|
Недавно
обсуждал со студентами-юристами классический хит Британской военной
пропаганды: «варку мыла из пленных». Грубовата работа – много ли из
голодных мыла наваришь, но при хорошем пи-аре верят и в такое. На это
вполне разумная девушка, выросшая при Путине, без тени иронии
заметила: интересно, а почему немцы не заставляли пленных писать
дарственные и завещания на недвижимость? Ведь война всё равно шла к
концу, а нотариусов м.б.взять в нейтральных странах, Швейцарии или
Швеции… (Из Интернет)
Читатели
романа «Великий Моурави» оставались в недоумении одним сквозным
лейтмотивом повествования Анны Антоновской. Очень далекая от
действительности исторической, местечковая даже по восточно-грузинским
меркам (чей «картлийский шовинизм» зримо встречает возражения уже в
повествованиях писателей-кахетинцев), но красивая психологически,
эпопея неудачной попытки воздвижения в
ХVII веке
Православного царства на родине И.В.Сталина, щедро живописала
скрываемый внешне, но предельно напряженный внутренне конфликт героя -
с Тем, Кто должен был осенить омофором воздвигаемое, с Церковью.
Антоновская была «писателем одного романа» - создававшегося всю жизнь,
а с 1940-х годов социальный заказ на богоборчество рассыпался. Однако
эта сюжетная линия продолжала ею выстраиваться. Как показал конец ХХ
века, псевдоисторический, но захватывающий приключениями роман – в
этом лейтмотиве опустился на пророческую глубину.
…Среди
легенд о Советском строе - одной из самых сильных стала горбачевская
легенда о «приписках». Почему это именно легенда, и реальных
«приписок» в хозяйстве, организованном по-советски, не могло быть в
принципе, мною писалось, и речь теперь не об этом. Легенда оказалась
«продуктивной», в том смысле, что, беря пример с тех мифологических
советских хозяйственников, какие были изобретены пропагандистами
1980-х – 1990-х, нынче приписками - занялись ученые-филологи.
Узнав
по-начальству, что, оказывается, отныне наша страна – уже не
атеистическая, а православная, т-щи ученые, доценты с кандидатами -
начали изыскивать христианское мировоззрение и христианскую мораль
сочинений, оных - чуждых самым очевидным образом.
Попытки
подобного «шитья гипотез» шиты белыми нитками.
В минувшем
году я выслушал выступление одного такого доктора филологических наук.
Ученый доказывал, будто «Слово о полку Игореве» - памятник глубоко
христианский. Утверждение столь понравилось слушателям, что его
записали для транслирования по епархиальной петербургской
радиостанции.
Тропа его
доказательств вилась вокруг обстоятельства, что в плену Игорь
содержался свободно, под княжеское слово (как поется в «Князе Игоре»
Бородина), благо, бежать с низовий Дона, с реки Тор - на Русь,
безлошадному пленнику и было более чем трудно. И, якобы, прославляя
побег Игоря, автор «Слова» славит его христианское смирение: искавшего
«славы рыцарской», как говаривал Н.В.Гоголь, в 1-й части повествования
(отказавшись от немедленного отступления из предпринятого малыми
силами набега, когда появились гл.силы половцев), ныне же - поправшего
гордыню, бежав, т.е. переступив через нерушимое княжеское слово,
данное язычнику, и восхвалив за то Богородицу Пирогощую [церкви
Успения Богородицы с иконой Неопалимая Купина].
Названный
«христианин» не одинок в усилиях, благо следы своего широкого
образования, в тот век бывшего образованием Греко-латинским, автор
«Слова о полку Игореве», в самом деле оставил, знакомство его с
«Историей» Геродота, Книгой Царств, «Деяниями гетов» Йордана и т.п.,
сомнению не подлежит. И при желании, представлять это - как
свидетельство «христианского» его мировоззрения, возможно. Каков поп,
таков и его приход, и можно думать, что паства благословившей расстрел
Советской Власти в 1993 г. конторы, вела бы себя именно таким образом;
и это – собственные её проблемы, Русского народа - касающиеся мало.
При этом, однако, таким вот штришком - прерывается многовековая,
дохристианская традиция профессиональной литературы Руси, которую
засвидетельствовало «Слово…», должная выработаться - много прежде Х
века, сохраняясь к 1180-м годам лишь в силу вкусовой инерции.
Религиозное
чувство имеет биологическое – дочеловеческое (докроманьонское) [ср.:
А.П.Окладников «К проблеме происхождения искусства», СЭ, № 6, 1976 ]
происхождение, основою его является чувство страха - модус инстинкта
самосохранения [см.
А.И.Зайцев
"Греческая религия и мифология", 2005, с.35 ].
И можно было бы порадоваться за советских (постсоветских) русистов –
подобно эпическим героям, таким как Зигфрид, страха - не знающим
вовсе, и бесстрашно идущим на «научно»-религиозные подлоги - карьеры
«века сего» ради, наплевав в глаза Самому Боженьке (не важно,
поповскому или волхвову).
Но худы
«прикладные» следствия сих метод построения карьеры в новых
исторических условиях - когда уже не требуется доказывать, будто
Пушкин был атеистом и сочинил «Гаврилиаду», но зато, требуются научные
теории обратного свойства, льющие воду на мельницу таких «славистов»,
как патриарх-дарвинист Кирилл (Гундяев) [см.: «Патриарх Кирилл –
ТВ-каналу «Россия»», «Потаенное», №1, 2011].
***
Текст «Слова
о полку Игореве» общеизвестен. Здесь указывается лишь очевидные
композиционные его элементы – которые не могли пропасть при переписке,
как могла, допустим, меняться лексика (как, допустим, менялся,
подвергнувшись христианизации, ономастикон текстов былин в
ХVI веке)
[В.Ф.Миллер
«Экскурсы в обл. русского народного эпоса», М., 1892 ].
Напомним
схему. Автор взывает к имени вещего Бояна, Велесова внука, и начинает
«повесть сию от Старого Владимера до нынешняго Игоря, иже истягну
умъ крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наполнився
ратного духа, наведе свои храбрые полки на Землю Половецкую за Землю
Русскую». Далее, в диалоге сюзерена с боярами, будет названа цель
похода: «два сокола слете-ста съ отня стола злата поискати града
Тьмутороканя», - старой отчины Ольговичей [см. Жданович «Св.преп.
Илья Муромец: погромщик и антисемит»\
www.zrd.spb.ru, 2011, гл. «Сказание о невидимом граде Мерве»].
Возможно, подобная программа бытовала в клане Ольговичей, но сейчас,
реально – Игорь совершал набег, дабы пограбить половецкие вежи [В.Г.Федоров
«Кто был автором Слова о полку Игореве и где расположена река Каяла?»,
гл.1-2 ].
Затмение Солнца сулит беду, но князь зовет братию и дружину. Раздается
слава, гипотетическая Боянова и противопоставленная ей - авторская,
славящая князей и дружину Новгорода-Северского, Путивля, Курска, Бой
Тур Всеволод хвалится курскими полками. Игорь ведет рать через
границу, а половцы собирают войска. Следует исторический экскурс. Идет
описание битвы. «А Святослав мутенъ сонъ виде в Киеве на горахъ».
Бояре толкуют сон, говорящий, что «два солнца померкло-ста, оба
багряная столпа погаси-ста, а с ними и два молодых месяца, Олег и
Святослав, тьмою поволоко-ста. На реке на Каяле тьма свет покрыла»,
и Вел.князь произносит слово, обращаясь ко князьям Русской земли.
Следует новый исторический экскурс. Затем «на Дунаи Ярославнин глас
слышит [слышен], зегзицею незнаема рано кличет». Речется т.наз.
«Плач Ярославны» на стенах пограничного Путивля (как бы
противополагаемый славословию в 1-й\2). Солнце к ночи опускается в
море, укрывая землю тьмою, и Игорь – оборотнем бежит из половецкого
плена, и сама Природа (река Донец) содействует ему. Половецкие ханы
едут в погоню, но врановые птицы молчат – не выдавая путь бегства
Игоря, и лишь змеи переползают его путем… Финал действия.
Композиционным центром повествования «Слова…» автором был сделан сон
Святослава Киевского, извещающий Вел.князя о поражении полков его
двоюродных братьев, раскрытии границы для нашествия поганых. В 1184
году – сюзерен Игоря и Всеволода предпринял общерусскую кампанию
против Дикого поля, от участия в каковом походе Игорь
Новгород-Северский - тогда уклонился. Сейчас, получив объяснение сна
боярами, Святослав изрекает злато слово.
И будь на
его месте россиянские ученые, они бы истолковали историю – как было
упомянуто в 1-й главке, в духе Ростово-Суздальского православия. Но в
том-то и дело, что Святослав Киевский был Ольговичем. Он - «византинистические»
взгляды советской (и россиянской православной) историографии, адепты
которой руководствуются прежде прочего Уставом Советской армии
(состоящим, как известно, лишь из двух пунктов), не разделял. Ему (как
и автору «Слова…») нельзя приписывать такую интерполяцию! То мы видим
и здесь: Святослав осуждает князей, нарушивших мирный договор с
нехристями, «нечестно кровь поганую проливая». Ни о какой
поддержке преступления крестоцелования «поганому», чем и на склоне лет
похвалялся племянник юриста Владимир Мономах, противопоставляя себя
Олегу Гориславичу, здесь – в композиционном центре Черниговской поэмы,
т.обр., и речи не возникло.
Столь же
нелепо приклеивать такую идею к эпизоду бегства. Он дан автором, как
бы, «из ниоткуда», никак не разрабатывавшимся, в отличье от длинного
славословия, предшествовавшего выступлению. Но так - его видим мы.
Автор руководствовался поэтикой, отличной от нашей. И по предыдущим
моментам - мы можем предположить ход его мысли.
Побег
пишется, следующим непосредственно после заклятий, налагавшихся
Ярославной на стенах Путивля, вдали от места действия, и как можно
предположить, состоящим в причинно-следственной связи с оными.
То, что в
литературоведческих штудиях нарекаемо «Плачем Ярославны», ни коим
образом не должно восприниматься – так, как это понимаем мы, как
женская истерика. Нет здесь и лирико-романтических элементов,
ожидаемых читателем Нового времени.
Как обращал
внимание Ф.И.Буслаев [ Ф.И.Буслаев
"Народный эпос и мифология", М., 2003 ],
«Плач» представляет собой, на самом деле, осмысленную и продуманную
речь - обычного в прошлом, но незнакомого нам жанра. Мы имеем дело с
серией заклятий: на погоду, на реку, на оружие, на Солнце – понимаемое
здесь, едва ли не как имя собственное, как персонифицированное
божество. Это образцы «древнелатинского», так сказать [см. Ф.Зелинский
«Из жизни идей», т. 3-й, с.с. 9-23], мышления автора. Их мы видели в
«Слове» и прежде: «встала Обида в силах Дажь-Божьих внуков»,
понимаемая как категория, для удобства олицетворяемая,
представимая антропоморфно: «вступила девицею на землю Трояню,
всплеснула лебедиными крылы на синемъ море у Дону».
Оное
характерно для мировоззрения восточнославянского – мировоззрения
Древ.Руси [см. С.Лесной «Откуда Ты, Русь?», гл.19], полагавшего
имманентный и актуальный (в Православии он доведен до возможной грани
в учении паламитов) – не субстанциальный характер присутствия божества
в тварном мире. Его демонстрируют и иные арийские памятники,
запечатлевающие ранние этапы культа. «… Раньше
все общинники получали равные доли обрядовой трапезы вокруг большого
костра и одинаково улавливали смысл обеспечивших такое благо заклятий.
Однако с прошествием веков они попали в зависимость к техническому
искусству жрецов. Почти тотчас же подобная участь постигла и богов.
Искусно ублажая всех богов подношениями и гимнами, жрецы быстро дошли
до претензии на повелевание ими и всеми стихиями космоса. От
правильного в техническом отношении хода Ясны стали зависеть
миропроцессы. “Яджнья есть условие становления всего существующего”,
— гласит знаменитое изречение Ригведы (1.164.35). Вчера еще
всемогущие, боги не своей волей отодвинулись на второй план, ибо
желаемый результат магической стимуляции животворящих сил природы
теперь достигался помимо них, одним профессиональным умением жрецов.
Если бы они вообще не допускали мелких технических погрешностей, в
мире исчезли бы старость, болезни и смерть »
[Л.А.Лелеков «Авеста в современной науке», гл. «Зороастризм как
культурно-исторический феномен»]. Ярославна, как видим, под пером
автора «Слова…», не допускает погрешностей: «…Игореви князю Богъ
путь кажетъ из Земли Половецкой на Землю Русскую, къ отню Злату столу.
Погасоша вечеру Зари. Игорь спитъ, Игорь бдитъ, Игорь мыслию поля
меритъ отъ Великого Дону до Малого Донца. Комонь в полуночи Овлуръ
свисну за рекою… Игорь князь поскочи горностаемъ къ тростникамъ, и
белымъ гоголемъ на воду, взврежься на брезе комонь, и скочи съ него
босымъ влекомъ и потече къ лугу Донца, и полете соколомъ подъ мглами,
избивая гуси и лебеди завтороку, и обеду, и ужине. Коли Игорь соколомъ
полете, тогда Овлуръ влъкомъ потече, труся студеную росу, претргоста
бо своя брза комоня». Эта «волчья» подробность – «труся
студеную росу», как бы осязаемая, и в общем, избыточная для
лапидарного текста, позволила предполагать, что автор тоже был в
плену, был в числе спутников, сопровождавших Игоря и Овлура при
бегстве.
Композиционно заклятия противополагаются знаменитой хвальбе Всеволода
Курского перед выступлением: «Одинъ братъ – одинъ светъ светлый, -
ты, Игорю! Оба есве Святославличи! Седлай, брате, свои борзыи комони,
а мои ти готови, оседлани у Курска напереди. А мои тя куряни сведоми
къмети: подъ трубами повиты, подъ шеломы възлелеяны, им знаеми, луци у
нихъ напряжени, тулии отворении, сабли изъострени. Сами скачють, акы
серыи влъци въ поле, ищучи себе чти, а князю славе». Так видел
ситуацию автор «Слова…», вероятно, приближенный Игоря
Новгород-Северского. И в отличье от Хвальбы, «Плач» оказался
«реализован», и если угодно, «Слово о полку Игореве» - это первый
«феминистический» памятник русской лит-ры, ежели так можно выразиться
\на заметку неофеминисткам, озабоченным супротисловием МП РПЦ!..\.
Смысл
«плача» восстанавливаем на материалах учения Заратуштры (поразительно
глубоко некогда прозревавшегося Фр.Ницше): « Как
сообщали древнегреческие авторы IV в. до н. э., маги похвалялись
зависимостью миропроцессов от их песнопений (известие дошло в выписках
Диогена Лаэртского: Prooem., 9). Это важнейшее и недооцененное еще
наукой свидетельство функционирования позднеахеменидской Ясны.
…Зороастром провозглашена претензия вселенских масштабов: “Да будем мы
теми, кто обновит бытие!” (Ясна 30.9а). Возможно, греческие
информаторы IV в. до н.э. слышали именно эту фразу в передаче магов
либо же нечто тождественное по смыслу. Она со всей определенностью
доказывает, что под проповедью Зороастра мерцает идейный комплекс
архаической Ясны, условия возникновения и смены форм бытия. Нет
нужды ни в деяниях, ни даже в наличии богов — вот что разумеется в
изложенной Зороастром претензии жрецов. Конечная цель
человечества, изнемогшего под гнетом пустых культов и тиранией их
венценосных приверженцев, будет дарована милостью праведного
жречества, “нами”, безошибочным отправлением Заключительной Ясны »
[Лелеков, указ.соч.].
Действия
бегущего Игоря, по тексту «Слова», целиком мотивируются в речи
Ярославны, предшествующей бегу его («…О, Днепре Словутичю! Ты
пробил еси Каменные горы сквозь Землю Половецкую. Ты лелеял еси на
себе Святославли посады, до полку [похода] Кобякова. Возлелей,
господине, моего Ладу к мне, а [али] бых не слала к нему слез на море
рано?»), - как бы «гейсом», если пользоваться ирландским термином
- налагаемым ею, после таких речей: «полечу зегзицею по Дунаеви,
омочю бобрянъ рукавъ въ Каяле реке, утру князю кровавыя его раны на
жестоцемъ его теле», - т.е. полечу по Реке Мертвых (Дунай – для
рек имя нарицательное, от слова Дно), заживлю раны мертвой водой,
водой реки Каялы.
Динамизм
повествования, лапидарного до уровня «конспекта», просто невероятный,
невозможный для сухих и длинных Греко-римских риторических поэтик
Средневековья, для столь же длинных, церемонных и «формульных»
новгородских былин!
Это
затрудняет уяснение этого великого – величайшего памятника своего
времени! Но разумеется, памятник это - именно языческий по своему
содержанию.
***
Бежав из
неволи, за спасение воин благодарить должен св.Георгия Победоносца –
защитника пленников. Вместо этого, Игорь паломничает в Киев, к
Пречистой Деве, церкви «Пирогощей» (снесена в 1937 г.). Зачем?
Здесь мы
сталкиваемся с исключительно интересным эпизодом.
Прежде
прочего, он показывает, что русы, даже получившие
книжно-схоластическую подготовку, были - абсолютно чужды тех
семитических суеверий, что лежали за библейскими словесами в
византийском богословии (как автор «Слова», передразнивающий Кончака
скрытой цитатой из речи царя Саула, уподобляя пленника - Владимира
Игоревича… Давиду). И в
ХII в. -
по-прежнему, они о тносились
к алтарям, стоявшим в христианских церквах, как к алтарям привычного
себе языческого божества.
Это м.б.
продемонстрировано на многих примерах. «Повесть о разорении Рязани
Батыем» - памятник позднейший, писанный уже в
ХIV веке и
по стилю автора – ощутимо «церковный». Среди прочего, он демонстрирует
нам что князь Давид (Петр) Ингоревич Муромский (ум. 1229), герой
«Повести о Петре и Февронии» - вменившей ему деяния древнейшего
литературного героя [см. Ф.И.Буслаев "О литературе. Исследования.
Статьи", 1990], был знаменит - уже в Древней Руси. «Повесть о
разорении Рязани» - делает его наряду с Всеволодом (погиб в 1208) и
Михайлом Всеволодовичем (1217) Пронскими, Ингваром Ингоревичем
Рязанским (ум.ок. 1220) - участниками битвы с татарами. Такой
«анахронизм» говорит о временном разрыве эпохи Батыева нашествия и
написания повести. Как показывает исследование [Д.С.Лихачев «Повесть о
разорении Рязани Батыем», «Воинские повести Древней Руси», М.-Л.,
1949], известный текст ХVI века - соединил ряд ранних произведений:
Повесть о Николе Корсунском (объяснение, как образ стал Николой
Заразским), Повесть о разорении Рязани, Песню о Евпатии Коловрате,
Память и Похвалу Рязанским князьям.
Образ Николы
в 1225 году (на следующий год после Калкинской битвы) переносится
своим служителем Евстафием из ставшей опасною для св.иконы Таврии
(Русской епархии, древнего «острова Русов») – в Рязань, также
управляемую князьями-Ольговичами и издавна связанную с Причерноморьем.
Никола Мирликийский является в видении Федору Юрьевичу, повелевая
торжественно встретить свой образ, прорекая, что княжич (еще
неженатый), будущие жена и сын его – вместе обретут царство небесное.
Летописям –
источникам полуклерикальным - Федор Юрьевич Рязанский, Федорова
княгиня Евпраксея и сын Иван Федорович Посник неизвестны, и несложно
понять, почему так. Летописи цензурировались Церковью, светские
повести - нет… Когда нашел на Русь Батый, князь же Великий Юрий
Всеволодович Владимирский – отказал Рязанским князьям в помощи, сын
Юрия Ингоревича Рязанского - отправился к Батыю послом, с богатыми
дарами. «Безбожный царь Батый, льстив бо и немилосерд, приа дары,
охапися лестию - не воевати Рязанскую землю. И ярися-хвалися воевати
Землю Русскую, - Великое княжество Владимирское, владение
Мономаховичей, - и нача просити у Рязанских князей дщери или сестры
собе на ложе. И некий от велмож рязанских завистию насочи безбожному
царю Батыю на князя Федора Юрьевича, яко имеет у собя княгиню от
царьска рода, и лепотою-телом красна бе зело. Царь Батый лукав есть и
немилостив в неверии своем, пореваем в похоти плоти своея, и рече
князю Федору Юрьевичу: Дай мне, княже, ведати жены твоей красоту.
Благоверный же князь Федор Юрьевич посмеялся, и рече царю: Не полезно
бо есть нам, христианом, тобе, нечестивому царю, водити жены своя на
блуд; аще нас преодолееши, то и женами нашими владети начнеши.
Безбожный царь Батый возъярися и огорчися, и повеле вскоре - убити
благоверного князя Федора Юрьевича, а тело его повеле поврещи зверем и
птицем на разтерзание; и инех князей, нарочитых людей воинских побил».
До подхода к ней войск Батыя (задержавшихся у пограничных крепостей
Пронского княжества), весть о гибели княжича привез в Рязань его
пестун Апоница (Афоня), укрывшийся от расправы. Княгиня Евпраксея,
выслушав рассказ вестника, взяла на руки сына, взошла в свои хоромы и
бросилась из светелки на землю, разбившись (разразившись) насмерть.
Теперь
осмыслим рассказанное. Автор – по своей лексике, ощутимо – человек
церковный. Он именует героев не бытовыми – языческими светскими, а
крестильными именами, называет имя княгини. В прошлом – оных звали
либо именами языческими, либо по именам мужей. Иван – для княжичей ХI
– ХIII веков христианское имя редчайшее, оно распространяется лишь в
Москве века ХIV. Наконец, в свиту посла входят служилые князья –
ситуация ХVI века, но не ХIII. И тем не менее, благоверный
князь-мученик под пером авторов и их переписчиков-компилляторов
изрекает чисто языческий афоризм: «аще нас преодолееши, то и женами
нашими владети начнеши». Гордый и надменный «героический смех»
посла - в лицо принявшему уже, казалось, дары Батыю – образ, допустим,
хотя отнюдь не христианский, но распространенный в мировой литературе
[смех братьев Кусуноки перед харакири после битвы при Минатогова («Тайхэйки»,
гл. 16-я); смех Брунгильды при известии о смерти Сигурда («Вельсунга-сага»,
гл. 32-я)] - универсальный. Но вот окончание Повести о разорении
Рязани: «…Поиде же князь Ингварь Ингоревич, - последний из
Рязанский князей, бывший вне Рязани при ее взятии, - на реку на
Воронеж, где убен бысть князь Федор Юрьевич Рязанский, и взя честное
тело его, и плакася над ним на долгъ час. И принесе во область его
великому чюдотворцу Николе Корсунскому, и его благоверную княгиню
Евпраксею, и сына их князя Ивана Федоровича Посника во едином месте. И
поставиша над ними кресты камены. И от сея вины да зовется великий
чюдотворець Никола Заразский, яко благоверная княгиня Евпраксея с
сыном своим князем Иваном сама себя зарази». Как видим, у чисто
церковного повествователя – писавшего повесть об этом, о переносе
иконы Николы Корсунского и местном наименовании ее - нет ни малейшего
сомнения, что княгиня Евпраксея – благоверная святая, а не абсолютно
внецерковная грешница, которую нельзя даже хоронить на церковном
кладбище, как самоубийцу. Бросилась оземь она, в приводимом им
описании, когда татары были вдали от города, и еще даже не выступила
навстречу им рать Юрия Ингоревича. Это было - именно самоубийство
вослед умершему супругу! Германский святой Бонифатий ок. 745 г. пишет
о соседях-язычниках, следовавших обычаю, отсутствовавшему у
язычников-германцев: «Славяне народ мерзейший и самый дурной,
соблюдают однако же с такою верностью в супружеском союзе взаимную
любовь, что жена по смерти мужа, сама отрекается от жизни, и та
считается между ними славною, что своею рукою убьет себя, чтобы
сгореть с мужем на одном костре» [В.В.Макушев «Сказания
иностранцев VI-Х в. о быте и нравах славян», СПб., 1861, с.141]. Это –
моральное превосходство вдовы, сопровождающей покойника, перед
житийными «святыми подвижницами», на Руси - казалось для светских
писателей (из числа церковного клира!) века ХIV и их редакторов ХVI
века столь очевидным, что они даже не задумывались, насколько попирают
писаниями своими - установления Того Бога, служителями Которого
являются!
Это явление,
впрочем, для «христианнейшей» Средневековой Европы было чаще
типическое, нежели уникальное. На вышепоминавшемся епархиальном радио
нынче знакомят слушателей с содержанием известнейшего европейского
романа «Тристан и Изольда», отмечая такой парадокс, как содействие
Бога – устами народа и комментатора записанного в
ХII веке
текста, любовникам, попиравшим все возможные – и церковные, и
феодально-рыцарские христианские правила. Между тем, объяснение этому,
разумеется, отсутствующее в советском издании - незнакомое
манихействующему академическому комментатору [«Легенда о Тристане и
Изольде», 1976, с.623 и дал.], лежит в сфере этнографии – в сфере
суеверий не семитических, но арийских, для советского
литературоведения – враждебных, подобно «Mein Kampf». В кельтских
странах не существовало требования добрачной девственности [в этом не
сложно убедиться по «Ирландским сагам» (1929 и др.изд.), где
требование короля, дабы избранница не знала прежде мужчин, оказывается
экстраординарным]. Как явствует из текста Беруля, 3-летнее действие
испитого приворотного зелья заканчивается по Иванову дню, вероятно, и
начинаясь в Купалу. Шумное празднование его – на континенте тогда лишь
кое-где Ватиканом подавленное (более во владениях Каролингов, хотя
вряд ли основательно), и позже, во всей неприкосновенности,
сохранялось на окраинах, не только на Руси (свидетельствует игумен
Памфил -
ХVI в. ;
Густынская летопись -
ХVII в. ),
но и на Британских о-вах, очень долго остававшихся неподвластными
Риму. Обосновывалось это пейзанами, сопротивлявшимися «борьбе за
нравственность» тогдашних церковных интеллигентов, - вполне
богопочтительными основаниями. «Купальский разврат» - издревле
(считалось) имитировал возгнетание Живого огня, что полагалось
«лишением
Диавола мужской силы »,
как доныне гласит швейцарская поговорка [Ф.И.Буслаев «Сравнительное
изучение народного быта и поэзии», «Русский Вестник», 1872, т.102-104 ,
гл.2]. (Антихрист, напомним, родиться должен именно от дьявольского
блуда, совершаемого с монахиней – с предназначившей себя Богу.)
Некогда это признавалось справедливым: слово гнетити- сохранено именно
в церковно-славянском языке - взят в обиход был термин,
противополагаемый бытовой добыче огня (кресанию); и нет никаких
оснований считать, будто нынешние манихео-богомильские взгляды Церкви,
в Новгороде, например, являясь лишь ок.
ХII
в. [см. К.В.Айвазян «Культ Григория Арменского, «арменская вера» и «арменская
ересь» в Новгороде», «Русская и армянская средневековые литературы»,
Л., 1982], были на Руси таковыми спокон веков… Здесь же, на море
случается штиль, иных знатных на ирландском корабле не могло
уместиться, и лично ненавидящая убийцу дядюшки (убитого в бою:
оснований для юридического кровнического преследования нет) – Изольда
принимает напиток, помогавший преодолеть отвращение. Драма началась
позже – когда истек срок зелья, а герой, однако, обнаружил что не
может, тем не менее, забыть героиню… Так живописал («прикрываясь», где
это требовалось, от духовной цензуры, заимствованными мотивировками) в
те годы (позже 1050-х, но ранее 1170-х) латинский перекладыватель
древне-шотландской «Друстан-саги», чья рукопись стала протографом
знаменитого романа, норвежская версия которого была воплощена в
ХIХ в.
Р.Вагнером .
В Раннем
Средневековье (начиная с Зигмунда Бургундского, одного из прототипов
Зигфрида) – в варварской (не перенимавшей латинскую культуру) Европе
складываются культы христианских правителей-мучеников, убитых в
династической борьбе родичами. Таковы например, Борис и Глеб – не
почитавшиеся Церковью до кон.
ХI в. ,
чье становление культа падает уже на годы Святослава Ярославича,
Святополка Изяславича, Владимира Мономаха [А.С.Хорошев "Политическая
история русской канонизации", М., 1986], таков Вацлав Чешский. Их
почитание бессмысленно с христианской (византийской) точки зрения –
убитые не всегда отдавали жизнь без сопротивления (в частности,
св.Вацлав), убийцы были одного исповедания с ними. Поэтому, например,
санкция на прославление Бориса и Глеба у Константинополя была вырвана
лишь «легитимистской» уловкой – как сыновей порфирородной
Константинопольской царевны, убитых варварами, и признала оное лишь та
часть греческого духовенства, что отличалась «цезарианством» (и
напротив, при сильном сопротивлении «зилотов», для которых епархии
варварской Руси были местом «почетной ссылки», где они и орудовали).
Но возникновение подобных культов – черта общая Бургундии, Англии,
Германии, Норвегии, Чехии, Руси. Объяснение лежит в родовых
обычно-правовых нормах – дохристианских, недавно еще создававших
миссионерам множество затруднений, когда рассказы о страшных муках в
аду языческих предков обращаемого – вели, вопреки ожиданию
проповедника, к принципиальному отказу катехумена от крещения, дабы не
вкушать блаженства, недоступного пращурам. Обнаживший же оружие против
родича (за которого, напротив, требовалось мстить согласно родовому
праву) – никак не ждущего подобного предательского удара,
автоматически, выдавал себя как поклонник Чернобога (Ахримана),
враждебный божественному миропорядку, и предательские убийства, при
этом совершенные, делали жертв – именно мучениками. Но, разумеется,
именно по языческому, а отнюдь не христианскому канону - преступлением
экстраординарным подобные убийства не рассматривавшему (а иногда,
неявно и одобрявшему, как напр. пресв.Ария, Юлиана Апостата,
Константина VI ).
Однако, стихийно – непререкаемо для соотечественников убитых,
складывался их культ (даже когда убийца захватывал трон!). Он был
подобен культу Николая II
(ибо
погиб царь от рук евреев, но предан был русскими) ,
складывавшемуся в ХХ веке на наших глазах, и искренне одобренному лишь
Сербской церковью (в 1936), с которым, однако, по «каноническим»
основаниям, РПЦ (равно РПЦЗ, где это изложено Антонием Храповицким)
долго просто не знала, что делать.
Церковь
вынуждена была это лишь признавать, с большим или меньшим
сопротивлением, и с большей или меньшей приправой из своей книжной
Греко-латинской риторики…
И в «Слове о
полку Игореве» смысл паломничества Игоря Новгород-Северского в Киев, к
Богородице Пирогощей – в дни, когда оставались в плену его брат и
сынцы, для нас - непонятен. Между тем, значение визита – именно в
Успенскую церковь на Боричевом взводе, уясняемо, по этимологизации ее
имени.
Оная
этимологизация - была выполнена, практически памятью о ней, вскоре
после того, как эту церковь киевские богоборцы разрушили в год
празднования 750-летия «Слова о полку Игореве», более полувека назад -
Д.Н.Альшицем [см. Д.Н.Альшиц «От легенд к фактам», СПб., 2009]. «Пирогощая»
- это усеченный грецизм, от «Пиро-горящая», т.е. от Огне-Горящей
иконы, как именовалась в тот век икона «Неопалимая купина». Менее
всего, как видим, русы связывали ее с «демоном пустыни Ягве»
(каковое его определение было дано Львом Гумилевым) [«Древ.Русь и
Вел.Степь», 2007] - и служителем оного, египтянином Масом (Моисеем).
Это вообще особенность древнерусской литературы – по оставшейся от
хазар традиции хорошо знавшей ветхозаветные тексты, но ощутимо
противопоставлявшей в цитациях церковного свойства библейские эпизоды
эпохи Авраама, т.е. домоисеевой, - и религию эпохи Моисея и позже –
эпохи Ветх.завета [там же].
Надо
полагать, глазами Игоря Святославича, эта икона была рисованным
образом алтаря неугашаемого огня. Она для него – для князя
Черниговского княжеского дома отнюдь не соотносилась [см. там же,
с.270] с озабоченными поиском метеоритов и превращением их в вефили
[см.
Р.Нудельман «Загадки Кумрана», Ростов н\Д, 2007, с.с. 229-245 ]
героями ветхозаветной мифологии, положенной в основу государственного
строительства Российской Федерации - ныне. Повторюсь, сказанным мною в
статье к 67-й годовщине Снятия блокады Ленинграда: это не древние
русичи – это мы, россияне нового тысячелетия, оказались суеверными
фетишистами!
Почему Игорь
должен был – прежде прочего, совершить поклонение пред Алтарем Огня?
По всей видимости - принести прощение за побег, за фактическое
попрание клятвы - понужденное, изображением автора «Слова», волею
милой княжей хоти. За клятву, приносившуюся «царскими Гестиями»,
если вернуться к терминологии Геродота. Царица земная – поборола своим
заклятием царицу Сакральную.
Подобная
мотивировка – крайне интересна в памятнике русском, в памятнике
светском (каковых от той эпохи, кроме Рязанских героических повестей
уже послебатыева времени, почти не осталось - сравнивать не с чем…).
Само собой,
лишь очень большой шутник - сможет характеризовать мировоззрение его
автора, как христианское.
Р.Жданович
|