|
Из книги (гл. 6-я)
На материалах славянских языков, этнографических наблюдениях и данных,
почерпнутых из известий иностранцев, писавших о славянах в глубокой
древности, славянские космологические представления были
реконструированы забытым ныне ученым Викентием Васильевичем Макушевым
[см. Владыко, 1981]. Сын великорусского чиновника и польской шляхтенки,
родившийся в Бресте-Литовском, он с детства оказался полиязычен и
поликультурен, пополнив образование на историко-филологическом
факультете Петербургского университета, где был учеником И.И.
Срезневского. Еще студентом им было проделано капитальное
исследование, изданное в 1861 г. и удостоенное золотой университетской
медали: «Сказания иностранцев VI—Х в. о быте
и нравах славян». Идя по стопам диссертации, созданной учителем
[Срезневский, 1846], он обобщил те «внешние» известия — не только о
духовной, но и о материальной жизни славян, что существовали к 1850-м
годам.
Как видим, систематика исследования отечества по иностранным
источникам, ставшая темой диссертации министра культуры РФ и вызвавшая
обвинения в плагиате с иных диссертаций 2000-х гг. Социо-гуманитарного
института в Москве (по проверке текста реферата — описания темы
диссертации…), на самом деле зародилась полтора века назад.
Мы будем опираться именно на этот источник, а не на сочинения
христианских шовинистов Е. Аничкова и М. Гальковского, созданные
полвека спустя, тенденциозные, гораздо менее добросовестные, узкие и в
мышлении, и в источниковой базе. Отметим, что к близким, хотя не столь
революционным, выводам приходил Ф.И. Буслаев, а в конце ХIХ
века их повторял, вероятно независимо (ввиду провинциализма
малороссийской науки того времени), А.А. Потебня [см. Потебня, 1989,
ч. 2], но опираюсь я на исследование Макушева, как по преимуществу
источниковедческое и более насыщенное информацией.
<…>
«В конечном счете из связанных с огнем религиозных представлений и
ритуала древнеиранских и древнеиндийских народов рисуется понимание
огня как основного элемента мира, всеобъемлющего и вездесущего, даже
первоэлемента, исходного в создании вселенной. …Такое понимание стихии
огня, восходящее, судя по наличию его следов у разных индоевропейских
народов, к периоду его единства, было практически утрачено в
<древне->греческой религии, сохранившись лишь в виде рудиментарных
мотивов, связанных с Гестией (ее первородство). Оно возродилось в
некоторых философских системах Греции, причем, как иногда полагают, не
без иранского влияния. Кроме общеизвестных построений Гераклита
Эфесского, толковавшего огонь как первовещество, заслуживает внимания
псевдоэтимологическое рассуждение Платона, возводящего имя Гестии к
понятию OYSIA — «сущность вещей». Этот пассаж интересен указанием на
то, что философское толкование огня как первоэлемента связывалось с
той же Гестией», — так пишет Дмитрий Сергеевич Раевский [Раевский,
1977, с. 92; там же, прим.]. Он отмечает, что литература классической
Эллады, дошедшая доныне в средневековых списках и археологических
античных папирусах, сохраняет элементы идеологии и даже простого
антуража — древнейшей эпохи. Она сохраняла их даже после того, когда в
государственном культе греческих полисов, широко известных из
советской поп-историографии, со становлением рабовладельческой
демократии Гестия была исключена из числа олимпийцев, замещенная
плебейским Дионисом [Лукач, 1984, с. 139].
«Плоть» — это слово того же корня, что и «пламя», она
противопоставляется в наших языках не «духу», но тлену (тени). Не
так называемые «духи» предков, но «огонь — это олицетворение
предков рода и тем самым кровного родства» [Поршнев, 1955, с.
27]. Ведь слово «жизнь» («живот») образуемо тем же корнем, что и слова
«жерло» («горло»), «жито», «жертва» («жратва»), «живчик» («кадык» —
область, где обитает душа), ЖАР, — и не имеет отношения к актам
дуновения нашего дыхательного аппарата. Это же значение имеет
сакральное понятие золота (злата), неся тот же корень, что и слово
«глотка», «глотать» [Буслаев, 2012, с. 11]. Понятие об этом восходит
еще даже в дочеловеческую — в неандертальскую древность, когда
северные палеоантропы хоронили своих до срока, в детстве скончавшихся
собратьев под кострищами очагов, окружая кругами черепов горных
баранов, засыпая могилу красной охрой; полагая жизнь покойников с
досмертным теплом отлетевшей через дымоход, должной воскреснуть в том
же месте [Окладников, 1952].
Чтимый славянами бог, по свидетельству Дитмара (ранее 1018 года),
именовался Сварожичем [Буслаев, 2012, с. 48].
По ходу времени безличный кронос порождает Свет, подобно своему
источнику, Сварогу, понятийно подразделявшийся на небесный —
«философский» огонь и огонь физический [Макушев, 1861, с. 72].
Представить это трехличное божество «семьею», как якобы ОБЯЗАНЫ были
представлять божество язычники (по россказням обличителей неоязычества),
невозможно, поскольку Сварог асексуален, а равно огненная природа
Сварожичей определяется как мужская и как женская половины лишь
условно. Как сообщала хорутанская сказка, дочери царя выходят за
Ветра, Солнце и Месяца, причем за последнего — старшая [Буслаев, 1861,
т. 1, с. 338].
Два Сварожича: огонь «философский» — Солнце — русский Дажьбог
(балтийский Свентовит) и брат Солнца — огонь «проявленный»,
поражающий. Как сообщал обличавший древних «неоязычников» сборник, «огневи
молются, зовут его Сварожичем» [Востоков, 1842, с. 228]. Именно он
в дальнейшем стал Перуном [Макушев, 1861, с. 88]. Парностью,
двойственностью искры и Солнца, Перуна и Дажьбога дифференцировался в
древнерусской религии огонь [там же].
Но Перун лишь отделяется от Вечного Времени, причем занято им было
положение, вторичное перед Дажьбогом, что видно по его описательному
наименованию (от «перати-» — «бить»). Первое же имя в своем корне
хранит древнее имя Неба и Солнца — День (древ.-герм.
Dag, лат. Deus,
кельт. Dis, греч. Дий, инд. Дева,
древ.-иранск. Дайво) [там же, с. 73], — божества, «владеющего
светлогривым конем» [Фаминцын, 1995, с. 143]. Современное русское
Небо (ср. сканд. Небельхейм — «Туманная Страна») — наименование
вторичное, прежде солнечная небесная Явь звалась Днем, как тогда
произносилось, Дажь-богом [Макушев, 1861, с. 73].
«Слово о полку Игореве» донесло определение русичей как «Дажьбожьих
внуков». В нем оно носит частный характер, Дажьбожьим внуком
зовется Олег Гориславич (сын Солнца) — Олег Святославич Черниговский.
Но что это не измышления поэта, удостоверяет малороссийский грамматик
ХVII века Памва Берында. В словарной статье,
никак не связанной с язычеством, он, походя, комментирует языческое
суеверие: «Дед — старец, уменьшительно же — дидко, старчик, а не
Дедко, сице бо нецыи обыкоша диавола именовати» [Буслаев, 2012, с.
49]. Дьяволом именовали бога язычников, здесь — Деда (с сохранением
древнерусского екающего произношения, против икающего
малороссийского), кем являлся, согласно сентенции «Слова…», Дажьбог. О
нем и поднесь поются песни с припевом: «Дедъ-Ладо!» [Соловьев,
1959, т. 1, с. 110]. Выдаваемый за божка супружества, на самом деле
Ладо — это «Бог вообще»!
Отождествление Рода с персоною деда, предка во втором колене,
отразилось в обычае нарекать внуков дедовым именем. Отцовское имя
давать сыну, кроме случаев смерти отца прежде рождения, избегали. По
каким-то причинам младший брат Александра Невского — Ярослав, сын
великого князя Ярослава Всеволодовича, получил это славянское имя при
жизни отца. И в летописях, в каталогах выживших сыновей Ярослава
(особенно часты они в рассказах о татарских вторжениях), его именуют
христианским именем Афанасий. После смерти в 1246 году Ярослава
Всеволодовича — Афанасий со страниц летописей пропадает, на них
является Ярослав Ярославич (основатель фамилии Тверских князей).
Род и был, собственно, «богом», которому возносили молитву, от
индоарийского Бхага — имени слепого божества судьбы, раздаривателя
земных благ [Тревер, 1940, с. 75]. Это имя происходит от арийского «бхадж»
— «делить» [Буслаев, 2012, с. 122]. Сохранилось диалектное имя огня —
«багач» [Макушев, 1861, с. 78]. Глоссируя славянскую речь,
византийский полководец Кекавмен пишет: «…Воистину, богатый — бог
для бедного, ибо он ему благодетельствует, поэтому и болгары называют
имущего: богатый, что значит богоподобный» [«Македония…», 1980, с.
23]. В Малороссии огонь так и звали: «Богачь — огонь, сын бога»
[Срезневский, 1846, с. 27], в смысле — Неба. Название дня 25 декабря у
болгар — Божич [Державин, 1945, т. 1, с. 135], а имя каравая
рождественского культового хлеба — «божик» [Десницкая, 1984, с.
336—338].
Крайне информативна клятва, скреплявшая договор Святослава Великого с
византийцами, внесенный в летопись: «…Да имеемъ клятву от Бога, и
въ негоже веруемъ, в Перуна, и въ Волоса, скотья Бога, да будемъ
золоти [разночтение: колоты] яко золото, и своемъ оружьемъ да иссечени
будемъ» [ПСРЛ, т. 1, с. 74]. Указание важно сугубо, поскольку в
ПВЛ летописец-грек договоры цитирует по константинопольским
экземплярам [Никитин, 2003].
Изощренные имперские дипломаты знали, как сформулировать клятву,
авторитетную для язычника, лишив его уловок, позволявших сложить с
себя обязательства [Гедеонов, 2004, с. 81]. Эти византийские документы
— суть гораздо более авторитетные источники по славянскому язычеству,
нежели измышления церковников. Они показывают, сколь далеки от
действительности псевдонаучные утверждения века сего, связующие «Велеса,
скотьего бога» с подводным миром [например: Топоров, 1986],
порожденные идеями Моргана/Энгельса о «культе плодородия»,
наблюдавшемся лишь у азиатских племен. Лишь относительно недавно со «скотом»
стали отождествлять домашних животных. В прошлом так звалось богатство
— деньги [Гедеонов, 2004, с. 76], именно так его понимает
Лаврентьевская летопись. Например, в той же части летописи, под 1018
г.: «Ярославу же прибегшю Новугороду и хотяше
бежати за море. И посадникъ Коснятинъ, сынъ Добрынь, <с>
Новгородьци рассекоша лодье Ярославле, рекуще: Хочемъ ся и еще бити съ
Болеславомъ и съ Святополкомь! <И> начаша скотъ
събирати: от мужа по 4 куны, а отъ старостъ по 10 гривенъ, а отъ бояръ
по 18» [ПСРЛ, 1, с. 144].
Радзивилловская летопись 1212 года в двух списках 1480-х гг. (с общего
протографа ХIV в.) понимание фразы теряет, в
ней написано «скотъ братиа» [там же, разночтения]. Ипатьевская
(список 1410-х гг.) еще хранила его: «Начаша скотъ брати от мужа по
четыри куны, а от старостъ по 10 гривенъ, а от бояръ по осмидесять
гривенъ, приведоша варягы и вьдаша имъ скотъ, и совькупиша Ярославъ
воя многи» [там же, т. 2, с. 131—132]. «Владимирский летописец»
(списки 1550-х гг. с протографа 1520-х) переводит на современную себе
лексику: «дань брати» [там же, т. 30, с. 62].
В клятве Святослава по Лаврентьевской и Ипатьевской летописи в имени «Велеса,
скотьего бога», скотом именовалось золото. Ф.И. Буслаев
истолковывает прокламируемую клятвой казнь — от свидетельствующих
мировую атрибутов Перуна и Велеса — как посечение от оружия и как
сожжение (прокалывание солнечными стрелами) от небесного огня
[Буслаев, 2012, с. 13]. Велий бог (Велес) — это, оказывается, ипостась
самого Неба-Солнца [Срезневский, 1846 а), с. 51], аналог Вотана, бога
поэзии, чье имя В.В. Иванов этимологизировал как Вития. Из золота же
отливались идолы Радегаста у западных славян [Макушев, 1861, с. 89],
не знавших русского имени (прозвища) Велеса. Но он, если вспомнить
легенду о Младе, известную по одноименной опере, действительно карал
за разнообразные обманы.
Семик не случайно день русалок, чье тождество с вилами, а тех с
германскими валькириями, служительницами Вотана-Велеса, владыки
смерти, как и с галльскими феями, доказано [Буслаев, 1861, т. 1, с.
231—242]. Справлялся он в седьмую седмицу по Воскресении, но не в
неделю (воскресенье), а в четверг — в день Перуна. Появляются русалки
(как упоминает «Стоглав») тоже в четверг — на Страстной седмице, когда
полагалось жечь солому и выкликать мертвых. Именуя вещего барда Бояна
«Велесовым внуком», автор «Слова о полку Игореве» в
действительности возносит его к эллинскому богу Аполлону,
царствовавшему в стране гипербореев, покровителю академических
искусств! Аполлона московские книжники действительно отождествляли как
с Перуном, так и с Велесом [см. Милютенко, 2008, с. 190]. Золото,
напомним, содержит тот же корень, что и слова «жечь», «жар», «жажда»;
если «горло» сохранило древнее звучание, то слово «ожерелье» —
смягчилось сообразно имени материала.
Богатство, как и человеческая плоть, созидаемая при совокуплении,
ассоциировались с огнем, а не с земляным (подземным) царством Плутона,
как было в перенятых греками ближневосточных суевериях, в ХХ веке
приписанных нашим предкам!
Христианский святой Витт в славянской средневековой натурфилософии
перенял себе дела и функции
древнейшего божества, бога-Рода [Макушев, 1861, с. 73]. Имя же этого
бога-Дня в разных славянских странах употреблялось разное, что вводит
доныне в заблуждение. Среди племен гаволян (лютичей) он был Радегастом
(здесь же известен топоним Радогощь). На Рюгене (остров Буян
отечественных сказок) [Азбелев, 2010, с. 608] он звался Свентовитом (в
весенней своей ипостаси Яровитом); на Руси, как говорилось, Дажьбогом,
сохранив архаическое значение термина. «Следов героического
элемента, так сильно развивающего антропоморфизм, мы не встречаем у
наших славян — знак, что между ними не образовывались завоевательные
дружины под начальством вождей-героев и что переселения их совершались
в родовой, а не в дружинной форме» [Соловьев, 1959, т. 1, с.
109—110]. Русичи, восточные славяне — поклонялись богу-Дню как стихии,
в отличье от балтийских славян, которые персонифицировали его, были
антропоморфистами, вырубая из дерева статуи божества [Макушев, 1861,
с. 90—91]. При этом они отнюдь не полагали, что в рукотворной статуи
хранится некий «дух», эта часто приписываемая нашим предкам глупость
на самом деле вполне семитское суеверие [Тураев, 1936, т. 2, с.
13—14]. Она распространяется с христианизацией — когда к иконе
начинают относиться не как к образу, а как к фетишу. «Когда
христианские мореплаватели, поклонявшиеся дома Иисусу Христу,
Богородице и святым на холстах своих великих мастеров, ознакомились с
чурбанами… дикарей, они дали им имя feitico, т.е. facticus (deus),
«деланного (бога)», именно потому что данное племя, по их мнению
(правильному или нет, все равно), видело в таком чурбане не
изображение или символ существующего вне его и независимо от него
божества, а само божество. Ведь в противном случае пришлось бы назвать
фетишистами и самих христиан, притом не только католиков и
православных, но и протестантов, признающих Распятие священным, т.е.
само слово «фетишизм» потеряло бы всякую терминологическую
ценность, сохраняя лишь бранную.
Теперь я спрошу: имеем ли мы малейшее право предполагать, что для
царя Миноса или его подданных лабрия была не символом
Зевса-Громовержца, а самостоятельным божеством и что каменотес,
высекавший этот топор, или любой человек, выцарапывавший его
начертание на стене, считал себя «делающим бога»? Очевидно, немой
памятник как таковой ничего не может нам рассказать, как к нему
относились. …Судить приходится по аналогии более поздних времен, т.е.
от «фетишизма» перейти к идолопоклонству. И тут дело совершенно ясно,
уже начиная с Гомера. Когда Зевс дарует Фетиде исполнение ее просьбы,
когда Афина воодушевляет Диомеда, когда Аполлон охраняет Гектора — что
это, самовольно ли движущиеся небесные боги или их сделанные
человеческой рукою кумиры? И спрашивать нечего. Тем более что кумиров
ахейская эпоха, представляемая Гомером, даже и не знает.
…Многотысячная толпа афинян следит в театре за «Орестеей» Эсхила; она
видит, как преследуемый Эриниями герой сидит на Акрополе, обнимая
своими руками КУМИР Паллады; вслед за тем к нему спускается САМА
Паллада, становясь, таким образом, рядом со своим кумиром. Достаточно
ли ясно этим сказано, что кумир — лишь изображение божества, а не само
божество?» [Зелинский, 2003, с. 72].
|