ZRD.SPB.RU

ИНТЕРЕСЫ НАРОДА - ПРЕВЫШЕ ВСЕГО! 

 

ВЫХОДИТ С АПРЕЛЯ 1991г.

 

ВСЕРОССИЙСКАЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГАЗЕТА

 

Новгородский святочный рассказ Х века

Воздвигнув в 982 г. от Р.Х. поморских идолов - невиданных ранее в Новгороде [урочище Перынь, прежде трактовавшееся археологами-филосемитами как капище, ныне определяемо как некрополь], в 990 воевода Добрыня явился с тысяцким Путятой и епископом Иакимом - низвергать собственное зодчество и крестить аборигенов. Владимиров уй с княжеской дружиной и войском Ростова Великого, извечного соперника словенcкой столицы, стал на Торговой стороне, бывшей христианскою. Защитники независимости возглавляемые волхвом Богомилом и тысяцким Угоняем, укрепились на сакральной – Софийской (в будущем) стороне Новгорода, разобрав мост и поставив на берегу Волхова пороки (метательные машины). Разгоряченный проповедью Богомила, народ разметал дубовую Преображенскую церковь, стоявшую на языческой стороне, разорил Добрынино подворье, убив его жену и челядинцев, повязав знатных ренегатов - поменявших словенскую веру на греческую. О супруге его, летописи более ничего не говорят, и как-либо сравнивать ее с могучей поляницей Настасьей Микулишной, вменяемой Добрыне эпосом, не думают.

Наступившей ночью, Путята переправился ниже через Волхов с 500 ростовскими воинами, вошел в город и захватил двор тысяцкого, связав и переправив Угоняя в великокняжеский стан. Словене же, увидев себя обойденными, не устрашились, а напротив, собравшись в числе 5 тысяч, атаковали Путяту. Тем временем, воспользовавшись суматохой, через Волхов переправился Добрыня, зажигая дома горожан (подобно тому, как поджигали в 1611 дома москвичей пан Гонсевский и боярин Салтыков). Видя это, новгородцы смирились, приняв княжеские условия, как это и советовал им посадник Воробей.

Так рассказывает Иакимовская летопись, пересказываемая В.Н.Татищевым [СОбр.Соч., т. 2-й, с.с. 70-78], и профессиональные антифашисты, именуемые российскими (и советскими) историками (как то Голубинский, Карамзин, Пештич, Толочко и т.д.), сделали все возможное, дабы представить рассказанное фольклорной новеллой ХVII века, а то и, попросту, «вымыслом» историка-«антисемита». То, что в филологии прекратилось в 1950 г. (Марровщина), а в биологии в 1960-х (Лысенковщина), в русских науках исторических – продолжается, увы, доныне!

Правда, при обращении к свидетельствам материальным, у антифашистов начинаются неувязки. Текстологический анализ не разоблачает Татищева [С.Лесной «История руссов в неизвращенном виде», кн. 5-я]. Дендрохронология сообщает о сильнейшем пожаре на Софийской стороне, там, где далее известна Преображенская церковь, бывшем в 990 году; археологами открыты под пепелищами многочисленные клады, причем не только сокровищ, но и повседневного – ремесленного инструмента, невостребованные погибшими владельцами [В.Л.Янин «Летописные рассказы о крещении новгородцев», «Русский город», вып. 7-й, 1984]. Если же мы обратимся к записям былин, делавшимся в ХVII – нач. ХVIII века, каким временем склонны датировать «псевдоэпиграф» Татищева не столь радикальные историки-филосемиты, то увидим, что Добрыня отнюдь не был популярным героем для фиксаторов устного эпоса той эпохи, Путята же - вовсе не оставил письменных свидетельств по себе [см. «Былины в записях и пересказах 17-18 веков», 1960], хотя В.Н.Татищев и говорит, что в юности(!) слышал певших о нем скоморохов [там же, Приложения].

Косвенное подтверждение добросовестности В.Н.Татищева, как кажется, дает былина, сюжет которой, как можно предположить, складывался в те самые – 990-е годы.

По жанру – это песнь, легко разбиваемая на тонические стихи, которую можно назвать былиною-фельетоном [там же, с.с. 209-210].

И создание произведения, столь совершенного литературно, уже в ту эпоху, на фоне не знавшей ничего подобного болгарской и византийской литературы - «заимствованием» откуда после 988 года, «пересадкой» на пустую русскую почву, пытаются объяснить богатство древнерусской письменной культуры русофобствующие филологи-«языкоборцы», вколачивает лишний гвоздь в гроб этой антирусской теории. …Былина о Соловье Будимировиче (по предположению Б.А.Рыбакова, под этим именем эпос запомнил Гаральда Гардрада, сватавшегося к дочери Ярослава Мудрого, и действительно, одного из первых лирических поэтов Европы ХI века) редакции сборника Кирши Данилова - имеет зачин, общий «Слову о расслабленном» Кирилла Туровского (ХII век). И нельзя - быть уверенным, что складыватель песни (не должной сильно опережать эпоху Гаральда и Ярослава Владимировича, пока первого помнили на Руси) заимствовал зачин у Туровского епископа, а не наоборот!

Первая фиксация былины о колдунье Маринке и Добрыне обнаруживается в сборнике «Древние Российские стихотворения» - копии 1765 г. с нотированной записи 1730-х годов, делавшейся демидовскими скорописцами, с голоса литейного мастера К.Д.Данилова, потомка сосланных в ХVII в. на Урал скоморохов. Сообразно плебейским вкусам мастерового люда, Киршиной былине придана форма гротескного анекдота, где Змей Горыныч - другой поклонник прекрасной ведьмы, побитый явившимся на ее двор соперником и удирающий, оставляя за собой горы кала, наделен зооморфным обликом. В древнерусских песнях - «змеиные» эпитеты показывают не змееморфность, а язычество персонажа [Б.М.Соколов «Большой стих о Егории Храбром», 1995] (почему, столь часто безъязыким змеям древними памятниками вменяется «свистание» - намекая на тюрка-степняка, а не на скользкую рептилию!). Потому нам будет более интересна иная старая - сделанная до появления профессиональных фольклористов запись, змееморфных интерполяций, перенесенных из сказочного жанра, лишенная. Здесь Добрынин соперник - «прекрасный Змеевич»!

Этот вариант былины, несомненно, старше Киршина. В том - действие происходит в Киеве, меж тем, «киевское» оцикливание былинного эпоса происходило в ХV веке [Д.С.Лихачев "Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого", 1962, с.114 и дал.]. Здесь похождения Добрыни происходят в Новгороде (еще даже не Великом!); - а былины – это именно новгородская (и только новгородская!) рецепция русского богатырского эпоса [С.И.Дмитриева "Географическое распространение русских былин", 1975].

У Кирши Марина сама привораживает Добрыню, и она же - оказывается изменщицей, наколдовывает повторно (повторы указывают на позднюю редакцию), обращая богатыря, вполне законно пришедшего в гнев, прогнав нахального Горыныча. Здесь – колдовство производится единожды, в гнев Марину вводит именно непостоянство нового дружка.

Древность выдает и ласкательное авторское прозывание (без христианского отчества) лиходейки: Маринушка. В религиозно-ханжеском ХVII веке, когда вдобавок, после событий 1603-1615 годов, героиню отождествили с одиозной Мариной Мнишек, такого не могло быть.

Регионы фольклорного бытования былины [там же, с.63] говорят о древнем ее возрасте. Например, большой куст записей протянулся по реке Лепше (приток Онеги) в Шенкурский уезд, на Вагу. Этот путь на Двину уже в ХIV веке был новгородцами потерян, перехваченный низовскими колонистами – осваивавшими бассейн Сев.Двины [см. там же, с.с. 38-41]. Другой куст обозначен в районе Усть-Цильмы, в среднем течении Печоры. В низовьях реки, колонизировавшейся вверх - от моря, эта былина не сохранилась.

С ХIII века былины, чья поэтика не выдержала столкновения с реальностью поражения русских витязей татарскою ордой, активно вытесняются новым жанром – историческими песнями. Карта их распространения пропускает важнейшую область бытования старших былин – Мезень, Кулой и Зимний берег [там же, с.52], где удержалась древняя поэтика. А наша былина там бытует [там же, с.63].

Латинское имя колдуньи может показаться чуждым Руси [В.Ф.Миллер «Народный эпос и история», 2005, с.358]. Но оно чуждо Руси Московской. А Древняя Русь его знала, и повесть о битве на Липице (1216 г.), хорошо известная по новгородским летописям, как ориентир, называет стоявшую на Волге, у Сарского городища, церковь св.Марины ["Памятники литературы Древней Руси. ХIII век", 1981, с.116]. Софийская летопись, впервые назвавшая нам Александра Поповича, правилась по Новгородской летописи; и она именует церковь так же [ПСРЛ, 6-й (1), с.265]. Напротив, летописи суздальского края (где былин не складывали) – Воскресенская, Тверская, Никоновская, Львовская [там же, 7-й, с.121; 15-й, с.319; 10-й, с.70; 20-й, с.148], допускают здесь ошибку, называют ее церковью св.Марии. Львовская летопись уточняет при этом, что церковь стояла именно на городище – успевшем запустеть ко времени битвы.

Былины рисуют Маринку красавицей, по пространным версиям – при выстреле Добрыни она румянится и прихорашивается перед зеркалом. Историческая же Марина Мнишек, соотносимая с былинной [Миллер, с.359], до знакомства с Отрепьевым, не встречала претендентов на руку и красотой совершенно не блистала [см. «Дневник Марины Мнишек», 1995, с.43] – наделяемая таковой лишь в изображениях романтического ХIХ века [там же, с.44].

***

Эта рукопись, поступившая в ГПБ из Вологодской губернии, копия – снятая в 1815 году с старейшего сборника, содержит духовные канты («псалмы») Петровской эпохи, а также несколько колядок, казачью былину «Илья и Добрыня на Сокол-Корабле» (одна из наиб.совершенных записей) и, к сожалению, оборванный на сцене колдовства фрагмент былины о Марине и Добрыне Никитиче. Она была опубликована в 1890 в «Живой Старине» Л.Майковым и в те же годы переиздана: «Русские былины старой и новой записи п\ред. Н.С.Тихонравова и В.Ф.Миллера», 1894. Выпавшие эпизоды мной подведены из записи Кирши.

Добрыня, с его неуемным сердцем, отправляется гулять по Нову-городу. Терем «прекрасной Маринки-безбожницы, злой еретицы», обнесен каменной стеной. На стене ласкается, «златым крыльем оплетается» [«Былины в записях…», с. 209], пара голубков. Решив сострелить птиц, вскинув лук, Никитич, видимо пьяный, спотыкнулся, его стрела влетает в окно терема, попав в гостя. Хозяйка гневно кричит оттуда: «Кто здесь в городе есть невежа, устрелил моего мила друга, прекрасного Змеевича?!» [там же].

Услыхав такое про себя - богатырь, знаменитый как эталон богатырского «вежества» - Добрыня является на двор, ухватывает за скобу и вырывает теремную дверь, входит в светелку… и присаживается к хозяйке, неспособный проронить ни слова, как, впрочем, при виде гостя теряет дар речи и Маринка. «Садится возле Маринушку; день с утра сидели, не говаривали» [там же, с.210]. Но певец не даром говорил, далее повторяя это, про неуемное Добрынино сердце. Скоро богатырь накинул «сапожки зелен сафьян» [там же], и был таков. Злая еретица, в отместку, вырезает землю с его следом, разводит в печи огонь и колдует над отпечатками ног неверного любовника. Добрыня обращается в быка-тура, и убегает в стадо туров – прежних дружков Марины Игнатьевны; отличие Никитича заключается лишь в драгоценной вызолоте огромных турьих рогов.

Честна вдова Онфимья Александровна [имена Онфим\Онфимья действительно широко бытовали в Новгороде; а фольклорные записи последнего века кличут матушку по-всякому иначе, не зная этой детали!] - мать Добрыни, с подругой – младой вдовой Анной Ивановной, крестной матерью богатыря [напомним, крещен исторический Добрыня вместе с князем, т.е. в возрасте], оплакивает пропавшего сына. Меж тем, они отправляются выполнять свои придворные обязанности, пред очи Владимир-князя. Во дворце, подруги застают Маринку, воспитательницу княжеских детей, уже пьяную и хвалящуюся колдовскими подвигами. Выпив ковш вина, Анна Ивановна приходит в гнев, богатырски бьет Лиходейку в ланиту и, свалив наземь, избивает ногами, грозя заколдовать ее саму, - пока та не соглашается расколдовать Добрыню.

Обернувшись ласточкой и перелетев в турье стадо, колдунья усаживается на рог богатыря, расколдовывает его и вновь соблазняет - взять замуж: «Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле,\ Тебе чистое поле наскучило\ И зыбучие болота напрокучили,\ А и хощь ли, Добрыня, жениться?\ Возьмешь ли, Никитич, меня за себя?» [«Древние российские стихотворения…», 2000, с.92]. Заметим, здесь Маринка не ощущает вины (как было б д.б. по версии Кирши), как, впрочем, и смертельности конфликта с Добрыней, видит ссору ординарной, а склонным к гульбе – именно дружка, не себя. Обернутый своим человеческим обликом, Никитич соглашается на предложение (в христианском обществе делают предложение девице) и венчается с Маринкой вкруг Ракитова куста, впрочем, не скрывая, что «…даст Марине поученьица,\ Как мужья своих жен учат» [там же], - если, конечно, это не авторских комментарий, каких много в былинных записях Кирши…

И теперь, получив мужнюю власть над «злой еретицей», богатырь выхватывает саблю и рубит ей руки, ноги, отрезает губы, приговаривая: не нужны мне руки, ласкавшие других, не нужны ноги, других оплетавшие, не нужны уста, Горынычем цалованные! Отметим, с каким юмором поэт вложил здесь в уста Добрыни средневековую «христианскую мораль» о единственной любви, чуждую язычникам! Еще тот отсекает Маринке голову, вспоминая, что нет у злой еретицы иконы Спаса, но языческий чин свадьбы выдает христианского интерполятора сей «благочестивой» сентенции. Речь именно о Добрыне-язычнике, воздвигавшем на Руси западно-славянских идолов в 983 году, столь же ретиво низвергавшем их во Имя Христа 5 лет спустя, чью боярыню (вероятно, обратившуюся в новую веру столь же формально, как супруг) убили новгородцы в восстание 990 г..

Эту былину-анекдот, по-видимому, сложенную новгородцем - злым на княжеского дядю, «огнем крестившего Новгород» (как выражалась цитированная В.Н.Татищевым, христианином-ортодоксом, Иакимовская летопись), - дореволюционные специалисты относили к весьма древним. В фольклорных записях передаются черты турьего облика, а быки этого вида, с их огромными рогами, редкие уже к ХV веку, в ХVI в. сохранялись лишь в Беловежской Пуще – заповеднике для охот Литовских королей (к нач. ХVII в. изведенные и там, окончательно).

Но в варианте Вологодского сборника сохранено свидетельство, указующее на куда большую древность поэмы. Приземленный новгородский поэт посмеялся и над сказочным мотивом стрельбы из лука, как акта сватовства*. Но стрельба по голубям - позволяет истолковать сцену, восходящую в гораздо более седую древность. К ней ведет поэма «Гаршасп-нама», созданная в сер. ХI в., современником и земляком Фирдоуси – хорасанским книжником Асади Тусским. Когда исчадие Ахримана – змеерукий аравитянский вождь Ажи Дахака утвердился на престоле Арианы, по вассальным странам он разослал списки примет свергнутого и скрывшегося первоцаря Джемшида, а также вышитые на шелке его портреты. Джемшид прибывает в Забулистан. Здесь он знакомится с царевной, дочерью Гуранг-шаха. В осеннем саду, царевна видит голубя с голубкой. И по предположению комментатора, далее следует сцена, воспроизводящая следы некой техники гаданий.

Смутившись, царевна берет лук и спрашивает гостя, которую из птиц пронзить. Джемшид попрекает её за жестокость… - и тут же, - вопреки всякой логике – он сам берется за лук: «Сказал: если оба крыла самки насквозь Я прошью, то моим будет то, что мне нравится …».

Стрела пронзает птицу, и тогда отвечает царевна: «Если голубя я сделаю подобным его паре,
Тогда я стану парой тому, кого хочу
».

Входит кормилица. «На забульском языке сказала: О ищущая любви,

Как это попал на твою улицу такой гость?
» [Е.Э.Бертельс "История персидско-таджикской литературы", 1960, с.253]. Как видим, в ХI веке смысл стрельбы неженатого героя в птицу в Хорасане не был ясен, а мусульманин Асади переносил эпизоды в поэму, механически собиравшую фарсийские сказания про деда Рустема, проигнорированные Фирдоуси [см. там же, дал.], именно механически.

На Руси обычай этот в дохристианской древности практиковался. Княжеское парное захоронение Чорная могила в Чернигове, датированное (по новеньким византийским монетам) 945-960 годами, среди инвентаря содержит пару ритуальных турьих рогов - уже немолодых, чей рельеф был поновлен серебряной оковкой. До ноября 2012 эти ритоны экспонируются на выставке, проводимой Русским музеем. На сохранившемся рельефе вырезаны мужчина и женщина, с огромными (указание на сверхъестественную природу героя) – «парфянского» типа луками в руках, без щитков на запястьях, и судя по прочерченному положению тетивы относительно предплечий, они запечатлены после выстрелов (луки развернуты: кисти рук выполнили защитное движение). По сторонам от героев сценки изображены фантастические птицы**.

Былина же - донесла до нас пример новгородского юмора эпохи протографа Иакимовской летописи, эпохи – когда семантика эпизодов, обрамлявших повествование о реальных лицах Х века, была слушателям самоочевидна.

Роман Жданович

*Напомним, что наконечник стрелы – символический значок планеты Марс – издревле подразумевал сперматозоид, на древнерусской, и шире – древнеарийской свадьбе невестину косу расчесывали стрелой, замужняя женщина носила начельник (см. К.В.Тревер «Памятники Греко-Бактрийского искусства в Эрмитаже», 1940, с.77), украшенный наконечниками стрел (здесь и дал.прим.авт.).

**Подробно описывает артефакт, правда с соотнесением – неверным, - при внимательном знакомстве с изображением (преломленные наконечники принадлежат стрелам разных типов), - Б.А.Рыбаков в книге "Древняя Русь: сказания, былины, летописи" [1963], - называя былину «Иван Годинович». Регионы фольклорных записей «Добрыни и Марины» проецируются на более широкую область распространения былины «Иван Годинович», за интересным исключением. Былина о подружке Добрыни, финал которой совпадает с финалом былины об Иване и Настасье, фиксируется в верховьях, а «Иван» – в устье Печоры. Иными словами, древние колонисты, поднимавшиеся до слияния Печоры с Ижмой, сохранили раннюю былину, их последователи же, идя к Печоре Ледовитым океаном (континентальный путь на ее верховья перекрывали владения суздальцев), донесли до низовий обновленную песнь - в Сред.века, в отрыве от политической актуальности (имевшей место в Древней, полуязыческой Руси), преобразованную в новеллу о женской неверности.
 

 

Перепечатка материалов разрешена. Ссылка на газету и сайт обязательна.
Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.