свалив
наземь, избивает ногами, грозя заколдовать ее саму, - пока та не
соглашается расколдовать Добрыню.
Обернувшись
ласточкой и перелетев в турье стадо, колдунья усаживается на рог
богатыря, расколдовывает его и вновь соблазняет - взять замуж: «Нагулялся
ты, Добрыня, во чистом поле,\ Тебе чистое поле наскучило\ И зыбучие
болота напрокучили,\ А и хощь ли, Добрыня, жениться?\ Возьмешь ли,
Никитич, меня за себя?» [«Древние российские стихотворения…»,
2000, с.92]. Заметим, здесь Маринка не ощущает вины (как было б д.б.
по версии Кирши), как, впрочем, и смертельности конфликта с Добрыней,
видит ссору ординарной, а склонным к гульбе – именно дружка, не себя.
Обернутый своим человеческим обликом, Никитич соглашается на
предложение (в христианском обществе делают предложение девице) и
венчается с Маринкой вкруг Ракитова куста, впрочем, не скрывая, что «…даст
Марине поученьица,\ Как мужья своих жен учат» [там же], - если,
конечно, это не авторских комментарий, каких много в былинных записях
Кирши…
И теперь,
получив мужнюю власть над «злой еретицей», богатырь выхватывает саблю
и рубит ей руки, ноги, отрезает губы, приговаривая: не нужны мне руки,
ласкавшие других, не нужны ноги, других оплетавшие, не нужны уста,
Горынычем цалованные! Отметим, с каким юмором поэт вложил здесь в уста
Добрыни средневековую «христианскую мораль» о единственной любви,
чуждую язычникам! Еще тот отсекает Маринке голову, вспоминая, что нет
у злой еретицы иконы Спаса, но языческий чин свадьбы выдает
христианского интерполятора сей «благочестивой» сентенции. Речь именно
о Добрыне-язычнике, воздвигавшем на Руси западно-славянских идолов в
983 году, столь же ретиво низвергавшем их во Имя Христа 5 лет спустя,
чью боярыню (вероятно, обратившуюся в новую веру столь же формально,
как супруг) убили новгородцы в восстание 990 г..
Эту
былину-анекдот, по-видимому, сложенную новгородцем - злым на
княжеского дядю, «огнем крестившего Новгород» (как выражалась
цитированная В.Н.Татищевым, христианином-ортодоксом, Иакимовская
летопись), - дореволюционные специалисты относили к весьма древним. В
фольклорных записях передаются черты турьего облика, а быки этого
вида, с их огромными рогами, редкие уже к ХV веку, в ХVI в.
сохранялись лишь в Беловежской Пуще – заповеднике для охот Литовских
королей (к нач. ХVII в. изведенные и там, окончательно).
Но в
варианте Вологодского сборника сохранено свидетельство, указующее на
куда большую древность поэмы. Приземленный новгородский поэт посмеялся
и над сказочным мотивом стрельбы из лука, как акта сватовства*. Но
стрельба по голубям - позволяет истолковать сцену, восходящую в
гораздо более седую древность. К ней ведет поэма «Гаршасп-нама»,
созданная в сер. ХI в., современником и земляком Фирдоуси –
хорасанским книжником Асади Тусским.
Когда
исчадие Ахримана – змеерукий аравитянский вождь Ажи Дахака утвердился
на престоле Арианы, по вассальным странам он разослал списки примет
свергнутого и скрывшегося первоцаря Джемшида, а также вышитые на шелке
его портреты. Джемшид прибывает в Забулистан. Здесь он знакомится с
царевной, дочерью Гуранг-шаха. В осеннем саду, царевна видит голубя с
голубкой. И по предположению комментатора, далее следует сцена,
воспроизводящая следы некой техники гаданий.
Смутившись,
царевна берет лук и спрашивает гостя, которую из птиц пронзить.
Джемшид попрекает её за жестокость… - и тут же, - вопреки всякой
логике – он сам берется за лук: «Сказал: если оба крыла самки
насквозь
Я прошью, то
моим будет то, что мне нравится …».
Стрела
пронзает птицу, и тогда отвечает царевна: «Если голубя я сделаю
подобным его паре,
Тогда я
стану парой тому, кого хочу».
Входит
кормилица. «На забульском языке сказала: О ищущая любви,
Как это
попал на твою улицу такой гость?»
[Е.Э.Бертельс "История персидско-таджикской литературы", 1960, с.253].
Как видим, в ХI веке смысл стрельбы неженатого героя в птицу в
Хорасане не был ясен, а мусульманин Асади переносил эпизоды в поэму,
механически собиравшую фарсийские сказания про деда Рустема,
проигнорированные Фирдоуси [см. там же, дал.], именно механически.
На Руси
обычай этот в дохристианской древности практиковался. Княжеское парное
захоронение Чорная могила в Чернигове, датированное (по новеньким
византийским монетам) 945-960 годами, среди инвентаря содержит пару
ритуальных турьих рогов - уже немолодых, чей рельеф был поновлен
серебряной оковкой. До ноября 2012 эти ритоны экспонируются на
выставке, проводимой Русским музеем. На сохранившемся рельефе вырезаны
мужчина и женщина, с огромными (указание на сверхъестественную природу
героя) – «парфянского» типа луками в руках, без щитков на запястьях, и
судя по прочерченному положению тетивы относительно предплечий, они
запечатлены после выстрелов (луки развернуты: кисти рук выполнили
защитное движение). По сторонам от героев сценки изображены
фантастические птицы**.
Былина же -
донесла до нас пример новгородского юмора эпохи протографа Иакимовской
летописи, эпохи – когда семантика эпизодов, обрамлявших повествование
о реальных лицах Х века, была слушателям самоочевидна.
Роман
Жданович
*Напомним, что наконечник стрелы – символический значок планеты Марс –
издревле подразумевал сперматозоид, на древнерусской, и шире –
древнеарийской свадьбе невестину косу расчесывали стрелой, замужняя
женщина носила начельник (см. К.В.Тревер «Памятники Греко-Бактрийского
искусства в Эрмитаже», 1940, с.77), украшенный наконечниками стрел
(здесь и дал.прим.авт.).
**Подробно описывает артефакт, правда с соотнесением – неверным, - при
внимательном знакомстве с изображением (преломленные наконечники
принадлежат стрелам разных типов), - Б.А.Рыбаков в книге "Древняя
Русь: сказания, былины, летописи" [1963], - называя былину «Иван Годинович». Регионы фольклорных записей «Добрыни и Марины»
проецируются на более широкую область распространения былины «Иван
Годинович», за интересным исключением. Былина о подружке Добрыни,
финал которой совпадает с финалом былины об Иване и Настасье,
фиксируется в верховьях, а «Иван» – в устье Печоры. Иными словами,
древние колонисты, поднимавшиеся до слияния Печоры с Ижмой, сохранили
раннюю былину, их последователи же, идя к Печоре Ледовитым океаном
(континентальный путь на ее верховья перекрывали владения суздальцев),
донесли до низовий обновленную песнь - в Сред.века, в отрыве от
политической актуальности (имевшей место в Древней, полуязыческой
Руси), преобразованную в новеллу о женской неверности.
|