|
С эмигранткой второй волны Русаданой я познакомилась по телефону.
Свидеться так и не довелось. А жаль: она унесла с собой воспоминания о
событиях ее молодости, когда жила она в спорном городе Барановичи, на
который претендовали все, кому не лень, пережила смену не одной
власти, войну всех против всех, эмиграцию, первоначальный культурный
шок от американских реалий и все же последующую радость от в общем-то
спокойной жизни в городе Баффало, работала на спичечной фабрике (без
знания английского языка никуда нельзя было устроиться, а чем плохи
спички - все же хлеб). Потом замужество, дети, покупка дома, пенсия и
заслуженный отдых. Лепота…
Знакомству со мной она была рада: с годами семья незаметно
распыляется, друзья, как, впрочем, и мы сами, меняются, обижаются,
уходят навсегда, забывают и забываются, одиночество подкрадывается и
не уходит. а тут кто-то новый, кому интересно то, что уже никому из
окружения никак не интересно. Что же? Оказалось, все: Барановичи,
война, эвакуация, эмиграция, жизнь русских беженцев в спасительной
Америке... И мысли о происходящем: в чем все дело?
Познакомились мы после гибели знаменитого в Нью-Йорке, а теперь и на
Родине, эмигрантского инженера-писателя Григория Климова, когда
разыскивала я кого угодно, кто знал его лично. Так и нашла ее. Дружила
она с ним какое-то время после приезда из Германии, пока жизнь не
разбросала русскую послевоенную эмиграцию (так называемую вторую
волну, первая - послереволюционная) по городам и весям американский
страны. Пекла для Григория Петровича пирожки с капустой и посылала к
чаю. Пирожки эти райские ему очень нравились. А кому же не нравится
такое русское капустное чудо?! Попутно замечу: за всю мою жизнь
нашелся-таки один человек, который не любил этот шедевр. Как это? А
вот так. Испекла я однажды капустный пирог, отрезала большой душевный
кусок и отнесла его другу своему Саше. Поблагодарил. Ну, на здоровье,
конечно, рада стараться, обращайтесь. Через какое-то время собрались
мы что-то праздновать, Саша и говорит мне: “Вон там, в холодильнике
возьми масло”. Открываю оный и вижу непочатый тот самый кусок
капустного пирога. “Саша, ты почему пирог не съел?” Обидно мне
стало... “Да не люблю я капустные пироги-пирожки”. Тут у меня чуть
мировоззрение не поменялось…
Однако ближе к Барановичам. В 1921 г. город этот русский отошел к
Польше, и таким образом у русских жителей подданство стало иным, и не
только оно, что так обычно: уснул в одной стране, проснулся в другой.
Называется подобный сон одним неприятным словом: политика. А что
делать? Да ничего. Тебя не спрашивают, не твое дело. Живи … пока... Но
недолго музыка играла.
Точно так же никого не спросили фюрер и вождь всех времен и народов,
по-хозяйски разделив в 1939 году гордую Польшу, и сгинела Польска,
чтоб не возникала и не путалась под ногами, извините, под солдатскими
сапогами, а население вновь заговорило по-русски, если оставалось
живым после чисток и расстрелов врагов народа. Какого народа? Да без
разницы.
Ах, опять не надолго, ибо ничто не вечно под Луной: с конца июня 1941
г. давайте говорить по-немецки. И снова - здорово: новые аресты и
расстрелы врагов народа. Какого? Да что ж все такие непонятливые?
В июле 1944 г. Красная Армия вышибла из города бывших немецких друзей
- и с тех пор город вновь заговорил по-русски… Ну, а чистки? Опять
двадцать пять: а как без них?
Но Русадана в родные Барановичи уже не вернулась. Она оказалась в
Германии, которая активно продолжала дышать на ладан… А до того, когда
вселилась немецкая свобода в Барановичи, населению пришлось работать
уже при новых хозяевах. Русадану определили медсестрой в военный
госпиталь. Что ж - благородно облегчать страдания раненым. Она и не
роптала. Потом госпиталь эвакуировали в Дрезден, персонал тоже. Так
оказалась русская Русадана в этом красивом городе, основанном
сербами-лужичанами и названным ими Дреждяне - на славянский манер:
жители пойменных лесов, значит. Но… проходили потом тем лесочком немцы
вроде бы мимо - и город стал Дрезденом. И потекли германские века...
К концу войны немцы стали даже как бы добрее, ибо в госпитале
появлялись и советские раненые солдаты, которых тоже лечили -
недосмотр, некогда разбираться, близящийся капут, провидение - ах, да
какая разница, почему, не всегда война по расписанию…
И вот наступил роковой день, который Русадана не в состоянии забыть.
Это было 14 февраля 1945 г. Красная Армия шагала по Германии… Дрезден
был переполнен беженцами, которые не знали, радоваться им продвижению
русских войск или бежать дальше, куда глаза глядят. Но глаза уже
никуда не глядели: кругом стрельба, авианалеты, смерть… А Дрезден -
мирный город, что с ним сделается?
Красная Армия судьбоносно продвигалась на запад. Неудержимо. От
немецких властей поступил приказ эвакуировать дрезденский военный
госпиталь вглубь страны. Раненых грузили на носилки, некоторые могли
передвигаться сами… Спешили… Шумели... Город уже бомбили…Еще со
вчера... Кричали все, кроме раненых: им было все равно, кто их
прикончит - не достала немецкая пуля или советская, так американские
летчики исправят этот недосмотр. Беженцы тоже не особо подавали голос:
они уже потеряли так много, что кричи-не кричи… Тут были поляки,
русские, почему-то чехи и словаки.... Никогда за столько столетий не
слыхали Дреждяне родную славянскую речь.
Дух-Хранитель древнего города, его Домовой-Городовой, был в панике,
ибо не знал, как спасти свой город и людей от ковровых налетов. А это
были именно ковровые налеты американской и английской авиации на
беззащитный город, пусть вражеский, но не представлявший никакой
угрозы ни для одной из воюющих сторон. Гражданское население, беженцы,
ни единого военного объекта, даже ПВО не действовала.
Кое-как транспорт с госпитальными ранеными добрался до вокзала, куда
еще не долетели смертоносные ковры. Они долетят попозже, а пока в
центре города, залитом фосфором, полыхал огненный смерч, в котором
гибли люди, как за пару лет до того в июле 1943 г. от недельных
ковровых налетов англо-американской авиации погиб Гамбург, где
огненный смерч поднялся на высоту в 8 км… город также не забыли
забросать фосфором, спасения не было, горел даже асфальт. По
приблизительным подсчетам за первую только ночь тех налетов погибло в
Гамбурге около 40 тысяч человек. А за неделю количество налетов более
700 тяжелых бомбардировщиков приблизилось к трем тысячам, людских
жертв стало еще больше. Было у оперции той и кодовое название:
“Гоморра”. Грамотными оказались организаторы, скрупулезными, все
рассчитали...
Но Гамбург был промышленный город, работал на войну, а Дрезден - нет.
“Что за причина такой страшной бомбежки, да в конце войны?“- спросила
Русадану. “Мы все считали, - ответила она, - что союзники хотели
показать Советскому Союзу, как они расправятся с Красной Армией, если
она будет и дальше так стремительно продвигаться вперед. Запугивали.
Они хотели первыми войти в Берлин - все так считали…Да и хаос
сознательно создавали. И, как выяснилось позже, они к тому же наглядно
демонстрировали Советам, как они в случае победы над Германией следом
прикончат и Советский Союз при помощи отборных немецких дивизий СС,
которые уже тогда переводились в Англию. Такой план уже был
разработан”.
Вернемся же в Дрезден. 14 февраля поняла Русадана, что Ад, которым нас
пугали с детства и который располагался под землей, на самом деле
обретался на металлическом небе, из которого сыпались градом бомбы.
Город погибал. Казалось, вся жизнь сосредоточилась на вокзале. Раненых
и некоторых больных беженцев погрузили в вагоны и ждали отправления.
Опять все кричали на всех языках, машинист ждал от диспетчера
разрешения на выезд, но диспетчер его на давал, крича, что поезд все
равно разбомбят по дороге, все пути заняты отъезжающими или
проходящими поездами, выезда он не даст. Уверений машиниста, что и на
вокзале могут разбомбить, диспетчер не слушал.
Время остановилось. Все замерло, только железные птицы пролетали и
бомбили обреченный город… Гул не прекращался…На адовом пиру праздновал
победу Ад...
Машинист снова отправился к диспетчеру, а с ним и медперсонал…
Говорили, убеждали, просили… Но диспетчер был непреклонен. Тогда
старый немец-машинист молча развернулся, перекинулся парой слов с
каким-то вокзальным служащим на перроне, приказал всем зайти в вагоны,
убедился, что приказ выполнен, дождался условного знака от служащего
на перроне, сел на свое место - поезд загудел и медленно тронулся.
Наступило гробовое молчание не только в поезде, но и на станции, люди
молились и смотрели на небо… Поезд этот, как потом выяснилось,
оказался последним, который выехал из Дрездена, потому что вскоре
запылал и вокзал. Город бомбили 14 часов подряд… Говорили потом, что
летчикам не сказали, что в городе только гражданское население и
беженцы…
А поезд вырывался из Ада, и никто, кроме машиниста, не знал, куда же
он стремился… На головном вагоне его вилась белая простыня с
накрашенным Красным Крестом. Все смотрели в окна и видели, как горел
красавец Дрезден… Плакали…
Но вскоре потихонечку люди успокоились. Над головами синева, тихая
красота с белейшими облаками, которые едва не касались поезда, и
чудилось, что машинист, спасая всех от земного Ада, вел состав в
заоблачную высь: “...там без страха и без боли солнце красное
встает”...
К ночи с вынужденными остановками доехали до какого-то полустанка,
состав отогнали на запасные пути, и все бросились к машинисту,
благодарили его, целовали, совали в руки какую-то немудреную еду, что
успели захватить с собой. Машинист благодарил, обнимал людей и отсылал
всех спать. Спасенный поезд затих…
Под утро состав ожил. Врачи и медсестры обходили раненых,
подбадривали, помогали по возможности. Все привычно, просто сейчас то
же самое, но на колесах. Вскоре пронесся слух, что поезд пойдет на
Лейпциг, где раненых собирались распределить по военным госпиталям.
И вот - гудок, все стихло, и поезд медленно двинулся. Было пасмурно,
небо серое и неприветливое, ждали дождя. Молчали все. Да и о чем
говорить на краю тусклой надежды…
Так ехали какое-то время в тишине и кажущейся безопасности. Кругом
красота, миленькие, аккуратненькие деревушечки, умиротворяющая
природа, так бы и ехать подольше…
Готовые пролиться дождем тучи расступились, засветилась небесная
чарующая голубизна, люди заметно оживились, тихонечко заговорили…
интересовались, сколько еще оставалось до Лейпцига.
Но у Ада свои законы и приемы, свои планы на изловленных назначенных к
уничтожению жертв и кровавая тризна. В разрыве облаков показались
самолеты. “Американцы… бомбардировщики… на Дрезден опять...” -
пролетело по вагону. Казалось бы, привычно видеть самолеты, но на
составе полотнище Красного Креста, кругом поля и селения - ничего
военного, никакой угрозы любым армиям, нечего опасаться.. Но у Ада
свои законы. Посыпались бомбы, поезд остановился, несколько вагонов
разворотило, кто мог, выпрыгивали из состава и отбегали подальше…
А бомбы сыпались, казалось, целую вечность. Люди падали, кто-то уже и
не вставал. Русадана упала на землю, готовая к смерти…
Но вот наступила тишина небытия. Самолеты уже скрылись… И в этой
тишине стали слышны крики, стоны, полыхал огонь… Русадана не веря, что
жива, приподнялась на колени, огляделась - в нескольких шагах от себя
увидела раненого. Подползла… “Миленький, бедненький… подожди,
перевяжу, “ - шептала она. Но чем перевязывать? В двух шагах валялась
простыня с тем самым нарисованным Красным Крестом. Она с трудом
оторвала кусок материи. У раненого шла кровь из шеи, правой руки, вся
одежда в крови. Не переставая приговаривать утешительные слова,
Русадана перевязывала раненого. “Руска?” - прошептал он. Русадана
кивнула. Ему трудно было говорить, он явно слабел. ”Анджей…
Мама…Ярослава Вержбицка... Познань, у-ли-ца...” - он не договорил…
Русадана разрыдалась… Ужас кричал со всех сторон. Ничего, кроме этого
вселенского крика не существовало. Странно, стояла звенящая тишина, а
в ней, как в коконе, вибрировал жуткий звук.. Кто поймет это сплетение
тишины и воплей? Потустороннее измерение...
Оглядевшись, Русадана встала, медленно побрела к разбитому поезду,
зашла в вагон, нашла скальпель, вернулась к Анджею, закрыла ему глаза,
пообещала поискать его мать… В отупении взяла простыню, скальпелем
отрезала кусок с Красным Крестом, сложила и зажала в руке… Люди
метались, рыдали, проклинали войну, летчиков, судьбу… А над головами
несчастных голубело спокойное небо…
Пути были разбиты, поезд покалечен, жизнь замерла, время остановилось,
вернее, оно стало неземным бредом...
Медперсонал героически спасал пострадавших: оказывали первую помощь,
останавливали проезжавшие машины и умоляли взять хотя бы по одному
тяжело раненому до ближайшего госпиталя. Никто не отказывал. Те из
раненых, кто мог ходить, вместе со всеми остальными потекли по дороге
скорбным ручейком…
Русадана оказалась в Лейпциге, его еще не бомбили, потом после Дня
Победы - в Берлине, с превеликими трудностями добралась все-таки до
Познани, где попыталась сдержать свое слово, данное мертвому Анджею:
искала его мать, не зная ни номера дома, ни улицы. Спрашивала всех
кого можно и не можно. Увы! Города тех дней - развалины, кого и что
там можно было найти? Только чудом. Но чуда не случилось...
Через года три скитальческой жизни в Германии Русадана, наконец,
получила разрешение на въезд в США. После стольких мытарств, слез и
страданий она, наконец, стала привыкать к тишине и благополучию
американской жизни. В гостиной своего дома, который она с мужем купила
через несколько лет тяжкого труда, Русадана повесила обрамленный
Красный Крест на простыне с подписью : “Дрезден. Анджей. Германия.
1945”...
Наталия Гаттас
|