|
Я давно напрашивался к Плетнёву, о
котором только и знал: родился в 1933 году в деревне Трудовая Барабинского района Новосибирской области. Служил на флоте. Был
рабочим совхоза, шахтёром. Окончил Высшие литературные курсы при
Литературном институте им. А.М. Горького. Автор таких произведений,
как повести «Чтоб жил и помнил» и дивной «Дивное дело», романа
«Шахта», экранизированного в двух сериях на киностудии «Мосфильм», и
многих рассказов. Лауреат литературных премий ЦК ВЦСПС и СП СССР и им.
Николая Островского. И вот, наконец, моя просьба услышана: Николай
Васильевич Березовский, собираясь проведать Александра Никитича,
приглашает к нему и меня. Может, и в качестве грузчика – нести тяжёлую
сумку.
В сумке – помидоры из огорода моей
бабушки, свежий выпуск журнала «Вольный лист», корни шиповника,
присланные Николаю Васильевичу из села Уртам Томской области его
тестем, Анатолием Яковлевичем Фединым, пицца, испечённая супругой
Березовского – Татьяной Анатольевной, ещё что-то.
Погода – мрачная, осенняя, на земле –
бурая слякоть. Мои туфли проваливаются в грязь, когда мы выходим из
автобуса на остановке «Лесной проезд», и из-за этого названия,
наверное, чудного в мегаполисе, я вспоминаю, как Мария Березовская,
дочь Николая Васильевича, делилась со мной впечатлениями об Александре
Никитиче. Первое из них – как она гостила на «даче» Плетнёва, в селе
Андреевка, о людях которого он позже написал и опубликовал в журнале
«Сибирские огни» (2000 год, №1) один из сильнейших в современной
русской литературе рассказов «Тихое помешательство»:
«Помню как мы с женой Плетнева,
Надеждой Константиновной, ходили в лес за грибами и заблудились.
Александр Никитич очень переживал за нас... «Фирменным блюдом»
Плетнёва была жареная картошка с грибами, в которую он непременно
добавлял чеснок. Но больше всего мне запомнился лужок за его
деревенским домом. Там водились тарантулы. Большие, с ладонь, и
мохнатые. Я их всё палкой трогала, а они цеплялись за неё так, что она
аж трещала. Александр Никитич предупреждал, что укус тарантула очень
опасен…».
Насколько мне известно, настоящих
тарантулов в Омской области нет, а часто называют так всяких крупных
пауков… Пугал, получается, Александр Никитич, девочку, но пугал любя,
по-дедовски, превращая «рядовых» пауков в «экзотических» тарантулов.
Другое
воспоминание Марии о Плетнёве связано с её поступлением в Высшее
театральное училище им. М.С. Щепкина. К отборочному туру конкурса
абитуриентов её попросили подготовить монолог Лушки из «Поднятой
целины» Шолохова.
«Помните, в фильме Хитяева её играла?»
– спросили меня. Увы, никакой
«целины», да ещё «поднятой», я не читала (кому в 16 лет интересен
Шолохов?), да и фильма не видела, – рассказывала Мария. – Но надо было
что-то делать… Выручил Плетнёв, у которого этот фильм был на
видеокассете. А так как у нас дома никакого «видика» тогда не было, я
ездила в «кинотеатр» к Плетнёву. Фильм он пересматривал вместе со
мной, комментируя и объясняя непонятное мне. Ведь я многого не
понимала, даже смутно знала значение слова «целина». С этой
неизвестной мне «целиной», кстати, у меня тогда почему-то
ассоциировался сам Плетнёв. И, как понимаю сейчас, детское восприятие
не подвело, интуитивно нашёлся довольно точный образ. Александр
Никитич и впрямь вроде ЦЕЛИНЫ в русской литературе последней четверти
советской эпохи и первого десятилетия нынешнего века. Должно быть, и
критикам на слуху, набившим руку на поделках, он не по зубам…».
Еще Мария помнит, как её отец часами разговаривал с Плетнёвым по
телефону. Её поражало, что он был с ним на «ты», но непременно –
«Александр Никитич», в то время как к другим писателям, например,
Трутневу или Трегубову, обращался просто по имени. Поинтересовавшись у
мамы, почему же так, узнала, что причина проста: Александр Никитич
годится Березовскому в отцы, а он его почитает ещё не только как
писателя, но и как почитал бы и родителя. Вот такие «сыновние» чувства
и объясняют всю «странность» обращения батюшки Марии к Плетнёву.
Встречает нас Александр Никитич в
проёме уже широко открытой двери. Он в зелёно-коричневой шерстяной
рубашке с закатанными по локоть рукавами. Улыбается, как ребёнок,
приглашая переступить порог в квартиру. Прищурены карие глаза. Лицо у
Плетнёва крупное, гладковыбритое. Прямой лоб, чуть прикрытый
белоснежными волосами, тонкими, как шёлковая нить. Он подаёт широкую
тёплую руку, и рукопожатие, несмотря на возраст, крепкое – шахтёрское.
А ещё, увидел я позже, ладони у Плетнёва, хотя он уже давно не
занимается тяжёлым физическим трудом, похожи на потрескавшиеся копыта,
как у одного из персонажей его повести «Дивное дело».
Хозяин с горечью замечает, что гости
приходят нечасто. Александр Никитич и супруга, Надежда Константиновна,
суетятся на кухне. На столе появляется сладкое угощение: чай,
персиковое варенье, мороженая малина и печенье. Но снедь волнует лишь
меня одного, Николай Васильевич, закуривая возле окна, глядит на
Александра Никитича с тем мягким и почтенным выражением, с каким
взирают на сердечного друга и, быть может, наставника. Александр
Плетнёв – единственный из омских литераторов удостоен чести быть
занесённым в «Литературный энциклопедический словарь», а ещё он входит
в сотню самых известных людей в мире. Березовский считает Плетнёва
одним из лучших прозаиков России, и много пишет об Александре
Никитиче, его жизни и творчестве. Ощущается между ними духовная связь,
проверенная десятилетиями не только дружбы, но и непростых между ними
отношений, поскольку писатели частенько по-разному воспринимают
происходящее в нашей Отчизне. Однако они всегда солидарны, когда
сталкиваются с несправедливостью, безнравственностью, а ещё едины в
мнении: рыба гниёт с головы, особенно в литературной среде, будь она
столичной или провинциальной. В послесловии к новой книге Березовского
«Всегда ли кулик своё болото хвалит?» Плетнёв, в частности, написал по
этому поводу: «Мелкий и многочисленный, как саранча, «писатель»
обсыпал больное тело России. Не сотня ли, слышал, членов Союза
писателей наплодилась и в Омске?! И, надо полагать, ещё целая туча
«талантливого резерва» готова осесть на духовное лоно города – саранча
плодовита. Да ладно бы, пиши, губерния, если бы до безобразия мелкий
«писатель» не плодил мелкого читателя, в глазах которого саранча
превращается в белых лебедей»…
Когда Николая Васильевича изгоняют из
омской организации СПР за резкую критику царящих в ней нравов
кумовства и делячества, Плетнёв публикует в газете «Литературная
Россия» статью «От стыда лица не износишь», где требует вычеркнуть
и себя из состава не только местной писательской организации, но и из
СП России. А по внешности и манере вести разговор и не скажешь, что
Александр Никитич бывает так резок и принципиален. Но я-то знаю – он,
сейчас семидесятивосьмилетний, живой классик без кавычек, и теряюсь в
его присутствии – ведь можно даже рукой потрогать!
Александр Никитич показывает свои
«хоромы» – скромные и по обстановке, невеликие и площадью.
Обыкновенная трёхкомнатная квартира в серийном панельном доме на
окраине Омска. А ведь мог отхватить себе и роскошную, когда в зените
славы его пригласили жить в Омск. Другие-то омичи-литераторы из
руководства омской писательской братии – пигмеи на его фоне – не
стеснялись возможности обзавестись апартаментами…
– А вот и мой кабинет! – приглашает
Александр Никитич в святая святых этой квартиры – маленькую комнату.
Она больше походит на медкабинет. На
столе «заморский», как называет Плетнёв, прибор для измерения давления
и пульса, белый с иностранными надписями. Прозрачный пакет с
лекарствами. Возраст не даёт о себе забывать. Но всё же это кабинет
писателя – полководца российской литературы. В шкафах и на полках,
словно солдаты, книги, книги, книги, в том числе и хозяина этого
«кабинета», переведённые на немецкий, английский и французский языки.
Даже на китайском и японском языках можно прочесть художественные
произведения Плетнёва. На них автор лишь мельком взглядывает и
предлагает взять почитать. Я снимаю с полки роман «Шахта»,
переведённый на английский язык. Мне интересно, ведь работаю я в школе
учителем английского языка. Быть может, расскажу детям об омском
писателе-«иностранце». Может, чаще станут брать книги Плетнёва и
Березовского, которого тоже переводят за пределами отечества, из
школьной библиотеки.
Не только авторские книги выдают
известного писателя, мой взгляд наталкивается на раритет – чудо
техники прошлых лет! – расчехлённую пишущую машинку с полунапечатанной
в ней и явно свежей страницей. Вот те и на! А ведь верхушка местной
писорганизации распространяет слухи, что Плетнёв давно не пишет, а
потому его надобно прогнать из писателей! Должно быть, Александр
Никитич потихоньку кропает нечто гениальное, и «заткнёт» новыми
произведениями за пояс нас, молодых, жадных до признания
современников?
Есть у Александра Никитича и
видеокассета с фильмом по роману «Шахта» – «Тёмные воды глубоки»,
присланная прямо из киностудии «Мосфильм». Ждёт он, когда дети
оцифруют запись, переведя на диск.
За чашкой вкусного чая начинается
интереснейшая беседа. Мне остаётся молчать и впитывать то, о чём
красивой, правильной речью повествует рассказчик. Насколько сложной
была жизнь Александра Никитича, можно представить не только по
содержанию его произведений, но и по эмоциям, переживаниям, когда
разговариваешь с ним вживую. Особенно огорчает его то, что со многими
дорогими людьми потеряна связь, с кем-то навсегда – годы неумолимы, с
другими пока есть возможность общаться, переписываясь. Скажи мне, кто
твой друг, и я скажу, кто ты! Эта пословица приходит на ум, когда
Плетнёв вспоминает друзей: Виктора Астафьева, Евгения Носова. Виктор
Лихоносов, признаётся с горечью Плетнёв, в последнем письме советовал
быстрее бросить это неблагодарное занятие – сочинительство: мол,
свободней станет «дышаться» среди завистников и недоброжелателей его
таланта.
Александр
Никитич рассказывает о давнем знакомстве с Леонидом Константиновичем
Полежаевым – тогда ещё будущим губернатором Омской области, который
работал прежде в системе строительства водоканалов и оросительных
систем в Казахстане. Но главное для него не знакомства с влиятельными
людьми, издателями, говорит Александр Никитич, а восприятие и оценка
его творчества обыкновенными людьми, к каким он с рождения относится и
сам. Ведь писатель, прежде всего, знаменит читателем, а не званиями,
которыми могут наделить большие люди по знакомству.
И всё же этот оживлённый человек сейчас
мало похож на волевого и сильного. От прежнего Плетнёва, кажется мне,
сохранились лишь мудрость, высокий рост и широкие плечи.
– Знаете, что для меня счастье? – вдруг
спрашивает меня Плетнёв.
– Где-нибудь опубликоваться ещё? –
предполагаю я, невольно выдавая своё заветное желание.
– Нет, – равнодушно отвечает он. –
Чтобы лекарство было вовремя. Спасибо Коле – не забыл принести корни
шиповника. А мне настои на них советовали пить ещё в молодости.
Давление прыгает, сердчишко барахлит…
Корни шиповника Александр Никитич
настаивает или заваривает, и пьёт, как чай.
Надежда Константиновна вытаскивает из
холодильника лекарство. Стоимость каждой упаковки свыше двух тысяч.
Благо, что выдают их Плетнёву бесплатно. Но иной раз приходится
прикупать и на свои – выдачи постоянно ограничиваются.
Александр Никитич говорит вдруг:
– Звонила Тверская (Валентина
Ерофеева-Тверская, председатель правления Омского отделения СП России.
– В. В). – Сказала, что собирается голосование в организации… Я
ведь не печатаюсь последние годы, так меня, мол, надо убирать из
списка членов. Мне всё равно, я так и сказал. С такими, как Тверская,
быть в Союзе – стыдно… Потом Четверикова просила стихотворения в
какое-то московское издание, – пожимает плечами Александр Никитич. –
Берите, я не против. Все стихи мои хранятся у Березовского и поэтов из
редакции «Вольного листа». На компьютере я не работаю. Интернетами не
пользуюсь! – то ли радуется, то ли печалится на последних словах
Плетнёв, а я невольно проговариваю про себя предшествующие им и думаю,
что энтомологи ошибаются: водятся всё же в Омской области, и даже в
Омске, тарантулы…
– Они прикрываются вами! – неожиданно
меняется в лице Александр Никитич, пытаясь, очевидно, кого-то
сымитировать, и тут же открывает – кого: – Вот ещё что Четверикова
мне предъявила! Потому, мол, ваша фамилия в редколлегиях двух
журналов. И стихи перепечатывают. Вы позволяете? – спрашивает в
надежде, что я отвечу – нет…
– Кто – «они прикрываются»? – не
понимает Березовский.
– А здесь присутствующие! – хохочет
Плетнёв.
Наступает тишина. И Плетнёв замолкает,
и задумывается. И никнет, когда мы собираемся уходить.
Не знаю, как Николай Васильевич, но,
покидая писателя, я чувствую себя скверно. С одной стороны, я узнал
много интересного от писателя, а с другой – было бы лучше, навести
Березовский его один. Потому что жизнь живого классика, пусть и
уходящую, я представлял иначе. А тут лекарства, диета, какие-то
поганенькие телефонные звонки, а главное – просто старый, а не
величественный, как Толстой на фотографиях, человек.
Неужели корень жизни писателя
Александра Плетнёва теперь в корнях шиповника? Неужели и я когда-то
стану таким же? – хотелось спросить мне у Александра Никитича.
Да не решился.
|