|
В 1851 г.
начальником Архива МИД князем М.А.Оболенским была издана летопись,
сведенная в первые годы ХIII века в Переславле Залесском - в
верховьях Волги, в краю радимичей, в обоих известных ныне списках
наименованная "Летописец Русских царей". Эта летопись была хорошо
известна людям, образовывавшимся до революции. Но ввиду
"монархического" заголовка, а также явственного "нонтолерантного"
указания в нем, что русские вел.князья до татарского ига полагали
свой абсолютный суверенитет - не сковываемый царьградским кесарем
(возглавляя суверенное Русское государство), летопись не
пользовалась почтением "науки" советской. В Полное Собрание
летописей ее не включали, переиздана она была лишь в 1995 году,
причем архивными учреждениями, а не Археографической комиссией.
Описывая историческое "падение нравов", расширив текст краткой
ремарки в недатированной части "Повести Временных лет",
летописец-инок дал одно из первых этнографических описаний
Купальского обряда наших предков, как он вершился в ХII веке, с
этнографической же синхронизацией: "...Бяста бо 2 брата в ляхох,
Радимъ, а другыи Вятко. И пришед, седошя Радим на С<о>жи, а Вятко на
Оце, и прозвашяся вятичи, а Радимовы на С<о>жи - радимичи.
И живяху мирно кияне и деревляне, и севЕра, и радимичи, и вятичи, и
хоръвати, и дулеби - живяху по Бугу, где велынци. А уличи, тиверци -
седяху по Бугу и по Днестру, и до Дуная, и бе множество их и до
моря, и есть град ихъ и ныне <на>спы. Грекове бо зваху ихъ Скуфь
Великаа. И имаху обычаи свои добръ и кротокъ, и Богъ възлюби их. И
стыдяху бо ся отецъ и матереи, и снохъ своихъ и сестръ, и снохи
свекровеи чтяху - аки Бога, и снохи деверию, и велико стыдение имЯ.
По семъ же, латына бестудие въземше от худых римлянъ, - а не от
витязеи, - начаша к женамъ къ чюждимъ на блуд мысль дръжати и
предстоати пред девами и женами, службы съдевающи, и знамя носити
их, а своих не любити. И начаша пристроати собе кошюли, а не срачицы,
и межиножие показывати, и кротополие носити, и яки гворъ в ногавици
створше, образ килы [грыжи] имущее, и нестыдящеся отнудь, аки
скомрахи. Словене [новгородцы] же отвращахуся их, овии ж къ ним
присташя, мало. Бяху бо закон и обычаи брачныи в них: не хожаше
жених по невесту, но привожаху <в> вечеръ, а утре приношаху по неи,
что узаконено.
А деревляне потомъ начаша житии зверьским образомъ, скотьски,
убиваху другъ друга, ядуще все нечисто, и бракъ въ них не бысть, но
умыкаху девици.
А радимичи, и вятичи, и севера единъ обычаи имяху. Начаша же, по
мале, и тии ясти нечисто. Живуще в лесех. И срамсловие и нестыдение,
диаволу угожающи, возлюбишя и<меть> пред отци и снохами и матерми. И
браци не возлюбиша, но игрища межи селъ. И ту слегахуся, рищюще на
плясаниа, - и от плясаниа познаваху - котораа жена или девица от
младых похотение иматъ, - и от очного взозрения, и от обнажениа
мышца, и от пръстъ ручных показаниа, и от прьстнеи даралаганиа на
пръсты чюжая. Таж потомъ целованиа с лобзаниемъ, и плоти съ сердцемъ
раждегшися, слагахуся. Иных поимающе, а другых, поругавше, метааху
на смеание до смерти. Имахут же и 2 и по 3 жены: зане слабъ сущи
женскыи обычаи, м начаша друга пред другою червити лице и белимъ
тръти, абы уношя въжелелъ ея на похоть" [ПСРЛ, т. 41, с.6].
Сетования хрониста были обоснованы, как показывают иллюстрации к 2-й
редакции Летописца - Радзивилловской летописи: короткие, в обтяжку
кафтаны и штаны, декольтированные платья дам, в нашем представлении
присущие лишь Европе, западные геральдические позы дружинников - в
те времена были переняты Русью.
Второй список, открытый в ХХ в., сохранившийся лишь до 906 г., дал
нам драгоценное разночтение [там же, с.138] производного глагола
жечь: "раж-дегшися/раз-жегшися", - объясняя появление согласного д-
(как в слове деготь).
Древнеславянское верховное божество звалось Дажь-богом. Имя не
вызывало вопросов у филологов ХIХ века, знавших арийские языки, где
день именуется Dag (древне-герм.), где верховное божество звалось
Дайво (др.-перс.), Дева (др.-инд.), Дис (кельт.), - понимавших
этимологию имени Бога-Огня, День-Бога - второго, но древнейшего
имени Ярилы-Солнца [см. В.Макушев "Сказания иностранцев...", СПб.,
1861, с.69 и дал.]. Так этимологизировалось имя И.И.Срезневским,
Ф.И.Буслаевым, С.А.Гедеоновым, В.В.Макушевым, О.Шрадером,
А.С.Фаминцыным - учеными дореволюционными, "в гимназиях учившимися"
и знавшим фонологические законы языков, понятийный аппарат Арийского
мира. "...Греч. Zeus pater - Зевс-отец, лат. Juppiter, древнеинд.
Dyaus pita, т.е. отец-Dyaus. Основное значение этих слов -
"сверкающее, ясное дневное небо", как видно из древнейшего
гомеровского эпитета для Зевса-отца, "дальноокий" (Euryopa). ...По
Геродоту, персы обожили весь небосвод, который называли "Зевсом".
Итак, дневной свет воплотил в себе второе представление о божестве у
индоевропейцев; о том самом божестве, тоска по которому слышится в
словах умиравшего поэта: Света, больше света [слова Гете на смертном
одре. - Прим. перев.]" - писал О.Шрадер в исследовании "Индогерманцы"
[1913, с. 182]. Отсюда древнерусское ласкательное обращение "свет
мой!" - слова день и девица были однокоренными, связуемыми через имя
божества.
Но в некоторых рукописях, по ассоциации с христианской молитвой
"Отче наш" ("...даждь нам днесь!"), стояло "Даждь-бог". Эта была
писцовая ошибка, обусловленная привычкой к христианскому -
церковнославянскому аппарату, неуместному для древнерусской
языческой терминологии. Но она была использована в провокативном
советском "религиоведении" - когда потребовалось оторвать Русский
народ от общеарийского прошлого.
И красная политическая полиция - поспешившая в кон. ХХ века
возглавить нарождавшееся Национальное ("языческое" в буквальном
смысле) Русское движение, смогла насадить грандиозный фейк
(сконструированный по иудео-христианским лекалам, со всем их
"многобожием", всеми их "языческими идолами", игрушками
стяжательского общества): "ведическую религию Руси", - не поглядев
на абсурдность сочетания: ведение - религия.
Ее пантеоном сопредводительствовал некий Даждьбог [Р.Ключник
"История до и после крещения Руси", стр. 43; Новиков-Новогородцев
"Ведическое мировоззрение протославян...", стр. 37; Зичкин И.А.,
Почкаев И.Н. "Русская история", стр. 46 и т.д.] - выуженный
политтехнологами из южнославянского наречия (каков есть
церковно-славянский язык), обретя ЧУЖОЕ, НЕРУССКОЕ имя. Образованное
в ИСКУССТВЕННОМ церковном языке (то бишь, в христианском
славяноязычном эсперанто)...
СМЫСЛ языческого имени Бога-Солнца - индуктора натуралистической
"горячности любовной" (А.Н.Островский), самоотдачи, а вовсе не
молитвословного стяжательского холуйства (неуместного в естественной
религии, ценимого лишь деспотическими режимами), был уничтожен! Так
советские интернационалисты, приступившие к построению капитализма,
подтвердили правоту Рона Хаббарда, заявившего о целесообразности
ведения бизнеса, посредством создания собственной религии!
"Летописец Русских царей", показав значение созвучного слова и путь
его фонетического преобразования, удостоверил правоту
дореволюционных ученых - ложность советских "научных" и ГБ-шных
спекуляций.
Помимо этого, описав "языческие" обычаи радимичей - обитателей
верховий Волги, Переславль-Залесского уезда, он стал источником
вдохновения великого русского драматурга.
***
Александр Николаевич Островский именит как бытописатель, похожий,
если изымать критическую ноту, на Шмелева или Горбунова, как
разоблачитель "темного царства" древле-московских обывателей:
чиновников, купцов, мещан. Так представляли его те, кого сейчас
именуют "богоборческой властью".
Первопроходцем темы он не являлся. Первой критической
социально-бытовой драмой Русского театра была "Псковитянка"
(1850-1855, публикация 1859) Л.А.Мея, опередившая "Грозу", лишь
вдохновляя А.Н.. Восторженно-бессмысленная рецензия поповича
Добролюбова стала директивой для советской школы случайно, благодаря
посторонним обстоятельствам: социо-монархист и русский
национал-патриот Лев Мей, проникнутый историческим сознанием -
"многонациональной советской [ныне российской] государственности"
был неприемлем идеологически.
Но ряд пьес Островского никак не вписывается в социологизирующий
литературоведческий канон.
140 лет назад в Љ9 "Вестника Европы" была опубликована "Снегурочка".
Пьеса писалась исключительно быстро, в марте 1873 г. Божья благодать
лежала на творении драматурга, встретившего 31 марта 50-летие, свой
необыкновенно удачный год. Уже 6 недель спустя пьеса ставилась на
театре, за лето подготовленная к печати. Вдохновение, ведшее
литератора, передавалось и композиторам - П.Чайковскому и
Н.Римскому-Корсакову, писавшим музыку для этого текста столь же
необыкновенно, по наитию.
Пьеса, как и опера на ее сюжет, опередив время, стали первыми
русскими произведениями стиля модерн, развившегося лишь в нач. ХХ
в., в эпоху Рерихов и Стравинского, Розанова и Гумилева, - созидая
интерес к прошлому Тварного мира. Прежде оное забывалось, ввиду
проклятий, наложенных шовинистической библейской доктриной,
воздвигшей на месте поверженного алтаря Солнца алтари шекелей ($$),
алтари "презренного металла" - инкрустированные торгашескими
заповедями о "священности" собственнических прав, распространенных
не только на "меньших братьев", но и на подобных себе.
"Снегурочка" была воспринята демократическими кругами - как измена
разоблачителя российской бюрократии и буржуазии, создателя образов
Глумова и Кабанихи, революционному - народническому направлению.
Н.К.Михайловский через год после смерти драматурга заключал:
"Восстановляя в своей памяти длинный ряд героев и героинь, невольно
представляешь их себе снабженными либо волчьей пастью, либо лисьим
хвостом, либо тем и другим вместе. Психология насилия и обмана - в
их бытовой русской форме - этим исчерпывается содержание чуть не
всех произведений Островского. ...Исторические драмы или
исторические хроники Островского, равно как и
фантастически-поэтическая "Снегурочка", обладая большими
достоинствами, не оригинальны и не характерны для литературной
физиономии Островского.
Вся сила Островского заключается именно в психологии насилия и
обмана в их русской форме..." - психологии "Святой Руси",
"православной монархии", взращенной на руинах Руси Древней,
подлинной.
Общая идея - снять с современного себе русского человека, человека
французско-татарско-византийских страстей и культуры (запечатленных,
напр., в лице и в творениях Ф.М.Достоевского), строящего буржуазное
общество, эти европейские и азиатские наслоения, восстановив
героическую целостность естественного русича, предложенная
А.Н.Островским, у критика интереса не вызвала.
Ее не услышали литераторы, занятые замещением государственного
клерикального (византийского) уранополитизма - уранополитизмом
социальным (либеральным). Но ее, как ни странно, услышали музыканты
- те, чьи имена носят университеты русской музыки (и их ученики),
причем не только Н.А.Римский-Корсаков, но и П.И.Чайковский - самый
"среднеевропейский" меж отечественных композиторов. После создания
музыки к этому спектаклю, он пишет "Черевички" и "Чародейку",
"Лебединое озеро" и "Спящую красавицу" - вещи, принципиально не
вписывающиеся в тот "среднеевропейский" тип что воплощен в ходовых
его произведениях.
В начале 1870-х, в буржуазной иудео-христианской Империи ценность
отеческих преданий (не говоря о морали, ими проповедуемой), как и
теперь, отнюдь не представлялась очевидной, в т.ч. и
"оппозиционерам". В "СПб.Ведомостях" В.П.Буренин писал о новой пьесе
Островского: "Из-под его реального пера, нарисовавшего столько
жизненных образов темного царства, начали выходить
призрачно-бессмысленные образы Снегурочек, Лелей, Мизгирей и тому
подобных лиц, населяющих светлое царство берендеев - народа столь же
глупого, сколько фантастического. ...Сравните "Снегурочку" с "Своими
людьми" или "Грозой": какое безмерное расстояние! ...Господин
Островский ...всегда был только художник-сатирик". В "Отечественных
записках", где сотрудничал А.Н.Островский, А.М.Скабичевский
отозвался резче: "Какую насущную необходимость составляют хотя бы
даже такие произведения крупных талантов нашего времени, как "Война
и мир", "Пунин и Бабурин" [Sic!], "Снегурочка"...? ...Никаких жгучих
вопросов в этих произведениях незаметно!"
Редактор журнала - Н.А.Некрасов, при всём его чутье на шедевры,
согласился публиковать "Снегурочку" за столь низкий гонорар, что
оскорбленный автор забрал рукопись и передал "Вестнику Европы"!
Но вместе с негативной оценкой, вынесенной отошедшему от бытового "освобожденческого"
реализма драматургу, критики уловили и отметили, что наряду с
богоборческим реализмом создателя "Войны и мира", на Островского
оказал влияние "Сон в летнюю ночь" британского
драматурга-возрожденца, пьеса, правильно должная переводиться как
"Сон на Ивана Купалу". Песни и обряды Петрова дня, звучащие в пьесе,
в прошлом (до насаждения искоренявшими влечения плоти церковниками
Петрова поста) игрались на Летний Солнцеворот.
Глухота к отечественным обычаям помешала нигилистически и этнофобски
настроенной прогрессивной публике, тираноборцам и богоборцам 1870-х,
увидеть здесь - интересное себе, уловить великий антихристианский
пафос этого произведения, полагаем, величайшего создания
разоблачителя "православной Голштинии".
Переяславльская Легенда - "Снегурочка" является редакциею
"Древнейшего сказания Европейского человечества" (как нарек данный
сюжет Ф.Ф.Зелинский), обработанного литератором эпохи построения
капиталистического общества, подобно тому как, в эти же годы,
обрабатывал германские предания Рихард Вагнер. Но выводы русского
драматурга были революционней. Сколь же он превзошел декадентов ХХ
в. - "народных" (Есенин, Маяковский) и "антинародных" (Андреев,
Мережковские)! Н.А.Римский-Корсаков считал оперу на сюжет
Островского, созданную в молодости (с рядом технических открытий,
как "искусственные" лады), вершиной своего творчества!
Языческая натуральная философия и нравственность естественного
влечения, как способа Миростроения, провозглашаемая царем-жрецом
Берендеем, в пьесе противопоставлена христианской логике ничтожности
тварного мира - мира порочной похоти, как основы его, недостойного
посему ничего устойчивого, постоянного, восходившей к религии
ранне-рабовладельческого общества ["История Древ.мира", т. 2-й, М.,
1989 (3-е изд.), с.63].
Адрес, якобы, "внеисторического" - как пытается убедить читателя
совковая критика [Б.Асафьев "Снегурочка"] - Берендеева царства, на
самом деле, точно указан текстом драмы, читателям ХIХ в. он был
ясен. Берендеево болото лежит под Переславлем Залесским - светской
столицей Великороссии (противопоставлявшейся церковной столице
Владимиру). Островский хорошо знал этот край, бывая там с 1840-х,
записывая предания. Древность купальских обычаев берендеев ему
раскрывал великокняжеский хронист, написавший "Летописец Русских
царей".
Христианское имя мужа Елены Прекрасной (в опере этот персонаж
сокращен) автором было отброшено, в пьесе он не Иван, но царь
Берендей. Берендей, Бермята это имена, производные от сакрального,
табурованного арийского имени медведя - бера, связующего людей с
пращурами, посещая за медом деревья - обиталища навьев (а также
русалок, дожидающихся "своего" парня, для погружения с ним в
Подводное царство). Тюрки-берендеи - киевские послужильцы, за
натуралистические обычаи получившие такое языческое прозвище,
вторичны перед ним, они в болотах Владимирщины не жили! Топоним
спутника Ивана-царевича, олицетворяющего Правь - Солярный мир,
известен на Берендееве болоте: Волчья гора. Волк - подлинный русский
"тотем" (славянск.Лют) - это тоже имя-евфемизм, дословно: Алчный,
Алкающий (к слову, Миры Ликийские, родина Николы Угодника, это тоже
Миры Волчьи). Волчья гора, стоящая под Переславлем, археологический
памятник минувших тысячелетий, явлена в пьесе Ярилиной горой.
Выразителем православной доктрины миронечестия был Островским
показан обитатель привилегированного царского посада - денежный
человек, жирный плотью ("нищий духом") купец Мизгирь.
Он наименован столь же направленно, в диалектах мизгирь - паук. С
"книжников" мусульмане взимали джизью, с язычников - десятину, и
торговым гостям христианство было выгодно коммерчески. "Обращение"
руссов, посещавших Гургандж, Багдад и Константинополь, объявляя себя
христианами, отметил персидский налоговый чиновник IХ в. Хордадбег
(его сочинение было издано в 1870 г.). И когда в кон. 980-х воеводы
Добрыня и Путята пришли в Новгород, сражаться с богомильством
аборигенов (в современных книжках выдаваемым за "язычество", вопреки
тексту В.Н.Татищева и археологическим находкам), они остановились на
Торговой стороне, уже бывшей христианскою.
Христианство Мизгиря не осознается сельскими пейзанами - русичами,
живущими в повседневной благодати, в чьем "...уложении кровавых нет
законов". Они просто не представляют вненатуральных форм культа
(необходимой частью которых является идоло- или иконно-поклонение),
самой возможности таковых. Но драматург четко показывает исповедание
купца. На верх.Волге, где происходит действие Переславльской
Легенды, еще в 1890-х годах, когда "умыкание" было уже чистой
условностью, барышни жестоко обижались, если родители играли им
свадьбу, без предшествовавшего "воровского" увоза, одолеваемым,
якобы, преступной страстью женихом. Мизгирь же "выкупает" желанную,
по чину свадьбы-сделки, как наложницу (христианскому браку язычница
не подлежит). Тут же он забывает о ней, увидав прекраснейшую -
надмирную гостью Снегурочку. Воспылав похотью, как и подобает
человеку (производной "первородного греха") - "животному
похотливому", по определению выборочно цитировавшегося византийцами
Аристотеля, он устремляется за ней, объявив о разрыве Купаве (как
язычница, и так не должной возмущаться наличию у друга 2-3
любовниц), с чисто "христианским целомудрием" - не забыв
присовокупить философскую базу, попиравшую языческий Купальский
обычай:
Влюбленному всего дороже скромность
И робкая оглядка у девицы;
Сам-друг она, оставшись с милым, ищет
Как будто где себе защиты взором.
Опушены стыдливые глаза,
Ресницами покрыты; лишь украдкой
Мелькнет сквозь них молящий нежно взор.
Одной рукой ревниво держит друга,
Другой его отталкивает прочь.
А ты меня любила без оглядки,
Обеими руками обнимала
И весело глядела.
Купава:
Ах, обида!
Мизгирь:
И думал я, твое безстыдство видя,
Что ты меня сменяешь на другого.
Акцент А.Н.Островского - не замечаемый нами, живущими в иной
реальности, после разорвавшей традицию конструктивистской революции
октября 1917\августа 1991 г., был подмечен Корсаковым. В следующем
за этим, эпизоде объяснения Мизгиря Снегурочке, вопреки
венецианскому стилю баркаролы, текст (и в авторской редакции хорошо
ложившийся на музыку) был Корсаковым огрублен и омужичен, устраняя
какие-либо, возможные у слушателя-декадента, "философские"
ассоциации, пению же были приданы тягучие - "византийские" звучания.
Здесь нет "восточных цитат-воспоминаний"! Арабские напевы, известные
нам, были арабами заимствованы у греков (как и устройство мечетей,
списанное с Софии Цареградской). Остров Гурмыз (Ормузд) - находится
в Персидском заливе, а иранская музыка (ее Корсаков использовал в
первых частях "Антара") с арабской несопоставима.
Здесь, в понятиях культуры ХIХ века, холодный ответ избранницы:
"...недорого ценю я свою любовь, но продавать не стану; сменяюсь я
любовью на любовь, но не с тобой..." - данный благочестивому
христианину, звучал предельно оскорбительно!
В финале мы слышим:
Снегурочка, на коленях:
Завет отца и матери, о милый,
Не смею я нарушить. Вещим сердцем
Почуяли они беду, - таить
Велели мне мою любовь от Солнца.
Погибну я! Спаси мою любовь,
Спаси моё сердечко! Пожалей
Снегурочку!
Мизгирь:
Покорными сердцами
Привыкла ты владеть, привыкла тешить
Угодами обычай прихотливый.
Но сердцем я не мальчик - и любить,
И приказать умею: оставайся!
Снегурочка:
Не прихоть, нет. В твоих руках погибнет
Снегурочка!
Мизгирь:
Оставь ребячьи страхи
Неведомой беды! Но если вправду
Беда придет - тогда погибнем вместе! [Островский Собр.Соч., т. 7,
1977, с. 453]. Бог-Ярило услышал обещание.
Мизгирь движим отнюдь не страстью! Его ведет страх, со страстью не
совместный. Не "растопив" души Снегурочки до Ярилина дня (Летнего
Солнцеворота) - не соединившись с нею под утро, под лучами
восходящего Солнца, - он лишался помилования царя-Бера, - взяв ранее
за себя и обманув, выгнав Купаву, обрекаемый теперь язычниками на
исключительную меру наказания (извержение из рода и изгнание). Грек,
инородец - так бы не отделался, он бы подлежал мести, не праву, но
головничеству...
"Хватится" Мизгирь позже, в финале, видя, как Снегурочки лишается, -
о чем она его и предупреждала, - бросаясь в озеро, поминая всуе
языческих богов: "...Обманут я богами, это шутка жестокая судьбы!"
[там же, с. 456].
Самоотвержение героини - ощутивший благодетельное тепло лучей Ярилы
и растаявшей от любовного жара, вернувшись в ту стихию, из которой
была создана, подчеркнуто:
О, царь!
Спроси меня сто раз, сто раз отвечу,
Что я люблю его. При бледном утре
Открыла я избраннику души
Любовь свою и кинулась в объятья.
При блеске дня теперь, при всем народе,
В твоих глазах, великий Берендей,
Готова я для жениха и речи,
И ласки повторить! [там же, с.455].
Она была противопоставлена похотливому, а здесь - холодному расчету
Мизгиря, приведшему ее к гибели. Поэтому Берендей и возглашает, в
этом гениальном тексте, созданном А.Н.Островским и тщательно
сохраненным Н.А.Римским-Корсаковым, что гибель Снегурочки - русалки,
изначально принадлежавшей иному миру, и соединившегося с ушедшей в
родную стихию русалкой Паука не должна печалить народ берендеев. Это
лишь хеппи-энд, наилучшее из возможных разрешений коллизии,
освободившее ренегата и преступника от мук в Пекле (славянском аду).
Сего, как ни удивительно, абсолютно не распознал христианский
гностик А.Ф.Лосев [1968] (отнюдь не бывший
всечеловеком-интернационалистом!), возмутившись величественным
гимном "Свету и силе, Богу-Яриле", возглашаемому поэзией Островского
и музыкой Корсакова, сразу после гибели Снегурочки и ее недостойного
спутника, противопоставив Корсакову - Вагнера. Полагаем, ослепил
ученого эгоистический индивидуализм мыслителей Ромейской деспотии,
несовместный с чувством любви, однако, усвоенный с
греко-христианским исповеданием, затмив глаза русскому философу.
Роман Жданович
http://samlib.ru/editors/z/zhdanowich_r_b/takrodilasxsnegurochka.shtml
|