ZRD.SPB.RU

ИНТЕРЕСЫ НАРОДА - ПРЕВЫШЕ ВСЕГО! 

 

ВЫХОДИТ С АПРЕЛЯ 1991г.

 

ВСЕРОССИЙСКАЯ ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКАЯ ГАЗЕТА

 

Виктор Власов "Корень шиповника для Плетнёва"

Я давно напрашивался к Плетнёву, о котором только и знал:  родился в 1933 году в деревне Трудовая Барабинского района Новосибирской области. Служил на флоте. Был рабочим совхоза, шахтёром. Окончил Высшие литературные курсы при Литературном институте им. А.М. Горького. Автор таких произведений, как повести «Чтоб жил и помнил» и дивной «Дивное дело», романа «Шахта», экранизированного в двух сериях на киностудии «Мосфильм», и многих рассказов. Лауреат литературных премий ЦК ВЦСПС и СП СССР и им. Николая Островского. И вот, наконец, моя просьба услышана: Николай Васильевич Березовский, собираясь проведать Александра Никитича, приглашает к нему и меня. Может, и в качестве грузчика – нести тяжёлую сумку.

В сумке – помидоры из огорода моей бабушки, свежий выпуск журнала «Вольный лист», корни шиповника, присланные Николаю Васильевичу из села Уртам Томской области его тестем, Анатолием Яковлевичем Фединым, пицца, испечённая супругой Березовского – Татьяной  Анатольевной, ещё что-то.

Погода – мрачная, осенняя, на земле – бурая слякоть. Мои туфли проваливаются в грязь, когда мы выходим из автобуса на остановке «Лесной проезд», и из-за этого названия, наверное, чудного в мегаполисе, я вспоминаю, как Мария Березовская, дочь Николая Васильевича, делилась со мной впечатлениями об Александре Никитиче. Первое из них – как она гостила на «даче» Плетнёва, в селе Андреевка, о людях которого он позже написал и опубликовал в журнале «Сибирские огни» (2000 год, №1) один из сильнейших в современной русской литературе рассказов «Тихое помешательство»:

«Помню как мы с женой Плетнева, Надеждой Константиновной, ходили в лес за грибами и заблудились. Александр Никитич очень переживал за нас...  «Фирменным блюдом» Плетнёва была жареная картошка с грибами, в которую он непременно добавлял чеснок. Но больше всего мне запомнился лужок за его деревенским домом. Там водились тарантулы. Большие, с ладонь, и мохнатые. Я их всё палкой трогала, а они цеплялись за неё так, что она аж трещала. Александр Никитич предупреждал, что укус тарантула очень опасен…».

Насколько мне известно, настоящих тарантулов в Омской области нет, а часто называют так всяких крупных пауков… Пугал, получается, Александр Никитич, девочку, но пугал любя, по-дедовски, превращая «рядовых» пауков в «экзотических» тарантулов.

Другое воспоминание Марии о Плетнёве связано с её поступлением в Высшее театральное училище им. М.С. Щепкина. К отборочному туру конкурса абитуриентов её попросили подготовить монолог Лушки из «Поднятой целины» Шолохова.

«Помните, в фильме Хитяева её играла?» – спросили меня. Увы, никакой «целины», да ещё «поднятой», я не читала (кому в 16 лет интересен Шолохов?), да и фильма не видела, – рассказывала Мария. – Но надо было что-то делать… Выручил Плетнёв, у которого этот фильм был на видеокассете. А так как у нас дома никакого «видика» тогда не было, я ездила в «кинотеатр» к Плетнёву. Фильм он пересматривал вместе со мной, комментируя и объясняя непонятное мне. Ведь я многого не понимала, даже смутно знала значение слова «целина». С этой неизвестной мне «целиной», кстати, у меня тогда почему-то ассоциировался сам Плетнёв. И, как понимаю сейчас, детское восприятие не подвело, интуитивно нашёлся довольно точный образ. Александр Никитич и впрямь вроде ЦЕЛИНЫ в русской литературе последней четверти советской эпохи и первого десятилетия нынешнего века. Должно быть, и критикам на слуху, набившим руку на поделках, он не по зубам…».

Еще Мария помнит, как её отец часами разговаривал с Плетнёвым по телефону. Её поражало, что он был с ним на «ты», но непременно – «Александр Никитич», в то время как к другим писателям, например, Трутневу или Трегубову, обращался просто по имени. Поинтересовавшись у мамы, почему же так, узнала, что причина проста:  Александр Никитич годится Березовскому в отцы, а он его почитает ещё не только как писателя, но и как почитал бы и родителя. Вот такие «сыновние» чувства и объясняют всю «странность» обращения батюшки Марии к Плетнёву.

Встречает нас Александр Никитич в проёме уже широко открытой двери. Он в зелёно-коричневой шерстяной рубашке с закатанными по локоть рукавами. Улыбается, как ребёнок, приглашая переступить порог в квартиру. Прищурены карие глаза. Лицо у Плетнёва крупное, гладковыбритое. Прямой лоб, чуть прикрытый белоснежными волосами, тонкими, как шёлковая нить. Он подаёт широкую тёплую руку, и рукопожатие, несмотря на возраст, крепкое – шахтёрское. А ещё, увидел я позже, ладони у Плетнёва, хотя он уже давно не занимается тяжёлым физическим трудом, похожи на потрескавшиеся копыта, как у одного из персонажей его повести «Дивное дело».

Хозяин  с горечью замечает, что гости приходят нечасто. Александр Никитич и супруга, Надежда Константиновна, суетятся на кухне. На столе появляется сладкое угощение: чай, персиковое варенье, мороженая малина и печенье. Но снедь волнует лишь меня одного, Николай Васильевич, закуривая возле окна, глядит на Александра Никитича с тем мягким и почтенным выражением, с каким взирают на сердечного друга и, быть может, наставника. Александр Плетнёв – единственный из омских литераторов удостоен чести быть занесённым в «Литературный энциклопедический словарь», а ещё он входит в сотню самых известных людей в мире. Березовский считает Плетнёва одним из лучших прозаиков России, и много пишет об Александре Никитиче, его жизни и творчестве. Ощущается между ними духовная связь, проверенная десятилетиями не только дружбы, но и непростых между ними отношений, поскольку писатели частенько по-разному воспринимают происходящее в нашей Отчизне. Однако они всегда солидарны, когда сталкиваются с несправедливостью, безнравственностью, а ещё едины в мнении: рыба гниёт с головы, особенно в литературной среде, будь она столичной или провинциальной. В послесловии к новой книге Березовского «Всегда ли кулик своё болото хвалит?» Плетнёв, в частности, написал по этому поводу: «Мелкий и многочисленный, как саранча, «писатель» обсыпал больное тело России. Не сотня ли, слышал, членов Союза писателей наплодилась и в Омске?! И, надо полагать, ещё целая туча «талантливого резерва» готова осесть на духовное лоно города – саранча плодовита. Да ладно бы, пиши, губерния, если бы до безобразия мелкий «писатель» не плодил мелкого читателя, в глазах которого саранча превращается в белых лебедей»…

Когда Николая Васильевича изгоняют из омской организации СПР за резкую критику царящих в ней нравов кумовства и делячества, Плетнёв публикует в газете «Литературная Россия» статью «От стыда лица не износишь», где требует вычеркнуть и себя из состава не только местной писательской организации, но и из СП России. А по внешности и манере вести разговор и не скажешь, что Александр Никитич бывает так резок и принципиален. Но я-то знаю – он, сейчас семидесятивосьмилетний, живой классик без кавычек, и теряюсь в его присутствии – ведь можно даже рукой потрогать!

Александр Никитич показывает  свои «хоромы» – скромные и по обстановке, невеликие и площадью. Обыкновенная трёхкомнатная квартира в серийном панельном доме на окраине Омска. А ведь мог отхватить себе и роскошную, когда в зените славы его пригласили жить в Омск. Другие-то омичи-литераторы из руководства омской писательской братии – пигмеи на его фоне – не стеснялись возможности обзавестись апартаментами…

– А вот и мой кабинет! – приглашает Александр Никитич в святая святых этой квартиры – маленькую комнату.

Она больше походит на медкабинет. На столе «заморский», как называет Плетнёв, прибор для измерения давления и пульса, белый с иностранными надписями. Прозрачный пакет с лекарствами. Возраст не даёт о себе забывать. Но всё же это кабинет писателя – полководца российской литературы. В шкафах и на полках, словно солдаты, книги, книги, книги, в том числе и хозяина этого «кабинета», переведённые на немецкий, английский и французский языки. Даже на китайском и японском языках можно прочесть художественные произведения Плетнёва. На них автор лишь мельком взглядывает и предлагает взять почитать. Я снимаю с полки роман «Шахта», переведённый на английский язык. Мне интересно, ведь работаю я в школе учителем английского языка. Быть может, расскажу детям об омском писателе-«иностранце». Может, чаще станут брать книги Плетнёва и Березовского, которого тоже переводят за пределами отечества,  из школьной библиотеки.

Не только авторские книги выдают известного писателя, мой взгляд наталкивается на раритет – чудо техники прошлых лет! – расчехлённую пишущую машинку с полунапечатанной в ней и явно свежей страницей. Вот те и на! А ведь верхушка местной писорганизации распространяет слухи, что Плетнёв давно не пишет, а потому его надобно прогнать из писателей!  Должно быть, Александр Никитич потихоньку кропает нечто гениальное, и «заткнёт» новыми произведениями за пояс нас, молодых, жадных до признания современников?

Есть у Александра Никитича и видеокассета с фильмом по роману «Шахта» –  «Тёмные воды глубоки», присланная прямо из киностудии «Мосфильм». Ждёт он, когда дети оцифруют запись, переведя на диск.

За чашкой вкусного чая начинается интереснейшая беседа. Мне остаётся молчать и впитывать то, о чём красивой, правильной речью повествует рассказчик. Насколько сложной была жизнь Александра Никитича, можно представить не только по содержанию его произведений, но и по эмоциям, переживаниям, когда разговариваешь с ним вживую. Особенно огорчает его то, что со многими дорогими людьми потеряна связь, с кем-то навсегда – годы неумолимы, с другими пока есть возможность общаться, переписываясь. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты! Эта пословица приходит на ум, когда Плетнёв вспоминает друзей: Виктора Астафьева, Евгения Носова. Виктор Лихоносов, признаётся с горечью Плетнёв, в последнем письме советовал быстрее бросить это неблагодарное занятие – сочинительство: мол, свободней станет «дышаться» среди завистников и недоброжелателей его таланта.

Александр Никитич рассказывает о давнем знакомстве с Леонидом Константиновичем Полежаевым – тогда ещё будущим губернатором Омской области, который работал прежде в системе строительства водоканалов и оросительных систем в Казахстане. Но главное для него не знакомства с влиятельными людьми, издателями, говорит Александр Никитич, а восприятие и оценка его творчества обыкновенными людьми, к каким он с рождения относится и сам. Ведь писатель, прежде всего, знаменит читателем, а не званиями, которыми могут наделить большие люди по знакомству.

И всё же этот оживлённый человек сейчас мало похож на волевого и сильного. От прежнего Плетнёва, кажется мне, сохранились лишь мудрость, высокий рост и широкие плечи.

– Знаете, что для меня счастье? – вдруг спрашивает меня Плетнёв.

– Где-нибудь опубликоваться ещё? – предполагаю я, невольно выдавая своё заветное желание.

– Нет, – равнодушно отвечает он. – Чтобы лекарство было вовремя. Спасибо Коле – не забыл принести корни шиповника. А мне настои на них советовали пить ещё в молодости. Давление прыгает, сердчишко барахлит…

Корни шиповника Александр Никитич настаивает или заваривает, и пьёт, как чай.

Надежда Константиновна вытаскивает из холодильника лекарство. Стоимость каждой упаковки свыше двух тысяч. Благо, что выдают их Плетнёву бесплатно. Но иной раз приходится прикупать и на свои – выдачи постоянно ограничиваются.

Александр Никитич говорит вдруг:

– Звонила Тверская (Валентина Ерофеева-Тверская, председатель правления Омского отделения СП России. – В. В). – Сказала, что собирается голосование в организации… Я ведь не печатаюсь последние годы, так меня, мол, надо убирать из списка членов. Мне всё равно, я так и сказал. С такими, как Тверская, быть в Союзе – стыдно… Потом Четверикова просила стихотворения в какое-то московское издание, – пожимает плечами Александр Никитич. – Берите, я не против. Все стихи мои хранятся у Березовского и поэтов из редакции «Вольного листа». На компьютере я не работаю. Интернетами не пользуюсь! – то ли радуется, то ли печалится на последних словах Плетнёв, а я невольно проговариваю про себя предшествующие им и думаю, что энтомологи ошибаются: водятся всё же в Омской области, и даже в Омске, тарантулы…  

– Они прикрываются вами! – неожиданно меняется в лице Александр Никитич, пытаясь, очевидно, кого-то сымитировать, и тут же открывает – кого: –  Вот ещё что Четверикова мне предъявила! Потому, мол, ваша фамилия в редколлегиях двух журналов. И стихи перепечатывают. Вы позволяете? – спрашивает в надежде, что я отвечу – нет…

– Кто – «они прикрываются»? – не понимает Березовский.

– А здесь присутствующие! – хохочет Плетнёв.

Наступает тишина. И Плетнёв замолкает, и задумывается. И никнет, когда мы собираемся уходить.

Не знаю, как Николай Васильевич, но, покидая писателя, я чувствую себя скверно. С одной стороны, я узнал много интересного от писателя, а с другой – было бы лучше, навести Березовский его один. Потому что жизнь живого классика, пусть и уходящую, я представлял иначе.  А тут лекарства, диета, какие-то поганенькие телефонные звонки, а главное – просто старый, а не величественный, как Толстой на фотографиях, человек.

Неужели корень жизни писателя Александра Плетнёва теперь в корнях шиповника? Неужели и я когда-то стану таким же? – хотелось спросить мне у Александра Никитича.

Да не решился.
 

 

Перепечатка материалов разрешена. Ссылка на газету и сайт обязательна.
Мнение редакции может не совпадать с мнением авторов.