|
Ниже я
публикую фрагмент своей книги «Вдохновившее Вагнера», ждущей издателя,
где показывается, как отличны эпизоды мифо-эпические от фактической
истории, как работали сказители эпоса.
Комментируя издание произведений ирландского эпоса, С.А.Смирнов
говорит: «…несмотря на стремление синтезировать их, ирландцы не
смогли претворить свой эпос в целостную, обширную эпопею, как это
произошло у греков, немцев или французов» [«Ирландские саги»,
1929, с.с. 50-51]. И это мнение распространено. Но оно ошибочно. Где
мы видим мозаику разноцветных, не образующих никакой правильной фигуры
стеклышек, лежат осколки некогда целостной, величественной эпопеи,
дождавшиеся записи (на Руси 2,5 тыс. лет спустя запись поэм Гомера,
после веков борьбы с «языческим нечестием») лишь во фрагментах.
В чистом поле Добрыня Никитич видит черный шатёр. Над входом надпись:
чужому не входить. Добрыня входит. Видит развернутую скатерть,
выставленное угощение, постланное ложе, тоже с заповедью: чужому не
прикасаться к пище, не трогать вещей, не ложиться. Добрыня, не долго
думая, съедает яства, бьёт опорожненную посуду, сечет «мягкую
рухлядь», опускается на ложе и погружается в сон. Так начинается
русская былина, своим сюжетом восходящая – мы имеем основания так
думать – ко временам, еще общеиндоевропейским.
Пробуждает княжеского дядю ударившая в шатер стрела – сигнал
подъехавшего богатыря, вопрошающего, кто посмел нарушить им
заповеданое. Добрыня отвечает, и незамедлительно получает вызов
биться, тут же его принимая. Ленинградский историк, рассказывавший
некогда содержание былины, здесь прерывал лекцию восклицанием: «Ага!(!!!...)…
А вы знаете, что в поединках Добрыня побеждал самого Илью Муромца??».
Богатыри долго бьются без определённого исхода, пока в поле не
выезжает Илья, как старший (по положению при дворе Владимира Красна
Солнышка) – прерывающий бой и везущий спорщиков на княжеский суд. В
некоторых изводах былины, упреждая дальнейшее, к Владимиру Илья везёт
Дуная Ивановича уже взятым в оковы; и такой ученый-фольклорист по
профессии и вульгаризатор науки - по своему советскому гражданству как
В.Я.Пропп [1958] здесь указывал на цвет шатра Дуная, как определяющий
фактор: шатры русских богатырей белые. Из других изводов мы узнаём
причины гнева Дуная, как и того, почему расцветкой – у богатырей
имевшей геральдический смысл, его шатер - тождествен шатрам кочевников
(в широком смысле – вообще неприятелей), врагов Киевского государя.
Имущество богатыря дарено за верную службу Литовским королём, коему
служил он пред сим.
Далее мы застаём Дуная посаженным в великокняжеский погреб (т.е.
тюрьму, которая тогда вполне была сравнима с зинданом). Князь
обращается к свите:
«Гой еси вы, князи и бояра
И могучие
богатыри!
Все вы в Киеве переженены,
Только я, Владимир-князь, холост хожу,
А и холост я хожу, неженат гуляю,
А кто мне-ка знает сопротивницу,
Сопротивницу знает, красну девицу:
Как бы та была девица станом статнА,
Станом бы статна и умом свершнА,
Её белое лицо как бы белой снег,
И ягодицу как бы маков цвет,
А и черныя брови как соболи,
А и ясные очи как у сокола»
[цит.по: «Древние российские…», 1977].
За княжеским столом «большой за меньшого хоронится», отвечает
только Иван Гостиной сын. Он знает, где сыскать князю невесту. У
Литовского короля есть две дочери - Настасья-королевишна и
Апракса-королевишна. Настасья государю не пара - поляницей ездит она
во чистом поле… Здесь, мимоходом, мы узнаём, что племя киевлян (куявян,
как зовутся предки днепровского племени в Польше) полянами прозвано
отнюдь не от заселяемого ими ландшафта, согласно «народной» этимологии
христианского летописца. Но по древнему имени русских хоробров
(богатырей) – исполинов, сохраненному этим словом в уменьшительной
форме для женского рода. Также оно сохранилось в древнерусском
наименовании поединка – «поля», в судебной терминологии дожившем до
ХУII века.
Апракса же – «…сидит в высоком терему, за тридесять замкАми
булатными, а и буйные ветры не вихнут на неё, а красное солнцО не
печёт лицо…» (далее описание слово в слово повторяет княжеское). К
Литовскому королю знает дорогу Дунай Иванович, он у него службу
служил, посылай, князь, его к Апраксе свататься!
Освобожденный князем Дунай и Добрыня Никитич едут свататься к королю.
Зная Дуная, тот принимает их ласково, узнав же о цели послов, приходит
в гнев, заявив что, не служи ему посол некогда, раньше, не сносить бы
гостям голов. Он распоряжается бросить Дуная в погреб вновь. Но гости
и сами шиты не лыком. Разметав охрану короля, они громят все его
хоромы. Дунай ногою вышибает запертую тридцатью замками дверь в покои
королевишны. Это – тоже информативная деталь. В те времена носили
мягкую обувь. И богатырю, помахивающему «палицею стопудовою» -
согласно сказителям, владевшему мощнейшим ручным оружием -
древнерусским луком, что показала археология [см. «Древняя Русь…»,
1985], как будто, плечом это сделать сподручнее, что указывает
А.К.Белов. Оно так бы и было, если бы выражение не шло из времен,
когда ездили верхом ещё без стремян, и у конных стрелков и метателей
аркана, коими были русские богатыри (отнюдь не рыцарями-копейщиками!),
ноги натренированы не были – сильнее рук…
Богатыри везут знатную невесту князю Владимиру, в древности игравшему
роль, близкую роли германского конунга Гюнтера. Это выветрилось после
того, как Владимира Старого, согласно Татищеву жившего ок. У в. н.э.,
в сознании русов вытеснил Владимир Святой, а далее Владимир Мономах,
но следы подобного отношения к князю остаются, например, в былине о
бунте против него Ильи Муромца.
Описание богатырского «сватовства» глубоко реалистично. Как отмечает
Отто Шрадер, индоевропейская брачно-семейная терминология совпадает с
военной [Шрадер, 1913, гл. 8-я]. Дочери - собственность родителей, за
них полагалось платить выкуп, и большинство женитьб происходило - не
по соглашению, а уводом (по сговору молодых, либо насильно, в чём
«ограбленной» семье не было разницы, ибо брак был не таинством, а
имущественной сделкой). Понятие о бракосочетании – как об овладении
рукой невесты идет отсюда. Шрадер подчеркивает что игры и обряды,
сопровождающие легальный брак, полностью симулируют ситуацию,
связанную с умыканием, как в дожившем до ХХ в. русском обряде так и в
описаниях германских обычаев, известных из указов средневековых
христианских немецких монархов - тщетно боровшихся с таким
«варварством». И там, и там, уже при отвозе невесты в дом жениха,
родственники её «нападают» на свадебный поезд, делают вид, что
пытаются ее отбить, и при этом в азарте игрища заходят весьма далеко.
Богатыри издалека слышат за спиной топот богатырского коня. Свернув и
описав гигантский круг, они выходят на след богатыря – погони, гонящей
за ними. Дунай Иванович предлагает разделиться, - и Добрыня Никитич
везёт невесту в Киев - спутник же его поворачивает и устремляется
встречь преследователя. Вскоре видит он раскинутый под дубом шатер,
где почивает преследующий похитителей богатырь. Не долго думая, княжий
сват спешивается, втыкает копьё в землю, вскидывает лук и стреляет в
вершину дуба. Тут «дрогнула матушка-сыра земля от того удара
богатырского». Проснувшись, преследователь выскакивает из шатра и
схватывается с богатырем в рукопашную. Дунай бьёт супротивника ногой в
промежность, валит наземь ударом в скулу, разрывает кольчугу и уже
заносит нож, как видит выпуклость персей и узнаёт старую свою подругу
– сестру Апраксы, королевишну Настьсью.
Такой обычай - когда претендующий на руку девицы был должен побороть
её на поединке – некогда бытовал у саков, среднеазиатских скифов [Элиан,
1963, кн. 12-я, гл.38]. Античный писатель его не придумал, ибо уже в
1270-е годы н.э., тем же образом, неудачно претендуют женихи на
отличавшуюся богатырской силой царевну Ай-Ярук, дочь
царевича-Чингизида Хайду, владетеля Сред.Азии, согласно Марко Поло и
персидскому хронографу Чингисидов Рашид-ад-Дину [Поло, гл. 200-я, см.
прим.]. Древние монголы (не путать с современными монголами –
спустившимися в равнину ойратами) были потомками жителей княжества
Чеши в Вост.Туркестане, завоеванного в 67 г. н.э. китайцами,
эвакуированных в Забайкалье сюзереном - хуннским шанъюем [Гумилев,
1994 б), с.с. 85-86], – т.е. арийцев, говоривших на
западно-индоевропейском языке, близком кельтским и фригийским языкам.
Но русские сказители 1700-х г.г. н.э., естественно, Поло и Элиана не
читали, и, пересказывая обычай 1-го тыс. до Р.Х., воспроизводили для
слушателей встроенное в текст пояснение: «кто меня побьёт во чистом
поле, за того мне, девице, замуж идти», - говорит Настасья.
Богатыри справляют свадьбу вокруг Ракитова куста.
Дунай оказывается в том же положении к Владимиру, как Агамемнон к
Менелаю. Заметим, русская повесть ближе передает ходы греческой поэмы,
нежели германская, где Брунгильда одинока. Елена, Ариадна, Медея –
героини эолийского и ионийского, т.е. восточно-греческого эпоса имеют
соучаствующую в событиях сестру (лишена ее ахейская Андромеда, а
Дайанира в процессе циклизации лишь привязана к Гераклу, став
завещанной тому своим братом Мелеагром). Парность дев обусловлена
фабулой. «Земля, «задумавшая славное дело» (по-гречески:
Клитемнестра), живет усмиренной, но в душе мятежной супругой Зевса
«обреченного» (по-гречески Агамемнона). Задумала она своё дело при
помощи Змея-Эгисфа; придет время, когда Агамемнон под их ударами
погибнет, и Клитемнестра с Эгисфом будут царствовать над людьми. Но и
этому царству наступит конец; придет сын Агамемнона, Солнце-богатырь,
мститель за убитого; от его руки падут и Эгисф и Клитемнестра, и он
унаследует царство своего отца» [Зелинский, 1907, т. 1-й, с.8]. «…Божественные
элементы мифа мало-по-малу предаются забвению: перед нами уже не
Зевс-Агамемнон, не Земля-Клитемнестра, а просто Агамемнон,
Клитемнестра, Эгисф, Орест, Электра; к счастью, в Спарте сохранился до
исторических времен культ «Зевса-Агамемнона», как живое доказательство
первоначально богословского характера всего мифа» [там же, с.11].
…В столице женится Владимир-князь. На пиру Владимиров сват хвастает,
что нету в Киев-граде стрелка точней его. Княжеская невеста Апракса
(старое знакомство её с Дунаем ранее засвидетельствовал её отец),
подзуживая, возражает: сестра моя Настасья стреляет получше тебя!
Захмелевший богатырь приказывает жене состязаться с ним, держа на
голове кольца. Стрелять первой – жребий выпадает полянице, и она точно
вкладывает стрелы в кольцо на голове мужа. Берет богатырский лук
пьяный Дунай Иванович - ставя поляницу в целой версте от себя. Жена
бросается в ноги, умоляя простить ей гордость, не губить
младенца-сына, носимого ею. Не слушая, Дунай стреляет, первый раз –
промахиваясь недолётом, перелётом второй, а третьей стрелой – прямо в
грудь Настасье. Протрезвев, муж вспарывает убитой чрево, и оттуда
вываливается чудный младенец о серебряных ножках, золотых ручках.
Увидя его, Дунай сам бросается на клинок своей сабли.
Из текста, формировавшегося в 1200-е годы (дарителем черного шатра в
большинстве изводов назван не Ордынский, а Литовский князь, он владеет
уже Полоцком, но он еще язычник), видно как проинтерпретировали
сказители историю первой женитьбы князя Владимира. Не смотря на век,
нам она хорошо известна из агиографической литературы, ибо жена
князя-язычника позже стала святой монахиней, покровительницей града
Полоцка. Сняв печенежскую осаду с Киева, посадив в нём наследником
старшего сына Ярополка и уходя в новый поход на Дунай, Святослав
Великий принял послов из Новгорода, требовавших себе удельного князя
(статуса «союзной республики», говоря современным языком). «Дал бы,
да кто пойдет к вам?», - иронически ответил Святослав. Владимиров
уй (дядя по матери) и указал новгородцам на Владимира Святославича –
малолетнего сына знатной невольницы, ключницы Малуши (у язычников дети
законны по отцу). Владимир, в год 6636, «…седе в Новегороде, и
посла ко Рогволоду Полоцкому, глаголя: Хочу пояти дочерь твою собе
женой. Он же рече дочери своей: хочешь ли за Володимера? – она же рече:
не хочю разути робичича, но Ярополка хочю…». Норманисты
обыкновенно приводят это иллюстрацией скандинавского происхождения
Рогволода и Рогнеды, хотя в действительности - свидетельство с
точностью до обратного. У германцев, согласно Тациту, жених надевал
обувь взятой за себя девице. Этиологию сего разгадать трудно, за
отсутствием синхронных свидетельств, но можно предположить, что обувь
служила некогда знаком родовой принадлежности (Фирдоуси, рассказывая
об отставлении Туса шахом Хосровом, упоминает, что в Иране золотая
обувь служила знаком различия полководца). Но славянский свадебный
обряд, - вполне возможно, что восходя к тому же самому первоисточнику,
- функционировал не на хуторе, а в родовой общине (задруге), где все
знают друг друга. И развивался он в противоположном направлении - на
славянской женитьбе жена разувает мужа, что и слышно в реплике Рогнеды.
Равно, попытка её заколоть мужа на брачном одре, чем так славились
немецкие женщины, мстящие за убитых родичей, не удалась, ибо Владимир
имел навык реагирования на ситуацию, на японском примере нам знакомый
по фильму «Семь самураев». Атилла, успешно заколотый в постели
Кримхильдой, едва ли обладал им в меньшей степени, так что, опять же,
пример не за, а против норманнской теории.
Получив оскорбительный отказ, разгневанный малолетний князь, точнее -
его дядя Добрыня, собрав словен (новгородцев), кривичей, варягов,
чудь, идет походом на Рогволода, в битве обращает его в бегство, берет
Полоцк штурмом и сжигает. Владимир насилует приведенную Добрыней
Рогнеду на глазах ее плененного отца и братьев, после чего их убивают,
а непокорная полонянка поступает в гарем новгородского князя, как
невольница - получив новое имя, нареченная Гориславой. Она не забывает
о своем роде, и в 980 г. пытается зарезать спящего князя. Владимир
перехватывает руку с занесенным кинжалом, и, обезоружив, думая
торжественно казнить мечем мужеубийцу, велит ей быть в горнице,
одевшись, как на свадьбу. Догадавшись о намерении, княгиня посылает
вперед себя малолетнего сына Изяслава с родительским мечем, с словами:
«Отец, или ты думаешь, что ты один здесь ходишь?». Остыв, князь
передал дело на суд Добрыни и прочих бояр, постановивших: «Не
убивай её, мкалютки ради, а устрой вотчину ей с сыном». Так встал
на Русской Земле город Изяславль [Нечволодов, 1992, т. 1-й, с.172].
Благодаря тому, что великокняжеский стол после Владимира утвердился за
Рогнедичами (в лице Ярослава Мудрого), жизнь благоверной княгини
Гориславы Рогволодовны, в монашестве - Анастасьи, известна хорошо,
освещенная летописцами. В эпическом произведении имена героев –
современников наложились на древней эпический сюжет, воспроизведенный
в былине, как видим, точнее, нежели было воспроизведено историческое
событие, - хотя вполне эпическое по своему содержанию. Князьям и
боярам, вероятно, было лестно слышать о деяниях своих предков,
исторически - хорошо известных, но в песни - переложенных на
древнейший, прославленный сказителями в веках и тысячелетиях мотив. По
этому же принципу строятся скандинавские саги [Стеблин-Каменский,
1979, с.133], и в сагах, переносящих действие на Русь, историчности
нет [там же].
Схему древнего мифа сказители соблюли очень хорошо - иначе Дуная
заместил бы Илья Муромец, историческое лицо ХI
– нач. ХII
века, ставший центральным героем русского эпоса, чью историческую,
детско-юношескую часть биографии и «медкарту», как показало
исследование его св.мощей, эпос передал достоверно [Обухов, 2006,
с.145]. Здесь же он упоминается лишь эпизодически. Главным героем
сделан языческий богатырь, водящий знакомство с дочерьми Литовского
короля.
Дунай - это эпоним общеславянской Реки, реки в обобщенном смысле, и в
славянских, и в балтийских преданиях [см. Кобычев, 1973], понимаемой -
как река мертвых, чье имя образовано по слову Дно. В некоторых
вариантах былины он действительно зовется Доном, а Анастасья – Непрой
(Непрядвой?). «Профанное» имя было иным, это столь же древнее, второе
имя реки Дунай – Истр. Подобно Дону, Родану, Днепру, Двине, Даугаве,
фонетически по-иному званным Дунаям [там же; см. Востоков, 1812], -
река Истра есть также в Крыму, под Москвой, на Севере [см. Лесной,
1995, с.124], нося индоевропейский корень, присутствующий в нашем
слове струя [Агеева, 1985, с.88] (здесь же Струма, Днестр). Черный
шатер – прямое указание на хтоническое естество Дуная, и доныне в
фольклоре перейти речку - значит выбрать судьбу, «бросить жребий». И
гибель Дуная – богатыря хтонической природы, подобного Исфендьяру (Спентодате
– «Славно-Производящему»), хоть и переосмыслена в целях циклизации
индивидуальным поэтическим творчеством создателя, позволяет понять,
кем в действительности, был в древнерусском эпосе богатырь Добрыня
Никитич (после Х века воспринявший это имя дядюшки князя Владимира
Святославича).
Ахилл тоже, уже в У11 в. до н.э., когда уже существовал гомеровский
эпос, почитался в ряде полисов как царь подземного мира…
Читатели, видимо, вспомнили уже сагу о Зигфриде - о встрече того, судя
по тексту – не первой встрече, с Брунгильдой, и о женитьбе на ней
Гюнтера. Направление мысли верное, и более того, мы можем понять, как
скальды, рассказывая об историческом событии, о гибели Бургундского
королевства, преломляли исторические события, согласно тому шаблону,
что был выработан в эпосе - за много веков (и тысячелетий) доднесь.
Сигурд (Зигфрид) находит Брунгильду спящей на горе за скьяльдборгом -
заслоном из щитов. Такие заслоны образовывали вкруг вождя в битве
уцелевшие воины, и тому, что Сигурд видит деву, предшествовать должно
было взятие им преграды, опущенное церковными грамматиками,
составившими писаный текст [Ярхо, 1934,
c.с.
39-40]. Это важная деталь, опущенная также и Вагнером, на примере опер
которого, где Зигфрид преодолевает огненное препятствие, мы можем
видеть уже в наше время, как древний эпический сюжет - образный и
прибегающий к гиперболе, но реалистический, претерпевает трансформацию
в сторону мифа – волшебной сказки.
В записанных давно вариантах русской былины, напр. из сборника Кирши
Данилова [«Древние российские…», 1977], есть подробность: на полянице
Настасье нету платья. Одета она в куяк и панцирь с кольчугою, а
наряжает в епанчу, взяв за себя замуж, её Дунай (порвав пред этим
броню). Встретив спящую на горе Брюнхильду [«Сага о Волсунгах», 1934,
гл. 21-я], Сигурд также, рассекает на ней кольчугу, вросшую в тело
усыпленной Одином валькирии, - как, видимо, облекала кольчуга и тело
Настасьи. Рождались они – богатырского роста, в доспехах, подобно
Афине Палладе! И Вагнер, целомудренно «одев» спящую валькирию [см.
Вагнер, 2001], под мечем Зигфрида расстающуюся с кольчугой, явно
погрешил против предания.
Но заимствования на Руси из эпоса викингов не было. На конях, с
саблями, луками и палицами разъезжают русские, а не скандинавские
витязи. Русская повесть, издревле сказываемая сказителями - не
помнящими реалий того века, - лишена германских глосс в именах и
топонимах, и включает восточные, а не западные параллели. Вероятно,
присутствуют они и в Саге непосредственно, где Волсунг (воплощение
Одина), предок Сигурда, рождается, подобно Рустему, в результате
кесарева сечения. Причем скальд, рассказывая о рождении, не понимает
существа болезни и операции: королева не может разродиться шесть лет,
умирая после вырезания плода из утробы, лишь поцеловав сына на
прощание [там же, гл. 2-я].
Фирдоуси рассказывает об акушерской операции (невероятной для той
эпохи, как отзываются комментаторы) точно и подробно, хотя рассказчик,
подобно своим комментаторам, видит её чем-то фантастическим, для чего
премудрые мобеды, должные принять ребенка, вскрыв и зашив утробу
Рудабе, получают указания от птицы-Симурга. В трех описаньях сечения
отразился склад живописующих деяние народов. Речами русских
сказителей, богатырь без раздумья творит «прямое действие»,
потрясенный возможностью потерять вместе с женой сына, убедившись же в
правоте последних слов Настасьи, в горе бросается на саблю. Германца
волнует, приковывая внимание, мужество и воля королевы - приказав сечь
себе чрево, без наркоза указующей слугам, как резать лоно, умирая
после операции – поднося напрощанье к устам Богомладенца. Иранец же
подробно излагает в стихах открытие медицинской науки, «легитимировав»
его именем Симурга – божественного целителя (авестийской птицы Саены).
Огненное испытание, коему подвергается вместо Гюнтера его сват Зигфрид
[там же, гл. 29-я], известно в скандинавской, но неизвестно в
германской версии [там же, с.265, прим.49], несмотря на
южно-германское происхождение всего предания. Сам по себе, подобный
эпизод не является немотивированным элементом, он может возникать
непосредственно из повествований, независимо. Но поскольку в качестве
наемников и купцов, скандинавы достигали Сред.Азии, мы можем
припомнить ордалию, каковой подвергался, проскакав в золотом шлеме
сквозь огонь, Сиявуш [«Шахнаме», т. 2-й, с.с. 127-130 и предыд.].
Сергей Толстов пользовался текстом «Шах-наме», отличным от изданного в
советском переводе сер. «Литературные памятники», и согласно ему, мать
Сиявуша, культурного героя южно-иранской версии сказания, тоже
погибает при родах [Толстов, 1949, с.85] (советский критический текст,
изданный в 1960-1970 г.г., оказался отличен от критического текста
Фирдоуси, восстановленного в Иране в последние десятилетия, и я им не
пользуюсь). Здесь скорей имеет место заимствование эпизодов. К старому
сюжетному каркасу – заимствовались отдельные сюжетные элементы [см.
Ольденбург, 2004, с.с. 75-76], позднейшей поэтической разработки,
шедшие через Русь, хорошо знавшую Хорезм [Толстов, 1946], - с востока
на запад, и словно подтверждая нам это, Брунгильда упоминает о себе,
предостерегая от сватовства Гюнтера (неузнанного Зигфрида под его
одеждой): «Гуннар, не говори со мною так, если ты не сильнее всех
людей; и должен ты убить тех, что ко мне сватались, если хватит у тебя
духа. Сражалась я в битве вместе с русским конунгом, и окрасились
доспехи наши людской кровью, и этого жаждем мы вновь. –Он отвечает:
Много подвигов ты совершила, но вспомни теперь о своем обете, что если
пройден будет этот огонь, пойдешь ты за того человека, кому это
удастся» [«Сага о Волсунгах», 1934, с.186].
Но нет оснований, отрицать наличие самого каркаса. Рождение в доспехах
– черта эпического героя [«Мифы народов мира», т. 2-й, с.466]. Таким
рождается Карна, таков Исфендьяр, что для Фирдоуси трансформировалось
в ношение непробиваемой кольчуги Зердушта, таков Фердиад, таков
«железный ребенок» Батраз. Закалка в волшебной субстанции Ахилла и
Зигфрида (в «Беовульфе») – отголосок этого предания. Можно думать,
затруднение при родах Вольсунга и Рустема, потребовавшее кесарева
сечения, имело ту же природу.
Как писалось ранее, длинные галльские железные мечи отождествлялись с
наложницами знатного кельта, считались обладающими женской природой.
Это был вопиющий модернизм..! Но германцев он не коснулся. Древний
германец на свадьбе дарил меч своей невесте (сообщает Тацит), но не по
причинам её воинственности. Воинственность немок следствием имела, что
они неплохо владели мечами и секирами и в юности, до свадьбы,
происходившей довольно поздно. Свадебным же даром этого рода - жених
сам себя репрезентовал девушке, ибо традиционно, твердые стальные мечи
- виделись фаллическими символами. Сердцеобразные перекрестья иранских
акинаков украшались соответственно и вполне однозначно [см. Черненко,
1984, с.с. 47-49], откуда видимо и пошел обычай символического намека
на страсть (в виде изображения стилизованного «сердца» [см. Толстов,
1948, илл.]). И соответствующий взгляд на это украшение сохранялся в
Средневековье, когда меч, чье перекрестье имело округлые завершения,
так и именовался: «с …ями» [Окшотт, 2004].
Германская и персидская (Франграсьян и Агрерат) версии равным себе
соратником - братом наделяют хтонического князя – убийцу гл.героя, в
Русской версии, подобно греческой, «парным» оказывается его оппонент
(Агамемнон и Менелай\ Дунай и Добрыня). И это – факт исторический,
возникший на греческой почве, когда исторический Агамемнон –
победитель хеттского царя Хаттусилиса 3-го, ок. 1300 г. до н.э.
взявший Трою (1-й – единственный успешный поход на нее греков, в отл.
от катастрофы 1250-х и неудачи 1200-х годов), - действительно имел
брата. Фактографию, без ее интерпретации, см.: [Гиндин, Цимбурский
«Гомер и история Вост.Средиземноморья», 1996], - поход 1300 в
греческом эпосе был перенесен на Геракла, взявшего Лаомедонтову Трою
после похода в страну амазонок, каковую указ. авторы идентифицируют
как Хаттусское царство несийцев-хеттов (в целом видимо эта
идентификация ошибочна, но применительно к данному эпизоду
идентификация правомерна, тем более, и населяли Троаду
фрако-фригийские племена).
Понять, что было забыто на Руси, что утратилось в Норвегии и Исландии
- где лишь записали Сагу о Вольсунгах ибо гора Брюнгильдово Ложе
находится в континентальной Германии [«Сага о Волсунгах», 1934, с.30],
- а что было привнесено за тысячелетия передачи, - позволяет
реконструкция сюжета, восходящего к обще-индоевропейской эпохе.
Р.Жданович
|
