|
Настоящая
статья является извлечением из рукописи
(рабочее наименование
«Земная жизнь Петра и Февронии Муромских»,
ориентировочный объем -
300 тыс.зн.), ищущей Издателя.
<…> Рязанская
повесть дойдя в поздних редакциях [см.
http://www.zrd.spb.ru/letter/2012/letter_0022.htm],
куда внесли поименный перечень совокупленных в братской рати Муромо-Рязанских князей, взяв их из синодиков (лишенных дат), говорит
о гибели князей в битве, называя Давида Георгиевича (Ингоровича)
Муромского, павшего первым, Юрия Ингоровича Рязанского, Всеволода (как
полагают историки, отца Кир-Михаила Всеволодовича Пронского), Глеба
Коломенского (Романа в крещении?), а также плененного и принявшего
мученичество Олега Красного. На самом деле Давид Муромский упокоился в
1228 году, сопутствовал Юрию Рязанскому - Александр Кир-Михайлович
Пронский [ПСРЛ, т. 20-й, с.157; ср.: «История родов русского
дворянства», 1991, с.287], Олег же Ингваревич благополучно вернулся из
плена в 1252 (по Лаврентьевской; в 1241 - согласно Новгородской V
летописи). Никоновская летопись прозаичнее повести, она обобщенно
говорит, как князья были побеждены и бежали в свои города, погибнув
далее, при их защите.
Подробно, о Воронежской битве говорили источники, доступные
В.Н.Татищеву. И он раскрывает нам то, что оставалось неясно в
читательских пределах «Повести о Петре и Февронии». Полками княжеств
Муромо-Рязанской земли - предводительствовал князь Юрий Давидович
Муромский, сын благоверных Давида(Петра) и Февронии(Ефросиньи)
Муромских. Врубившись с своею ратью в татарские полки, он дважды
проезжал сквозь них, но, по многочисленности врагов, был весь изранен
копьями и стрелами. После 1237 он более нигде не упоминается, как
можно понять Татищева, пав в этой битве. Именно о нем, в
действительности, был выкрик Юрия Рязанского, в доступных нам списках
повести поминающий его отца (обретшего к эпохе редактирования
всероссийскую известность): «А Батыеве бо силе велице и тяжце, един
бьяшеся с тысящей, а два со тмою. Видя князь великий убиение брата
своего князя Давида Ингоревича, и воскричаша: О братие моя милая!
Князь Давид, брат наш, наперед нас чашу испил, а мы ли сея чаши не
пьем?" [Лихачев, 1947, с.290]. Мучеником же суждено было стать
князю Олегу Юрьевичу Муромскому – внуку князя Владимира-Павла,
племяннику Юрия Давидовича, израненному и оставшемуся на поле боя,
когда Рязанские и Пронские князья, пользуясь потерями татар, отступили
(бежали) в свои грады. Это нам детализирует «История Российская».
Академический список «Повести о разорении Рязани», чей источник
писался в ХV в., веком ранее источников прочих списков, сохраняет для
нас также и в рязанской повести след механического присоединения
рассказов об Олеге Рязанском, чуждых первоисточнику, выявленный
Д.С.Лихачевым [там же, с.261, 288, 291, прим.].
Почему Олега Юрьевича мы считаем внуком князя Павла, а не племянником
- сыном Юрия Юрьевича, служилого «князя-изгоя», будет показано далее.
Мужеством князей, потомков Петра и Павла Муромских, Муром избежал
разорения тогда, в зиму 6745; сберегая силы, татары все устремились в
Залескую Русь через Коломну. Лишь далее, как рассказывает ростовский
летописец, цитируемый Львовской летописью и Тверской летописью 1534
года: «въ лето 6747 [1239]. …Инии татарове Батыеви мордву взяша, и
Муромъ, и Городецъ Радилов [Великий Китеж] на Волге, и Градъ святыа
Богородица Владимерскыа [Гороховец]. И бысть пополохъ золъ по всей
земли, не ведаху кто камо бежаше» [ПСРЛ, т. 15-й, с.372].
Как показал в 1886 г. писатель и историк П.Н.Петров, потомками
Муромских князей, среди русских княжеских фамилий, являются князья
Волконские (исчисление их родословия от Михаила Черниговского
ошибочно) [«История родов русского дворянства», с.с. 291-302].
Романтические истории сопровождают их род. Но день их достославного
предка, благоверного князя Давида(Петра) и супруги его Февронии, по
разуму, должен отмечаться в России, как День защитника Отечества -
отбросив неуместную дату буржуазной революции 1917 и мифических побед
РККА февр. 1918.
2.
Как
новоизобретенное празднование – измышление, будто Петр и Феврония
Муромские являются покровителями православной семьи, соотносится с
фактом, что на их день – как раз от времени утверждения их почитания –
на Руси утвердился и Петров пост (покрывающий Летнее Солнцестояние
ВСЕГДА), есть тайна кремлевских политтехнологов.
На самом деле, с семейными ценностями культ Муромских князей,
покровителей воинства и династии, - чье семейство было в 1540-х годах
проникновенно описано Ермолаем Еразмом, - в России никогда не
соотносился. Это – измышление лишь «православных» пропагандистов наших
дней, и в ХХI веке проникнутых древнесемитским магическим мышлением.
Согласно такому мышлению, от боли в спине нужно помолиться св.Серафиму
Саровскому. От головной боли - Иоанну Предтече. От кровотечений –
цесаревичу Алексею Николаевичу… От женских болезней – Деве Марии
(слышал в 2011 от «поясопоклонниц»)… А от семейных неурядиц,
соответственно, Петру и Февронии…
Это забавно. Но насколько это обоснованно формально? Отметим вначале,
что слова «муж» и «жена» - отнюдь не говорят о высоте статуса так
нарекаемых. Язык, как отмечал в своих трудах Ф.И.Буслаев, есть
первейший источник в исследовании народного бытия. И он зафиксировал
нам, что супруг понимался нашими предками – лишь как «мощный»,
потентный человек. Пара же его – неинтеллигентно, но наглядно была
поименована, как «гнутая» (именно так этимологизируется «жена»!).
Поступив в собственность мужа, заплатившего родителям выкуп, она ничем
иным и не была, кроме как собственностью. Таким, впрочем, было и
библейское – ближневосточное правосознание, и в славянском переводе
Библии и древнерусском церковном Уставе использованы сии термины, хотя
древнеарийское обычное семейное право описывало взаимоотношения
супругов множеством терминов.
Последний раз женщину «сгибали» на могиле супруга, дабы похоронить
вместе с ним, откуда происходит понятие «гибель».
Заметим, что так звали лишь представителей податного сословия.
Неженатые подростки, вступающие в воинский возраст, именовались –
хлопами (холостяками). Отселяясь с родины – уходя в завоевательные
походы, они уводили с собой полюбившихся жен и девиц, за что,
поселяясь вдали от родины, могли не опасаться кровной мести. И так,
становились они обладателями – не жен, но «ведениц». Напомним,
что «свадьба» - это именно «вождение» (вкруг ракитова
куста), откуда идет понятие развода (в коем веденица была вольна)…
Как видим, хороших дел – «браком» и вправду не называют!
Мировая литература - верней, индоевропейская литература, иные традиции
вообще не разрабатывают подобную коллизию – неизменно, уже с времен
«Илиады» и «Рамаяны», становится на сторону «преступницы», поправшей
«родительские и брачные узы». Гомер и Вальмики – это пииты, уже
творившие в классовую эпоху, эпоху «морализаторства». Но и им не
удалось замаскировать фактов древнего эпоса, что ни Елена, ни
обреченные троянцы – все 10 лет осады не собираются выдавать ее
«законному мужу», а подданные Рамы, узнав о похищении (на самом деле
побеге) Ситы, предоставляют ему возвращать ее самому, без их помощи.
Древний язык описывал феномены, не получающие специальной народной
оценки, буквально – безэмоционально. Здесь однако, оценка статуса
супружеского положения, брака (противополагаемого «блудному
сожительству»), присутствует, и она - отрицательная. Описывая
подростковую – добрачную сексуальность, наша речь поименовывает своих
героев совсем иначе: вьюношами и вьюницами (последнее слово в ХХ в.
почему-то забыто). Венок – стал атрибутом расставания с девичеством.
Слово бытовало издревле, оно отложилось в диалектах Сибири, куда
бежали не согласные с чинной московской жизнью, и где семейную пару
стали именовать «вi ьнком »
(через ять).
В древности, когда граждан не приписывали к тяглу, а крестьяне не были
ничем обязаны перед землепользователем (помещиком) или владельцем
(вотчинником), путь убежавших не был столь далеким, он лишь уводил за
пределы округи – где парню грозила кровная месть «ограбленных»
родичей.
Поскольку свадебный чин, как варварский (сохранявшийся до ХХ в. на
Русском Севере, описываемый в былине о Садке и Морском царе) так и
христианизированный – средневек.московский (его описание прилагалось к
«Домострою»), в своей игре одинаково симулирует умыкание «князем»
«княгини», выдаваемой ненавистными родителями за немилого, в самый
патетический момент, - то, можно думать, в прошлом родителям удавалось
продавать лишь небольшую часть дочерей. Именно такую сделку – и только
ее, принятую у полян (киевлян)! – летописец «Повести Временных лет»
считал браком, отмечая что славянские племена, у которых семьи
образовываются побегами молодых по сговору, брака не имеют: «древляне
живяху зверьскым образом, и убиваху друг друга, ядуще – все нечистое,
и бракоа у них не бываша, но умыкаху у воды девиц. А радимичи и
вятичи, и севЕра – один обычай имаху! Живяху в лесех – яже и всякий
зверь, ядуще всё нечисто, и срамословие в них пред отцы и снохами, и
браков не бывает у них, но игрища меж сЕлы. Всхожахуся на игрища – на
плясания и на бесовская песни, и тут умыкаху жены собе – с нею кто
совещашеся; имахут же и по две, и по три жены. И аще кто умираще,
творяху трызну над ним, и по сем творяху краду велику, и возложат на
краду мертвеца и сожигаху, и по сем собравшее кости, влогаху в сосуд
мал, и поставляху на столе на путях» [ПСРЛ, т. 38-й, с.14].
Историки избегают называть события жизни князей Павла-Владимира (+
1204 г.) и Петра-Давида (+ 1228 г.), детей Юрия Владимировича
Муромского (княжил в 1161-1174 годах), героев Муромской Легенды, ввиду
«легендарности» ее. Начиная с «апостольских» имен князей. Имя Петра,
среди приличествовавших князьям крестильных имен, известно. Павла –
нет, ибо, в отличье от склонных к манихейству церковников (от них
наших в летописях осталось почтительное прозывание Сатаны Сатанаилом),
русские князья – носители антиохийской традиции византийской культуры,
были решительными врагами павликиано-богомильской ереси, числившей
своим основателем ап.Павла. Но эпизоды повести перестают казаться
легендарными, при внимательном изучении древнерусских повестей.
Памятник лирической муромо-рязанской книжности – Сказание об Унженском
кресте («Повесть о Марфе и Марии») [см. «Библиотека лит-ры Древ.Руси»,
т. 15-й] показывает такую сторону вкусов муромцев, как любовь к
«симметричным» библейским именованиям. Предисловие указывает, что
источник повести был писан на малой харатье (пергаменте малого
формата) простонародным языком. Иными словами, был образчиком дешевой
– плебейской древнерусской литературы (до
XV века, когда дорогую кожу вытеснила
бумага), чье бытование свидетельствуют медные застежки от истлевших
переплетов, во множестве находимые археологами. И
Муромо-Рязанские князья, потомки младшего сына Святослава
Черниговского – Ярослава, рожденного немецкой княжной и проведшего
отрочество в Германии, имев западные вкусы (их выдают особенности
муромо-рязанского зодчества), альбигойства чуждались больше, нежели
далекого азиатского павликианства, и могли употреблять имя Павла.
Многие
эпизоды «беллетристической» биографии Давида Юрьевича угадываемы из
тех сообщений о Муромских князьях, что имеются в летописях.
«Бо преже три лете бывшее знамение в Новегороде всем людем видящимъ
въ трехъ бо церквахъ новгородьскыхъ плакала на трехъ иконахъ Святая
Богородица, провидевши бо можити пагубу, хотящую бытии надъ
Новымъгородомъ и надъ его волостью, моляшеть Сына Своего со слезами,
дабы ихъ отинудь не искоренилъ, яко преже Содома и Гомора…» [ПСРЛ,
т. 1-й, с.362] - предваряет эти события владимирский летописец
XII века, списанный в
Лаврентьевском манускрипте. В 1169 г. Вел.князь Андрей послал на
непокорных новгородцев сына Мстислава, со всей силою суздальской.
Владимирская летопись начала ХIII века, известная из Радзивилловского
и Переяславльского манускриптов, повествует: «…Тое же зиме, князь
Андреи посла сына своего Мстислава съ всею дружиною на Великыи
Новъгородъ, и Романъ, Смолинскыи князь, с братом Мьстиславом, и
Рязаньскыи князь сына посла, и Муромсьскыи сына посла. И прищедше в
землю их, много зла створиша, села вся взяша и пожгоша, а люди по
селомъ исекоша, а жены и дети, и имения и скоты поимаша. И приидоша же
к городу. Новгородци же затворишася в городе со княземъ Романомъ, и
бьяхуся крепко с города, и многы избиша от наших» [там же, т.
38-й, с.134].
В этой февральской битве случился эпизод, начавший праздноваться на
день памяти мч.Иакова Персиянина (племянника св.Григория,
еп.Вел.Армении) - 27 ноября (ст.стиль), как «Воспоминание бывшего
знамения и чуда от иконы Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы в
Великом Новгороде», рассказ, разнесенный новгородскими и псковскими
летописями: «О Знамении, иже на острогу, от иконы Св.Богородица».
Когда силы новгородцев были надломлены, на стены был вынесен палладиум
Новгорода – икона Знамения. Под выстрелами суздальцев, пробитый
стрелой (эта икона действительно прострелена), образ Девы Марии
обернулся вкруг древка, отвратившись от суздальского войска.
Он был сложен
псковичами – приписавшими деяние епископу Иоанну, при котором княжил
св.блгв.князь Всеволод Мстиславич, сведенный с княжения новгородцами,
но принятый и весьма чтимый с той поры во Пскове. Новгородцы же –
нарочито не поминали этого епископа в синодиках [см. там же, т. 3-й,
с.473], и они относили, что достоверно хронологически, чудо от
Знаменской иконы - на счет молитв епископа Илии, правящего на 1169
год. И потому, я воспроизвожу рассказ из Псковской II летописи, где он
списан с более раннего и сохранного - оригинального источника, нежели
в новгородском списке ХIV века, формально древнейшем, откуда его взяли
для издания в доступной для интернет-копирования «Библиотеке лит-ры
Древ.Руси» [т. 6-й]. Псковская летопись (сборник Кирилло-Белозерского
монастыря 1480-х годов, Синодальное собр., № 154) говорит: «Сътворися
знамение преславно в Великомъ Новегороде сице. Живущимъ новгородцемь и
владеяху своею областию, яко же имъ Богъ поручилъ, а князя дръжаху по
своей воли; бе же тогда у них князь Романъ Мьстиславличь, внукъ
Изяславль. В то же время двиняне не хотяху дани давати Новугороду, но
вдашяся князю Андрею Суздальскому; новгородци же послашя на Двину
даньника Даньслава Лазутинича, а с нимъ ис концовъ по 100 мужь. И то
слышавъ, князь Аньдреи посла на нихъ полкъ свой 1000 и 300 рати; они
же начашя переимати на Белеозере, и начаша ся бити; и пособи Богъ
новгородьцемь, убиша от полку Аньдреева 800 мужь, а прочеи отбегоша,
новгородьцовъ паде 15 мужь. И оттоле князь Андреи разгневася на
новгородцовъ, нача копити рать, силу велику зело, сам же тогда
разболеся. И посла сына своего Романа к Новугороду съ всеми силами, а
с ними князь Мьстиславль съ смолняны, и рязанци съ своими князи, и
муромци, и полочане, и торопчане, и переяславци, и ростовци, и вся
земля Руская, и бысть всех князей 72.
Новгородци же слышаху ту
силу великую грядущу на ня, бышя въ скорби велицеи и в сетовании мнозе,
моляхуся милостивому Спасу и Пречистои Его Матери, Святей Госпоже
Богородици. И поставиша острогъ около всего Новагорода. И придоша
суздалци к Новугороду на сборъ, и стояша под Новымъгородом 3 дни, а
новгородцы быша за острогом. Въ третью же нощь святому архиепископу
Иоанну, стоящу ему и молящюся честному образу Господа нашего Исуса
Христа о спасении града, и бывшу ему въ ужасти, и слыша глас,
глаголющь сице: Иди в церковь святого Спаса, и возми икону святыя
Богородица, и вынеси на острогъ, постави противу супостатъ.
Архиепископъ же Иоан, то слышав, пребысть без сна всю нощь, моляся
святыя Богородици, матери Божии. Бывшю же утру, повеле быти сбору, и
исповеда видение то предъ всими; они же слышавше, и прослвиша Бога.
Архиепископъ же посла диакона своего с крилошаны, и повеле икону
принести на сборъ. Диаконъ же, вшед в церковь святого Спаса, и припадъ
на колену пред иконою святыя Богородица, хотя взятии ю, и не движеся
икона с места своего, диаконъ же, възвратися, поведа архиепископу
бывшее. Се жде слышавъ преподобныи епископъ от диакона своего, въста
въскоре от места своего, и поиде съ всемъ съборомъ, и вшед в церковъ
святого Спаса, и припадъ на колену пред иконою, моляшеся, глаголи: О
Премилостивая еси Госпоже Дево Богородице, Владычице, Пречистаа
Девице! Ты бо еси упование и надежда и заступление граду нашему, стена
и покровъ и прибежище всемъ христианомъ, на Тебе надеемся и мы грешнии:
молися, Госпоже, Сыну Своему и Богу нашему, за градъ нашъ, и не
предаждь нас врагомъ нашимъ, грех ради нашихъ!
Сице же ему молящюся, и начаша пети канон молебенъ Святеи Богородици,
и по 6 песен кондак: Заступнице христианом; в то же время подвижеся
икона сама о собе; народи же, видевшее се, съ слезами вся зваху:
Господи, помилуи!
И архиепископъ Иоан приимъ икону своима рукама, дасть ю двема
диаконома, и повеле нести пред собою, а сам идяше въслед, и вынесоши
икону на острог, идее же ныне манастырь есть Святыа Богородица на
Десятине. А новгородци вся бяху за острогомъ, не можаху бо противу ихъ
стати, но токмо плакахуся кождо <о> себе, видящее свою погыбель, поне
же бо суздалци и улици поделиша на свои грады.
Бывшю
же часу 6-му начашя приступати къ граду вся полкы рускыя, и попустиша
стрелы яко дождь умноженъ. Тогда же, промыслом, обратися икона Лицемъ
на градъ, и виде архиепископъ текуща слезы от честныа иконы, и приятъ
я въ фелонь свои. О, великое и страшное чюдо, како се можаше бысти от
суха древа! Не суть бо се слезы, но являетъ знамение милости Своея,
симъ бо образом молится Святая Богородица Сыну Своему и Богу нашему за
град нашъ и на вся ту сущая люди Своя в немъ, не дати в поругание
спротивнымъ врагомъ их!
Тогда Господь Богъ нашъ сумилосердися на ны, молитвами Святыя
Богородица, и пусти гнев Свои на вся полкы рускыя, и покры их тма, яко
же бысть при Моисеи, егда проведе Бог жиды сквозе Чермное море, а
фараона погрузи, тако же и на сих нападе страх и ужасъ, и ослепошя вси,
и съмятошася, и начаша ся бити между собою …»
[ПСРЛ, т. 5-й, вып.2, с.с. 19-20]. В кон. ХV века Пахомием Сербом
будет создана новая – более цветистая и экспрессивная редакция этой
повести, с усилением драматизма в кульминации, где суздальцы уже
пометали жребии на новгородцев, о том, кому - обитателей какой улицы
брать в рабство, как происходит названное чудо.
Из процитированной повести, сложенной в кон. ХIII века, хорошо видно,
что в Древ.Руси - ни в эпоху Андрея Боголюбского, ни в дальнейшие
века, этиология празднования ПокровА – никак не соотносилась с
эпизодами русско-византийских войн VII - Х века. Иначе псковский
летописец, считавший русью – войско великокняжеского домена и его
вассалов, не преминул бы упомянуть здесь о чуде Андрея Юродивого 911
года, чье имя носил Боголюбский князь(!). Ведь Влахернская икона,
связанная с чудом Андрея, была - этого же типа! Датировка русофобского
«Пролога», известного в пергаментном списке ХV (по старой датировке -
ХIV) века, где митрополичья баснь, поддержанная советскими историками,
вменяет оную этиологию Андрею Боголюбскому, русскому князю ХII века
[см. Воронин, 2007, с.92 и дал.], как видим, не находит подтверждения.
Повесть о битве с суздальцами распространена уже к началу ХIV века. В
составе 1-х частей Летописи Авраамки (до 1309 г.) и Рогожского
Летописца (по 1288 г.) очень четко прослеживается некий компилятивный
Летописец [Шахматов, 1938, с.302 и дал.], утраченный в оригинале,
соединявший конспекты новгородской и великокняжеской владимирской
летописей, с преобладанием в первой новгородских, во втором –
суздальских извлечений из него. В Рогожском Летописце, в главе «Начало
великаго княжения во Владимири», рассказ о битве датирует ее не
февралем (как было), а ноябрем - как установлено празднование чуда от
иконы, хотя еще реалистически говорит о гибели на Двине лишь 70
суздальцев: «…и бишася, и убиша 70 суждалцевъ 70, и приидоша
здравии, вземши дань. Въ лето 6677. Приидоша къ Новугороду суждалци и
вся земля Русскаа, князь Романъ [путаница имен, внесенная именно
повествователем повести о чуде] Андреевич, а въ Новегороде беше князь
Романъ младъ, а посадникъ Якунъ, владыка Иоанъ. И вынесоша икону
Богородицу на острогъ на Десятине, и въ то же время пустиша суждальци
стрелы - и обратися икона на градъ, и паде на нихъ тма на поли, и
вышедшее новгородци – победиша суждалцевъ ноемвриа 27, молитвами
Святыя Богородица. И продаваху суждвлца по две ногате, и оттоле отъяся
честь Суждалскаа» [ПСРЛ, т. 15-й, с.22]. Знает церковную повесть,
хотя в целом излагая близко к реалистической Новгородской I летописи,
и Летопись Авраамки, называя фантастическое число 72 князей,
заимствованное из ветхозаветной истории [там же, т. 16-й, с.46].
Помянутая же выше, хорошо знакомая нам, русофобская поповская
«история» происхождения празднования ПокровА – оказывается т.обр.
поздним, примитивным «новоделом» греческих архиереев «русской» Церкви,
эпохи татарско-византийского ига над Русью, не подтверждаемым древними
источниками – выведенным на чистую воду Сказанием о битве новгородцев
с суздальцами.
Как обратил внимание
С.С.Аверинцев, иконы этого - Знаменского типа (Мадонна в молитвенном
предстоянии Единому Богу) не случайно в Сред.века виделись защитницами
городов, они копировали - эллинский образ Афины Промахос («Передового
бойца»), носившийся впереди полисного войска. Хульный акт супротивных
- восподвигнул новгородцев, и они выехали за острожные ворота, в поле,
разгромив великокняжескую рать. «…И оттоле отъяся слава и честь
Суздальская, Новъ же Град избавлен бысть молитвами Святыя Богородица.
Преподобный же архиепископ Иоан сътвори праздник светел, и начаши
праздновати всем Новымъ Градом честному и милостивому знамению Святыя
Богородицы. Ея же молитвами Христе Боже наш и нас избави от всякых
печали и беды и напасти, зде ныне в сии век и въ [надо: отъ] будущия
вечныя муки!» [там же, т. 5-й, вып.2, с.21] – говорит летопись.
Княжич Мстислав Андреевич, 2-й сын Вел.князя (его старший брат погиб в
1166 на войне с болгарами), умер спустя 3 года [там же, т. 1-й,
с.365], без наследников, прежде своего отца. Надгробный лист Мстислава
интересен тем [Сиренов, 2003, с.43], что в нем упоминается об артели
иноземных, видимо южнофранцузских мастеров, направленных к Андрею
Боголюбскому Фридрихом Барбароссой (это сообщает В.Н.Татищев), называя
ее численность: 28 человек.
Устюжская
летопись была учреждена в кон. ХIII – нач. ХIV века, и велась она
более 200 лет, при соборной Преображенской церкви Устюга. Эта летопись
мало известна, ввиду того, что известна она в «поздних» списках: ХVII
и ХVIII века, хотя, на самом деле, этим ее ценность лишь выше - это
была летопись, типа анналов, не сведенная единовременно (как
Лаврентьевская и Ипатьевская), а продолжавшаяся много лет. В основу ее
была положена летопись основателей Устюга – Ростовская, более древнего
извода, нежели широко известная Нижегородская 1377 года
(Лаврентьевская), летопись очевидцев и участников битвы, близкая к ней
по времени.
Провинциальные устюжские книжники не были знатоками истории. Так, они
именуют новгородский образ, общеизвестный уже в ХIV веке, потому не
всегда называемый поименно, образом Одигитрии (Путеводительницы) –
привычным себе, наиболее распространенным в Низовской Руси (особо
чтимым в соборе Устюга) [см. ПСРЛ, т. 37-й, с.38], а не Оранты
(Знамения). Местные Устюжские Летописцы, во множестве сохранившиеся в
далеком от столичных коллизий городе, но не имевшие великокняжеских
протографов, вообще не знают об этой битве [там же, с.104 и дал.].
Но здесь, передавая свидетельства уроженца своей ростовской
метрополии, соборная Устюжская летопись, в обеих своих редакциях,
назвала нам подробность, оставившую равнодушным суздальца и
остававшуюся неизвестной псковичам и новгородцам. Роковой выстрел в
походе 1169 г. был сделан Муромским княжичем: «…И приступиша ко
граду, уже бе взятии его. Они ж вынесоша иконы на град Пресвятыя
Богородицы Одигитрия. И по грехом, един князь муромец стрелил во град
- и прииде во образ иконы. Она же отврати Лице Свое на град, а ратные
все послепоша, и имаху ратных руками» [там же, с.28; ср.: там же,
с.68].
Это был - князь Павел, Владимир Юрьевич Муромский - наказанный
нападением змея-оборотня, вступившего в связь с княгиней, что нам
рассказывает повесть о Муромских князьях. Мы можем проследить путь
известия. Во время смуты в Орде, когда князья Руси перекупали ярлыки у
боровшихся татарских царевичей, в 1364 г. князь Константин Васильевич
Ростовский, внук Муромской княжны Марьи Ярославны [«История родов
русского дворянства», с.187], изгнанный из Ростова московскими боярами
(рассказ о хозяйничанье их в Ростове приводит житие Сергия
Радонежского), переселился в Устюг. Это известие отмечают многие
устюжские источники [ПСРЛ, т. 37-й, с.с. 32, 73, 112]. С ним в
провинциальный удел пришли родовые предания Вел.Ростовского княжения.
Отметим, к слову, важный нюанс. На наш взгляд выстрел Павла видится
образцом, эталоном кощунства – мы воспитаны в холуйском
ближневосточном низкопоклонстве пред «святынями» трансцендентного
(бесплотного) б-жества, воспринимаемыми как фетиши (это очень хорошо
продемонстрировал психоз с паломничеством к «поясу» - масс людей, еще
недавно низвергших СССР, возмутившись необходимостью стояния в
советских – часовых, не суточных очередях!). В древности было совсем
иначе! Воинская поэтика архаической эпохи так изображает скорее вызов
- хотя, конечно, предельно дерзкий, – как заявление героя о себе, о
готовности к подвижническому деянию. Дева Мария здесь воспринимается,
хотя и как 2-е Лицо «русской троицы» (Христос, Богородица, Никола
Угодник), но, не смотря на это, именно как Дама, и как таковая - как
не обязанная сознавать собственное благо, - подвести к нему, хотя бы и
пленом, обязываются именно поклонники Ее. Как, напр., рассказывает о
походе новгородцев 1398 года Устюжская летопись: «…И воеводы и
новгородцы на устюжан разгневася и церковь соборную Пречистыя
Богородицы пограбиша, иконы чюдотворныя Одигитрие взяша в полон, и
многи иконы внесоша в носад, поставиша. И носад – от берегу не поиде.
И един ляпун стар – скочи в носад и связа икону убрусом, и глагола: Ни
коли полоняник, не связан, в чюжую землю не идет! И поидоша…» [там
же, с.с. 38, 80]. Но, коль скоро восподвигнувшийся рыцарь, напр.,
пойдя в крестоносцы, вместо того чтоб гнать «…мусульман со всех
сторон» [Пушкин, т. 2-й, с.99], теперь сам обратиться в бегство,
последствия наступят! Князь Павел, пришедший в Суздальском войске на
Новгород, как явствует из повести, не ублюл восподвигнутого.
Новгородские летописцы ХII – ХIII века не воспринимали выстрел как
кощунство, они лишь делово отметили милость Богоматери к усердным на
поле боя новгородцам, как, напр., Новгородская I летопись (НПЛ): «…придоша
подъ Новегороде суждальци съ Андреевицемь, Романъ и Мьстислав съ
смольняны и съ торопьцяны, муромьци и рязаньци съ двема князьма,
полоцьскыи князь съ полоцяны, и вся земля просто Русьская. Новгородьци
же сташа твьрдо о князи Романе о Мьстиславлици, о Изяславли вънуце, и
о посаднице о Якуне, и устроиша острогъ около города. И приступиша къ
граду въ неделю на съборъ, и съездишася по 3 дни. Въ четвьртыи же день
въ среду приступиша силою и бишася всь день и къ вечеру победи я князь
Романъ съ новгородьци, силою крестьною и Святою Богородицею и
молитвами благовернаго владыкы Илие, месяця феураря въ 25 на святого
епископа Тарасия, овы исекоша, а другыя измаша, а прокъ ихъ зле
отбегоша. И купляху суждальць по 2 ногате…» [там же, т. 3-й,
с.34]. В 1-й части Тверского сборника - в летописи, писавшейся ближе к
событию и сознававшей, что 25 февраля наступило на вечер той среды,
сказано: «…Се же видевшее, новгородцы изыдоша на нихъ на полк, и
бишася весь день, и къ вечеру победи а Романъ Мьстиславичь, но детескъ
бяше, съ новгородци, силою крестною и Святою Богородицею и молитвами
благовернаго владыки Илии, месяца февраля 25-го, на память св.Тарасия,
овы изсекоша, а иныа руками изымаша жива.
А прочие побегоша,
ничтоже вземше, только взяша земли коньскыя копытом…»
[там же, т. 15-й, с.247] – язвительно добавил летописец…
Нападением змея - кара высокопоставленным нахалам не ограничилась.
Владимир Юрьевич Муромский при жизни потерял взрослых детей (это в
прошлом считалось трагедией) - не оставив преемников, отодвинутых от
стольного княжения потомством младшего брата, и в 1237 мы видели
здравствовавшим лишь его внука, удельного князя Олега Юрьевича,
мученически убитого под Пронском, попав в татарский плен.
Кара настигла и самого Вел.князя Владимирского – св.Андрея
Боголюбского, убитого заговорщиками 29 июня 1174 года, на день
ап.Петра и Павла, перед этим последовательно потеряв всех своих
сыновей и внуков.
Князю же
Петру (почему он и принял это имя в постриге), в миру Давиду Юрьевичу,
суждено было стать искупителем братнего деяния, поразив врага, на себя
же приняв болезнь – вероятно, проказу, в тот век рассматривавшуюся,
как выражение божьего гнева.
***
О деве Февронии на ее родине – в Солотчинском благочинии Рязанской
губернии, к которому относится деревня Ласково, бытует устное предание
[«Повесть о Петре и Февронии», с.47]. В нем рассказывается, что
Муромский князь был болен проказой. Народная целительница Феврония не
пользовалась почетом среди земляков, считалась односельчанами
«дурочкой». Торжество ее - излечившей князя и принудившей его взять
себя в княгини, оказалось торжеством над односельчанами, почему и
запомнилось ими. Покидая нелюбезное отечество, она заклинает его: «Ни
расти больше Ласкову, ни убавляться…» - и с той поры деревня
стоит, не меняясь, не доставляя карьеры своим уроженцам.
Этнографически – это был увод девицы (хотя инициатива целиком
оказалась в ее руках), а вовсе не чинная сделка между родителями
невесты и жениха.
Мы помним, как отложился в биографии Муромских князей день ап.Петра и
Павла. Рязанская Легенда о Февронии не связана с агиографической
Муромской повестью. По ряду признаков, она старше ее. Если, допустим,
сообщение (в одной из записей) что, памятью по Февронии, в Ласково
доныне растет куст орешника, под которым она молилась, м.б. книжной
реминисценцией, то трудней объяснить пророчество героини, что в Муром,
венчаться с князем, ей предстоит ехать в Петров день на санях
(пророчество исполнилось, средь лета выпал снег). Существовала
поговорка «сидеть на санях» - в значении готовиться к смерти:
на санях везли покойников. Мы знаем о ней случайно, из лишенного
книжной риторики «Поучения Владимира Мономаха» (1125 г.), случайно
внесенного в Лаврентьевскую летопись, нигде больше не списываясь, не
цитируясь. Ученые относят это к «бродячим сюжетам», сопоставляют с
поздними редакциями жития Варлама Хутынского, где тот пророчит
Новгородскому архиепископу, как навестит его на санях в Петров пост
[там же, с.51]. Но Петров пост - пришел на Русь позже
ХIII века, о нем не могли
беседовать монахи века ХII, это
влияние на агиографов Рязанской Легенды. В легенде о Февронии, хотя и
записываемой этнографами лишь в веке ХIХ
- ХХ, сообразно с биографиями князей Низовской Руси ХII
века, поминается Петров день!
«Литературная» биография Муромских князей возникла задолго до ее
пространной обработки, выполненной для общерусской канонизации в
1540-х Ермолаем Еразмом. Современная служба свв.Петру и Февронии
основывается на редакции, написанной знаменитым литератором
XV века Пахомием Сербом.
Сохранились три списка краткой версии службы, датируемые кон.
XV - нач.
XVI века. Стихира говорит про
князя-змееборца, «иже прегордого змея поправшего», и княгиню -
«с супружницею своею, премудрою Феврониею, в мире благоугодивших.
…Благочестиво в мире, Петре, пожил еси, милостынею и молитвами
благоугодивше. Тем же и по смерти в гробе неразлучно лежаще, исцеления
невидимо подавающе» [там же, с.100]. Всё, упоминаемое службой
XV века, отразилось в повести
Ермолая – он следовал старшему источнику. Текстуально служба близка
Похвале князю и княгине, венчающей повесть: «Радуйся, Петре, яко
дана ти бысть от Бога власть убити летящаго свирепаго змия! Радуйся,
Февроние, яко в женьстей главе святых муж мудрость имела еси! Радуйся,
Петре, яко струпы и язвы на теле своем нося, доблественне скорби
претерпел еси! Радуйся, Февроние, яко от Бога имела еси дар в
девъственной юности недуги целити! Радуйся, Петре, яко заповеди ради
Божия самодержавъства волею отступи, еже не остави супруги своея!
Радуйся, дивная Февроние, яко твоим благословением во едину нощ малое
древие – велико возрасте и изнесоша ветви и листвие. Радуйся, честная
главо, яко во одержании ваю в смирении и в молитвах, и в милостыни без
гордости пожи-ста, тем же и Христос даст вам благодать - яко и по
смерти телеса ваю неразлучно в гробе лежащее, духом же предстойта
владыце Христу! Радуйтася, преподобныя и преблаженныя, яко и по смерти
исцеление с верою к вам приходящим невидимо подаете!» [там же,
с.219]. Можно полагать, текст Похвалы не сочинен, а просто
воспроизведен агиографами из древних источников. На это намекает чудо
обновления дерев, совершаемое Февронией в ночь на Ивана Купалу –
центральный эпизод повести. В скрытой форме, здесь героиня возносится
над Христом (как известно, лишь засушившим смоковницу, объявленную
бесплодной), этот прием итальянского «дольче нуэво стиля»,
естественней наблюдать под пером Пахомия Серба (и более древних
авторов), нежели рационалиста Ермолая.
О смерти пейзанка поминала не случайно. После исцеления, «по мале
дней предреченный князь Павел отходит жития своего. Благоверный же
князь Петр по брате своем един самодержец бывает граду своему»
[там же, с.217]. Это было в 1204 г. [ПСРЛ, т. 7-й, с.244]. Изгнание
произошло ок. 1208 г., во всяком случае, под этим годом
переяславльский летописец приводит эпизод, близкий по смыслу (ультрамартовский
стиль): «В лето 6717. Поиде Олег и Глеб и Изяслав Володимировичи, и
Кюр-Михайло Всеволодич, с половцы, на Давыда, Муромского князя, к
Пронску, рекуче: Сему ли отчина Пронеск, а не нам? И оседоша Пронеск.
Давыд же выслався к ним из города и рече: Братия, аз ся был, не набил
на Пронеск, но посадил мя в нем Всеволод, а ныне ваш город, а аз иду
на свою волость» [там же, т. 38-й, с.163].
Летопись Суздальской земли, именуемая «Летописцем Русских царей»,
здесь именует своего князя Всеволода запросто по имени, рязанских же -
с отчествами и прозываниями, она - воспроизводит источник, писанный
так в Рязанской земле, для которого потомки Ярослава Святославича были
своими, а Всеволод Большое Гнездо – чужим князем. Повесть при этом
совершенно не интересуется сыновьями Давида – Святославом и Юрием,
известными по Родословцу [см. там же, т. 7-й, с.244], должными
отправиться в изгнание с родителями. Это возможно было, только если
княжичи еще не прошли княжеского пострига (проходимого в 6-8 лет).
Между тем, отец Давида умер в 1174 году, ко времени знакомства с
Февронией, суженому было не меньше 30 лет. Однако о жене, должной быть
у князя такого возраста, ничего не говорится; молчание повествователя
требует вывода, что заболевшего князя - его княгиня бросила, благо,
развод по византийскому праву был предельно упрощен (сложен был для
цезарей лишь повторный брак…). Даже неясно: был ли произведен
формальный развод? Бездетность второго князя делала Муромское
княжество выморочным (как стало выморочным Галицкое, после гибели
наследников Ярослава Осмомысла) – должным достаться кому-либо из
соседей, вероятно, щедрых к муромским боярам.
Брачная церемония, причем как светская («языческая»), так и церковная,
между князем и крестьянкой, несомненно, состоялась. В те века, выходя
замуж, женщина нередко меняла имя, принимая прозывание, принятое для
супружниц мужей данного рода. Феврония имя церковное. Оно характерно
именно для Муромских (и только для Муромских!) княгинь
ХIII века. Входит оно в моду,
после княжения другой княгини Февронии, жены Вел.князя (1175-1176)
Михалка Юрьевича - мстителя за убитого заговорщиками брата Андрея,
защитника Владимира-на-Клязьме от притязаний ростовцев и переяславцев
- пытавшихся посадить на Вел.княжение его племянников-Ростиславичей.
Об этой Февронии известно только то, что она пережила мужа на 25 лет и
была похоронена в 1202 г. в Богородице-Рождественском соборе Суздаля.
Видимо она была из рода Муромских князей. Дело в том, что обычай
возведения церквей во имя Рождества Богородицы в Ростово-Суздальской
земле распространяется лишь с конца
ХII века, и примером великокняжескому домену - послужила
Муромская земля. Именно в Муроме, князем Юрием Владимировичем (отцом
Петра и Павла) была воздвигнута соборная Богородице-Рождественская
церковь, ранее Муромских князей хоронили в церкви Воскресения Христова
(в т.ч., согласно летописям, и самого Юрия, видимо, не дожившего до
завершения постройки). Современная церковь – построена только Иваном
Грозным, но в ее стенах и фундаменте археологами выявлены фрагменты,
относящиеся к ХII веку. И когда
в Солотче - в пяти верстах от деревни Ласково, родины Февронии, в
XIV веке князь Олег Иванович,
восстановитель славы Рязанской земли, возводит фамильный княжеский
монастырь (призванный служить убежищем при частых набегах москвичей на
Рязань), его главная церковь освящается во имя Рождества Богородицы.
Законность соединения князя, однако, для монахов-летописцев (писавших
большинство древнерусских летописей), была сомнительна. И сообщений об
этом, не глядя на статус Давида-Петра - благоверного князя, они не
оставили.
3.
Почтение
современников, рисуемое эпизодами хроник, Давид Муромский заслужил
негромкой своею честностью, в правителях редкой и тогда.
Отроком он участвовал в
войне за Владимирское наследство 1180-х, где князья Мурома и Пронска
были на стороне Всеволода Бол.Гнездо, против его
племянников-Ростиславичей, свойственников Рязанских князей. Война
кончилась поражением Рязани, пленением претендентов и Вел.Рязанского
князя Глеба, умершего во владимирской тюрьме, отказавшись передать
отчину Всеволоду. Старшего из претендентов ВсеволодIII, сын греческой
царевны, по-цареградски распорядился ослепить. Страшная византийская
месть, повторившая деяние СвятополкаII, оттолкнула Русь от
православного князя, новгородцы, быв ранее на его стороне, теперь
отпали от Владимирского княжества, призвав на Новгородское княжение
слепца. О младшем Ростиславиче возникла легенда, как он, также
ослепленный князем-греком, перевезенный в Смоленский Борисоглебский
монастырь, по молитве к Борису и Глебу, чудесно прозрел [Милютенко,
1993 (№47)]. Так относились в России к «византийскому мифу»,
насаждаемому в РФ ХХI века!
Давид-Петр после этого - в «лихие 1190-е» - перестал ходить походами в
великокняжеской рати, когда Владимир-Павел продолжал водить дружину в
войске Всеволода, ходив с ним на Рязань [см. Соловьев, т. 2-й, гл.6].
Попрание кровного родства ради религиозной субординации - на Руси
осуждалось, и роль Павла в Муромской Легенде двусмысленна. Скорая
смерть князя после гибели оборотня, принимавшего его облик, м.б.
понята, и как указание на оборотничество его самого.
Давид присутствует с братией на свадьбах детей сюзерена в 1187 [ПСРЛ,
т. 1-й, с.405; т. 18-й, с.33] и 1196. В 1196 летописец перечисляет: «ту
сущу …и Муромскому Володимиру и Давыду, и Юрью съ мужи своими»
[там же, 18-й, с.36]. Юрий Юрьевич, младший брат Петра и Павла,
родился после смерти отца [см.: там же, т. 7-й, с.244]. Передавать
новорожденному не дедово, как Владимиру Юрьевичу, а отцовское имя
полагалось в этом случае. Такой князь, при наличии взрослых
наследников, исключался из лествицы наследников удела, он мог
претендовать лишь на служебный надел. Но отметим, что уже владимирский
летописец конца ХII в. [Милютенко, 1993 (№48), с.37], в общем перечне
сыновей Юрия Муромского, вычленял пару Давида и Владимира. «Повесть о
Петре и Февронии» не противоречит летописям! …Для поборников истмата я
здесь поясню, что в древности облик летучих гадов вменялся не
фантастической рептилии, а язычнику [см. Миллер, 2005; Соколов, 1997].
В частности, тюрку или монголу - владевшим искусством составления ядов
для оружия, для «хиновьскых стрел» («Слово…», Плач Ярославны).
Давид Юрьевич своим подвигом - уподобился Алеше Поповичу, с поправкой,
что богатырь, рисуемый сборником Кирши Данилова, сразил Тугарина
Змеевича, движимый мужской ревностью (это удостоверит былина «40 калик
со каликою»), Петр Муромский – братской привязанностью.
В нач. ХIII века Мономашичи и Черниговские князья бились за стольный
Киев. Это была первая война Александра Поповича и его слуги Торопца,
как говорит былина, записанная в Новгородском Летописчике 1518 г.
(первая известная запись былины!). В 1207 княжичи Олег и Глеб донесли
Всеволоду Бол.Гнездо, снаряжавшему поход на Киев, что их дядья Роман и
Святослав Рязанские, Всеволод Пронский готовы переложиться Ольговичам,
схватить Владимирского князя и выдать черниговцам. Придя с войском на
Оку, Всеволод нарядил следствие. Разбор «дела» запечатлен пронской
воинской повестью, отличной от Муромской Легенды. Эта повесть
использовалась летописцами [Соловьев, т. 2-й, с.594], выдержки ее
сохранил «Летописец Русских царей» [Кузьмин, 1965, с.135 и предыд.].
Обвинитель с доносчиками и обвиняемые стояли в своих лагерях,
посредником же, ходившим между шатрами, передавая речи сторон, сделан
был Давид Юрьевич [«Троицкая летопись», 1950, с.с. 295-296]. Ему,
вассалу Владимирского князя, сроднику рязанцев, стороны доверяли.
Единственный из Владимиро-Суздальских вассалов он поддержал [ПСРЛ, т.
7-й, с.119] нового Владимирского князя, освободившего старших
рязанских князей, брошенных в темницу в 1207, - ГеоргияIII (+ 1238),
героя Китежской Легенды - 2-го из наследников Всеволода (+ 1212),
получившего великокняжеский стол в обход отказавшегося отдать Георгию
свой Ростовский удел, старший в Суздальской земле, формального
наследника Константина (+ 1218).
Давид возглавлял муромцев в знаменитой Липицкой битве. Пронесенная
сквозь века, общественная симпатия к князю, чья личность здесь
выступила сквозь фольклорные шаблоны – отрицая дарвинистскую
социальную доктрину православной элиты РФ, как и библейскую доктрину
семейную, этим - раскрыта. Не думая о «таинствах брака», он был - с
своим народом, как ни пафосно сие изречение, оказавшись противником «лучших
людей», чьи клевреты писали летописи и жития, пели славы и былины,
осудив св.блгв.князя Юрия Всеволодовича и восславив его победителей.
Истина восторжествовала лишь спустя 4 века [Сиренов, 2003, с.с. 7-34].
Единомышленники Гришки Кутерьмы не сильно отличались от олигархов
нынешних, щеголяющих перед киевлянами часами за 40 тыс. $, сеющих
развесистую клюкву про «убийство по решению Политбюро [ЦК КПСС?..]
…в 1940 году …катынских поляков» [«Нескучный сад», №9, 2012],
выведенную из яиц пеночки газпромовскими селекционерами [см. Мухин,
2003]. В 1216 году в Низовской Руси (бассейн Волги) на стороне
Вел.князя Юрия остались только бродники – рязанские предки Донских
казаков, да ополчения Переславля, Юрьева, Городца – основанных
князьями и населенных «мизинными людьми», лишенных
аристократической родоплеменной прослойки, теперь, 21 апреля т.г.,
растоптанные патрицианской ратью Ростова, Смоленска, Новгорода (как в
1993 году…). Низвержение Георгия Всеволодовича - высланного с
княгиней, княжичами и владыкой по Волге в свою вотчину Городец(Вел.Китеж),
разожгло смуту в Рязанской земле.
С ними отплывал тогда и Давид-Петр. Капитулировавшую столицу покинули,
как пишет Карамзинская летопись, «Юрьи съ двема браты»
[«Повесть о битве на Липице»\ «Памятники литературы Древ.Руси. ХIII
век», 1981, с.126]. НовгородскаяIV летопись уточняет: «съ двема
братома» - в двойственном числе, изолированно от подлежащего. Брат
Юрия Ярослав Всеволодович тогда отсиживался в Переславле, а Святослав
Всеволодович, зять Давида, бился с богатырями Мстислава Удатного
Торопецкого возле Ржева. Древнее значение слова братръ (нем. фратар,
инд. б`арата) было шире теперешнего, относясь ко всем сродникам. «Братьями»
- смоленский хронист, цитированный Карамзинской летописью, назвал
разжалованного государя с послужильцами, названными им ранее -
Муромскими князьями [там же, с.122].
Позорное бегство Георгия и Ярослава к своим замкам удостоверили
археологи, найдя в лесной глуши выброшенный, для облегчения скачки,
дорогой ярославов шлем. Но осмеяв Суздальских князей (описание встречи
их горожанами отразилось в былинном рассказе о дочерях
Соловья-Разбойника, ждавших отца с победой над Ильей Муромцем),
новгородский и смоленский хронисты, противники волгарей, не позволили
себе ничего подобного против Давида и Юрия Муромских! …Р.П.Дмитриева и
Д.С.Лихачев сочли эпизоды на реке в «Повести о Петре и Февронии»
[«Изборник», с.460] заимствованиями из Валлийской Легенды [там же,
с.757; Лихачев, 1979, с.с. 292-293]*. Их наблюдения можно и расширить.
В «Романе о Тристане» Беруля действие приворотного зелья начнется от
Иванова дня, завершаясь в оный же (рукопись конца ХIII в. сохранна от
середины, но это упомянуто ретроспективно) [«Легенда о Тристане и
Изольде», с.60], причем француз Беруль использует немецкий термин
lovendrins
[там же, прим.35], логичный для гипотетической повести-посредника. Но
вероятней, однако, эпизод изгнания в Муромской Легенде не литературен,
а биографичен (кроме, конечно, Купальского чуда). Вопреки домыслам о
смиренных затворницах, княгини Низовской Руси часто сопровождали мужей
в походах, порой погибали при этом, как напр., Тверская княгиня в 1252
г. [ПСРЛ, т. 18-й, с.70], или попадали с ними в плен, как плененная в
1436 вятчанами Ярославская княгиня [там же, т. 37-й, с.с. 43, 86].
Беллетрист лишь обострил эпизод: страстным взором, в присутствии жены,
на Февронию взирал ее боярин, только что сложивший сан придворного,
последовав за изгнанницей. В ответе ее не было подвига борющих страсти
византийских святош, но была личная плотская страсть, хранимая полтора
десятилетия: она забрала себе своего князя. Храня поэтику варварских -
языческих повестей [см. Стеблин-Каменский, 1979], Муромская Легенда –
это легенда «феминистическая»! Она подобна песням «Старшей Эдды» - с
поправкой, что Феврония, по-мужски, не впадает в ослепление, оставаясь
проницательной, - являющимся более повестями о Брунгильде и Кудруне,
нежели о Зигфриде и Гьюкунгах. И великий русский ученый верно соотнес
ее с Бургундской, а не с христианизированной Валлийской Легендой [см.
Буслаев, 1990]!
В следующий год, на кровавом пикнике 20 июля в Исадах, где собрались
на сейм рязанские князья, Глеб и Константин Владимировичи -
ставленники Всеволода Бол.Гнездо и его победившего старшего сына,
Константина Всеволодовича, совершили преступление, подобное
Святополкову, предательски убив братьев - родного Изяслава, двоюродных
- Кир-Михаила Всеволодовича Пронского, Святослава и Ростислава
Святославичей, дядю Романа Ингоровича, вместе с их боярами и
придворными. Уцелел лишь не поспевший на сейм Ингварь Ингорович, герой
«Повести о разорении Рязани», - «бо не приспело время его» –
как, словами евнг.Иоанна(гл.2), пишет о нем Новгородская I летопись(НПЛ)
[ПСРЛ, т. 3-й, с.58], - да Муромские князья. О них под этим годом не
сообщается, и, видимо, они по-братски не пытались переделить уделы,
под предлогом низвержения сюзерена. Их путеводной нитью - были
дохристианские идеалы чести, кровного братства и плотской страсти, а
не «верность, семья и любовь».
Потому и стал во главе войск в 1237 году Муромский князь – его
княжество сохранило воинов, потерянных иными княжествами в ходе
недавних междоусобий. …Войны 1214–1216, битвы на Ишне и Гзе [см. там
же, т. 15-й, с.336], гибель на Липице 9,5 тыс. суздальских ополченцев,
помимо утонувших и умерших от ран (как сочли тела победители) [там же,
с.322], объясняют - бессилие суздальских городов пред Батыем. В них
было выбито и не смогло восстановиться (подкошенное мором 1230 г.)
мужское население. Богатырей же, по «Сказанию…» о них, цитируемому
Тверской летописью [там же, с.338], в 1219 увел в Киев, под руку
властвовавших там Смоленских князей Мстислава и Владимира, Алеша
Попович. Их пированье с стольно-киевским князем продлилось лишь 5 лет…
Натиск
инородцев на Суздальскую землю сразу усилился. «По великом князе
Константине, сыне Всеволожи Георгиевиче Долгорукого, паки Владимирскую
державу прият брат его - сей великий князь Георгий, ю же прежде вручи
ему отец его Всеволод… Тогда болгары волския и камския неправдоваху
ему, и град Устюг лестию взяша, поплениша и разориша» [там же, т.
37-й, с.104].
Возвратив в 1219 княжение,
младшие Владимирские князья предпринимают срочные меры по возрождению
земли. Георгий, ожидая ударов с Востока, ставит крепости Юрьевца
Повольского(Мал.Китеж) и Ниж.Новгорода. И здесь мы вновь видим честь
имени Давида-Петра: Ярослав Всеволодович, не имевший дочерей, в 1226
сговаривается о выдаче своячницы замуж за Ярослава Юрьевича, внука
Давида Муромского, хотя княжичу едва исполнилось 10-12 лет [там же, т.
15-й, с.345; т. 20-й, с.154; т. 33-й, с.65] (такие династийные браки,
первые годы фиктивные, практиковались).
Это была единокровная сестра св.Феодосьи - матери Александра Невского,
внебрачная дочь Мстислава Удатного (законные ее сестры, Мария и Анна,
были замужем). В т.г., отражая с Переяславльским князем набег литвы на
Сев.Русь, погиб Давид Торопецкий. Так летописание Смоленских князей,
ведшееся в Торопце, попало к низовским летописцам (остатки его есть
также в Псковской летописи) [там же, т. 5-й, вып.1, с.11; вып.2, с.с.
77-78]. С приданым племянницы Давида летопись ушла в Муром. Ярослав
Муромский в 1248 г. выдает дочь за сына Василька Ростовского [там же,
т. 7-й, с.150]. И записи, соответственно, попали в утраченную
Ростовскую летопись, откуда кратко цитируются в Москве - в частной
летописи, ведшейся Василием Ермолиным [там же, т. 23-й, с.72],
подробно в Своде 1518 года царских книжников (Львовская и Тверская
летописи). Видимо летопись включала родословец, называвший
происхождение княгинь: мы увидели зримое воплощение того
фантастического пути, что вменен св.блгв.кн.Георгию, в его неутомимой
строительной деятельности, в «Летописце града Китежа» - первом русском
«историческом романе», загадочно промолчавшем о столичных градах
Владимире и Суздале. Начав путь в Верховской Руси (Новгород и Псков),
он поминает Москву, Переславль, Ростов, Муром, волжский причал
Ярославля, Великий Китеж [Сиренов, 2003, с.с. 170-171]… Записи - не
соотносились с летописанием исторического ГеоргияIII, потому Суздаль,
вместе с стольным Владимиром, из каталога выпали.
Мономашич Иван Грозный не зря паломничал к мощам Петра и Февронии в
авг. 1552 года, пред отбытием в Казанский поход, молился Муромским
князьям, как «своимъ съродникамъ»! Названная торопецкая
боярышня, землячка оруженосца Александра Поповича, став Муромской
княгиней, соединила младшую линию Черниговских князей - с потомками
Владимира Мономаха и Мстислава Великого. Именно от нее, после гибели в
1230-х годах старших Муромских князей, происходят фамилии князей
Волконских [«История родов русского дворянства», с.292], дворян
Овцыных и Володимеровых. Вот и говори теперь о святости брачных
кандалов!..
***
«Болгары волския и камския …град Устюг лестию взяша, поплениша и
разориша. И вел.князь Георгий послаша на них брата своего Светослава.
Он же божиим пособием зело их повоева, многия их грады и множество их
поби и, бесчислоенно много плениша, в домы своя возвратишася» [ПСРЛ,
т. 37-й, с.104], - рассказал Устюжский Летописец. В 1219 войско
Низовской Руси идет на булгар. В нем идут Муромские полки,
водительствуемые сыном Петра – Святославом Давидовичем, и Олегом
Юрьевичем Муромскими. Полководцы вернулись с триумфом, в их честь во
Владимире три дня шел пир, им воздавалась «честь великая …також
муромским князем и воеводам» [Татищев, т. 1-й, с.84], - отметил
Татищев. Так вновь мы увидели цитату из «Муромской топографии», ибо
Ярослав, младший брат Георгия, и Василько Константинович Ростовский,
его племянник и воспитанник, участвовавшие в кампании, здесь даже не
упомянуты.
Возраст списка Татищева, включившего летопись и какую-то повесть, «многими
баснями, и не весьма пристойными наполненную» [там же, с.125
(эпизоды с Февронией на реке?)], можно оценить. «История града
Ростова» - другой его источник, в очень старом (ХV в.) бумажном
списке, р-н Калязина (основан в 1630) поименовывает по бывшему там
Холопьему городищу (ХI в.) [там же, с.84]. Муромский манускрипт
называет ориентиром Калязин монастырь [там же, с.125], возникший в
сер. ХV в., тоже не зная о городе.
Я думаю, летопись, включенная в «Муромскую топографию», и была некогда
источником повести. Из пиетета, в ней не отражается эпизод 1169 года,
сохраненный летописью Устюжской (в обеих ее редакциях), бывший
первопричиною нападения на Муромских князей змея-оборотня.
В древних источниках, как мы писали, этому просто не придавалось
значения. Положение изменилось в 2-й\2 ХIV в., когда Русь подверглась
«колонизации» византийскими церковниками исихастского толка,
воспользовавшись разрушением древних идеалов, в условиях поражения
русской знати восточными варварами, превратившими князей да бояр в
своих подручников [противоположные оценки экспансии «ордена исихастов»
на Русь делаются: Горюнков, 2005; Прохоров, 2009. – отрицание самого
явления: Жуковская, 1982]. Происходит клерикализация (и оханжение)
русской культурной жизни. Новгородский архиерей того времени оценил
подвиг ушкуйников – взявших Устюг и наложивших путы на плененную и
противившуюся угону в Новгород икону Богоматери Устюжской, иначе,
нежели они, при том, что разорение Устюга отнюдь его не возмутило: «…И
бысть на них гнев Божии и Пресвятыя Богоматери, и бысть на них на пути
коркота, и поча их корчити руки и ноги, и хрепты ломити, и мало
здоровых приидоша в Новгород, и тамо на них слепота бысть. И возбрани
на них владыка Иван Наугородцкии, и рече воеводам и посадником:
Воевали есте Устюг Великии и пожгли, а церковь Божию про что есте
обезчестили, и пограбили, и пожгли, а иконы в полон поимали? И привели
есте гнев Божии на весь град и на нас! И рекоша наугородцы: Что
повелеваеши творити ныне? Прости ны и моли Бога и Пречистую Его
Богоматерь, дабы совратил гнев Божии с нас! Владыка велел им, обещався,
поставити церковь соборную на Устюге и чюдотворныя иконы отвести со
всею округою с полоном назад. «Аще не обещаетесь, то всем нам
погибнути!» И сотвориша обет. Иконы поставиша во святеи Софии, и
певшее молебны, и бысть им милость от Бога» [ПСРЛ, т. 37-й, с.38].
Деяние превратилось в «компромат», знавшие о нем (сама Легенда в тот
век оставалась местным преданием града Мурома) – начали его
замалчивать.
Литераторы эпохи Пахомия Серба и Ермолая Еразма, напротив, обожают, на
грани кощунства, такой сюжет - с великим прегрешением героя,
искупаемым глубиною покаяния («Повесть о Тимофее Владимирском»,
«Повесть об Андрее Критском»). В те века - биография Андрея
Боголюбского уже была освещена культом благоверного кесаря, вместе с
сопричастными его биографии эпизодами. Но, тем не менее, писец
«Муромской топографии» предпочел промолчать об эпизоде 1169 года. Так
м.б. в первоисточнике, во-первых древнем, во-вторых – церковном,
смотревшем на «рыцарственные» деяния предков под иным углом. Мы о
названном эпизоде узнали из Устюжской летописи – летописи городской,
далекой от монашеского «страха божия», сохранившей родовое предание
Муромских князей, знавших о событии от его «ньюсмейкера».
Провинциальное же происхождение Муромской Легенды, противоречившее
новгородской и чуждое суздальской традиции, вызвало недоверие к ней
московских книжников, и до эпохи ВасилияIII и ИванаIV, когда возникает
общерусское самосознание, ее герои оставались местными – не проникнув
в те манускрипты иных областей Руси, что сохранились с более древних
списках. Источники же Муромского княжества, упраздненного в 1392 году
ханом Тохтамышем – передавшим ярлык на него Вел.князю Василию
Дмитриевичу, увы, не сохранились, и мы даже не знаем имен последних
Муромских князей, владевших отеческим столом.
Потеряв на Светлую неделю 1227 г. Святослава, как пишет Лаврентьевская
летопись (ультрамартовский стиль): "В лето 6736. Умре сын Давыдовъ
Муромьскаго, месяца апреля Святыя неделя праздныя. Тое же недели
преставися и самъ Давыдъ Муромский, в черньцих и въ скиме" [там
же, т. 1-й, с.450]. Это считалось трагедией. Ранее, в лето 6683-е, так
же хоронил наследника – княжича Глеба Андрей Боголюбский, погибнув от
рук заговорщиков спустя 8 дней. Воскресенская летопись: "Преставися
князь Давидъ Муромъской въ черньцехъ, а по немъ седе на Муроме сын его
Юрьи, а по Юрье седе на Муроме сын его Ярославъ, а у него были два
сына Юрьи да Василей" [там же, т. 7-й, с.244]. Татищев уточняет,
что смерть Давида наступила в скорби, год спустя [Татищев, т. 3-й,
с.221]. Поэтому - скорбя по первенцу - и приняли схиму его родители,
так и не отрекшиеся, чего требовал монашеский устав, друг от друга.
Варварская – родовая мораль ставит кровные узы выше духовных (брачно-тАинственных)
и плотских! Она являема, напр., исторической песней «Авдотья,
жена-рязаночка» [см. «Былины», 1937, с.с. 166-170]. И в 1228 г.
Суздальскую землю покинула сестра умершего княжича – Евдокия
Давидовна, отпущенная Юрьевским князем, наделенная многими дарами [ПСРЛ,
т. 1-й, с.450], приняв постриг 24 июля, на день св.братьев Бориса и
Глеба, в Муромском Борисоглебском монастыре. Становясь инокиней,
Авдотья Юрьевская «отпускала» мужа, давая право на женитьбу церковным
чином. Она действительно любила его - потому не пыталась его связать
путами поповских «таинств», взиравших на супружество, как на «меньшее
зло». Но, судя по родословцам и синодикам, в новый брак 30-летний
князь не вступал [см. Экземплярский, 1998, с.22]. Это – западный образ
мысли Юрьевской четы. Восточно-христианский обычай, полагая человека «похотливым
животным» (по Аристотелю), требовал от вдовца новой женитьбы,
затем, дабы не «распалялся» (это причина многочисленности браков Ивана
Грозного: цариц травили княжата-заговорщики). И полугрек Всеволод,
отец Святослава, уже немолодым, похоронив в 1206 г. любимую им, судя
по прочувственным отзывам в летописи, Милославу Чешскую, 7 лет
пролежавшую в параличе, спустя 2 года женится вновь… Евдокия и
Святослав звали своего сына Дмитрием, по-европейски, без мирского
русского имени (как было принятого от св.Владимира), а дочь –
Болеславой, по-западнославянски.
В 1228 Святослав Всеволодович получает фамильный домен потомков
Владимира Мономаха - Переяслав Русский. Но в своем уделе
Юрьеве-ПольскОм - в память о прожитых там летах, им в 1229
закладывается чудный, по-язычески пышный, покрытый райским резным
узором Георгиевский собор (старая церковь стояла на ином месте), по
образцу Богородичного Суздальского, а возможно, что и Муромского -
перестраивавшегося в нач. ХIII в. (ибо Владимир-Павел хоронится в
старой церкви Христа) [«Троицкая летопись», с.287]. Впервые на Руси,
собор не имел хор, прибежища знати и свиты, а только маленькую,
«интимную» ложу, назначенную для князя с семьей [Воронин, 1945, с.72].
Он возведен с личным участием Святослава, своею рукой резавшего узор,
казалось, собрав воедино все достижения русского зодчества, всю
русскую «святость в образах». Впервые, в нем появились изображения
восточных (когтистых) кентавров - символ неудержимой страсти, держащих
в руках зайцев (фольклорный образ жениха, также явленный в повести о
матушке Евдокии Муромской) [«Изборник», с.456]. Алтарные апсиды
украсил пехлевийский орнаментальный мотив - трилистник с вписанным
сердцем, перехваченный лентою Митры. На родине смысл его забыт после
мусульманского завоевания, ученые его раскрыли недавно, это был символ
воскресения («вечного возвращения», - как дипломатично говорит
Л.А.Лелеков в статье атеистической эпохи) [Лелеков, 1975, с.82]. А на
Руси его знали, использовав только в орнаментировке жертвеннических и
алтарных апсид. Будете в Юрьеве - взгляните на Георгиевский собор,
памятник любви, послуживший образцом для 1-го каменного собора Москвы,
творения московского первосвятителя Петра (увы, радикально
перестроенного Аристотелем Фьораванти - по образцу Владимирской
церкви, по капризу Вел.князя).
Георгиевский собор в Юрьеве-Польском Владимирской области.
08 Июня 2006 г. (Фото:
Сивицкая Анна)
В древних
святцах князь Святослав Всеволодович (+ 1252) и его сын Дмитрий (+
1269) местночтимые юрьевские святые [Карамзин «История…», кн. 4-я,
прим.83]. Память их чтится на день Собора Владимирских святых(23 июня)
– другого Купальского предания Руси [Комарович, 1936, гл.1],
соединяемого с Муромской Легендой(25 июня) не только оперой «Сказание
о невидимом граде Китеже», но и святцами - днем Ивана Купалы(24 июня).
…В том же 1227 состоялся поход на мордву Владимирского войска. В нем
ходила и Муромская дружина [ПСРЛ, т. 1-й, с.452], но вел ее уже
младший сын Петра, Юрий Давидович. Он вновь водит муромцев в крестовые
походы на агарян - в 1229, в 1232 годах [там же, т. 18-й, с.с. 53-54].
Пал он в 1237, как мы писали, в самой первой битве с татарами
муромо-рязанских князей - на реке Воронеже, единственной битве, где
врагу нанесся весомый урон. Верно определив, как мало значимы крепости
пред многочисленным врагом, обращаясь в ловушки, князья выступили
навстречу татарам. По монгольским летописям, здесь, в походе на города
Пронск и Бел («Арпан» и «Ике»-град) [Рашид-ад-Дин, т. 2-й, с.с.
37-38], - а не под Коломной, как фантазируют историки, - получил
смертельную рану Кульхан, младший сын Тэмуджина, старший среди
Чингизидов, участвовавших в Русском походе. Это возможно было лишь при
прорыве монгольского фронта, позади которого стояли военачальники.
Здесь «Повесть о разорении Рязани» не лукавила: «И поидоша против
нечестиваго царя Батыя, и сретоша его близ придел Рязанских, и
нападоша на нь, и начата битися крепко и мужественно, и бысть сеча зла
и ужасна. Мнози бо полки падоша Батыевы…» [Лихачев, 1947, с.290].
Не решаясь осаждать «злой город» Зарайск (Новгородок-на-Осетре) татары
свернули с Веневской возвышенности к Рязани [см. Кузьмин, с.161],
пойдя на Коломну по льду Оки: «князи же Рязаньстии - Гюргий,
Инъгваровъ братъ, Олегъ, Романъ Инъгоровичь, и Муромьскыи, и Проньскыи,
не въпустяче къ градомъ, выехаша противу имъ на Воронажь» [ПСРЛ,
т. 3-й, с.74]. «И сотвориша съ ними брань, и бысть сеча зла, и
одолеша безбожнии измаилтяне, и бежаша князи во грады свои» [там
же, т. 10-й, с.106]. «И начаша воевати Татарове землю Рязаньскую, и
грады ихъ розбивающе и люди секуще и жгущее, и поплениша ю и до
Проньска» [там же, т. 18-й, с.55].
В древних хрониках здесь стоял мартирий воина-мученика Олега
Муромского, изъятый из летописей Владимирскими и всея Руси
митрополитами и их паствой, властвовавшими по бусурманским ярлыкам,
однако фрагментарно сохранившийся в «Повести о разорении Рязани» -
после отпадения Мурома в ХIV в. подменившей его имя именем Олега
Красного.
Мартирий, известный ныне, следует сообщению об убийстве в Орде в 1270
году князя Романа Олеговича Рязанского [Лихачев, 1947, с.260],
приводимому в Симеоновской летописи. Летописный рассказ называется
«Убиение великаго князя Олгова Инваровича Рязанскаго» - не очень
четко, и в ветхом списке протографа мог быть понят, как рассказ о
гибели Олега Ингваровича. Княжич уподоблен Иакову Персиянину (спахбеду-христианину,
разъятому по суставам шахом Бахрамом Гуром): "Въ лето 6778 убьенъ
бысть отъ поганыхъ татаръ Романъ, князь великии, Олговичь Рязаньскии,
и бысть сице убьение его: еже заткаша уста его убрусомъ и начаша его
резати по съставомъ и метати разно, и яко остася трупъ единъ, они же
одраша кожу отъ главы его и на копие воткнуша главу его. И новыи сеи
мученикъ бысть, подобенъ страстию Иакову Перскому" [ПСРЛ, т. 18-й,
с.73]. «Повесть о разорении Рязани» (по древнейшей редакции) пишет: "…И
нача воевати Резанскую землю, и вельми бити, и сечи, и жещи без
милости. И град Пронеск, и Белград иже Славецъ разори до основания,
все люди побита без милости. И течаша кров християнская, яко река
силная, за наше согрешение. Царь Батый - видя князя Олга Нигоревича
велми красна и храбра, изнемогающи от великых <ран>. И князь Олег
Нигоревич укори царя Батыа, и нарек ево безбожн, врага християнъска.
Батый царь, дохнув огнем от сердца мерскаго, вскоре повеле Олга ножива
на части розняти" [Лихачев, 1947, с.290 (Академический список)].
Протограф был ветх, и писец не мог расшифровать отчество убитого.
Далее стоит агиографическая приписка, уподобляющая князя первомученику
Стефану, побитому каменьями, но неуместная - выдавая свое
интерполированное положение, ибо повесть говорит о князе, погибшем
позже Федора и остальных Муромо-Рязанских князей, согласно повести
павших в битве: «Ним бо есть вторый страстотерпеии Стефан, пия
венець своего острованиа от всемилостиваго Бога, чашу смертную испий -
братьею равно» [там же]. Смысл имело - уподобление князя Олега,
разделенного по суставам под Пронском [см. там же, с.299], Иакову
Персиянину.
Если снять обвинение в фальсификации мартирия с автора
повести-протографа, вменившего мученичество взятому в плен и
оставленному врагом в живых князю, вернувшемуся из плена и в 1254 г.
описавшему свою землю ордынцам, мы поймем, что он писал об ином Олеге
– Олеге Юрьевиче, внуке Владимира-Павла Юрьевича Муромского, виновника
чуда от иконы Божьей Матери Новгородской, - возможно, погибшем около
дня памяти Иакова (27.11 Ст.ст.), уподобившемся ему своим страданием.
Это было известно новгородцам (как указывает Лихачев, повести о Николе
Зарайском тесно связаны с новгородским летописанием) [см. «Воинские
повести Древ.Руси», 1949], и это открывает нам, почему, став
празднованием – в городе, пережившем шок от лицезрения татарского
нашествия, чудо от Знаменской иконы - стало отмечаться на день Иакова
Персиянина.
Разорванная древней лакуной фраза в летописном тексте продолжается: «…И
приидоша окааннии иноплеменници подъ столныи ихъ городъ Рязань месяца
Декамвриа в 6, и острогомъ оградиша ю. Князи же Рязанстии затворишася
въ граде съ людми, и крепко бившееся, и изнемогша. Татарове же взяша
град ихъ Рязань того же месяца 21 и пожгоша весь, а князя великаго
Юрья убиша и княгиню его, и инех князеи побиша. А мужеи ихъ и женъ, и
детеи, и чернца и чернице, иереа – овых разсекаху мечи, а другыхъ -
стрелами състреляху, и въ огнь вметаху, и иных имающе вязаху и груди
възрезываху и жолчь вымаху, а съ ыных кожи сдираху, а инымъ иглы и
щопы за ногти биаху.
И поругание же черницам и
попадьямъ, великимъ же княгинямъ и боярынямъ, и простымъ женамъ и
девицамъ - предъ матерьми и сестрами творяху. Епископа же ублюде Богъ
- отъеха прочь в тои годъ, егда рать оступила градъ… Много же святыхъ
церквеи огневи предаша и монастыре и села пожгоша, а имение ихъ
поимаша!
Потом же поидоша татарове на Коломну»
[ПСРЛ, т. 18-й, с.55].
Так раскрываются причины и время установления (распространения)
празднования 27 ноября – эпоха, когда Новгород, поддерживая Московских
князей Даниила Александровича и Юрия Даниловича, вел войны с
Монгольским Улусом и с Вел.князем Тверским Михаилом - княжившим по
татарскому ярлыку и наводившим на Русь ордынцев (репутация убитого
мусульманами князя, возникшая в результате причисления греческой
церковью к лику святых мучеников, ничего общего с действительностью не
имеет) [см.: Горский, 2000; его же, 2009].
В отличье от подчинявшегося в 1230-х годах старшим Мономашичам -
Смоленским князьям, хранившим с татарами мир (и, по-видимому, по
протекции еврейской общины Смоленска и Киева, собственно, призвавших в
Европу врагов Венгрии, Чернигова и младших Мономашичей) [см.: Бегунов,
2010], Пскова - Новгород, в те годы подчиненный Вел.князю
Владимирскому, являлся - целью татарского похода 1237-1238 года. Это
очень четко сознавали такие осведомленные в мировой политике люди, как
потомки свщ.Евстафия Корсунского - составители повестей о Николе
Зарайском: успех Батыя зависел от того, будет ли он успевать на Волхов
до весеннего разлива рек, дадут ли Муромо-Рязанские князья проход ему
в Залесскую Русь, в обход возведенных на Волге крепостей Юрия
Всеволодовича, без боя.
Празднование чуда от иконы Оранты Новгородской, учрежденное в
Новгороде и Пскове – городах, так и не взятых татарами, приуроченное к
дню мч.Иакова Персиянина (племянника Григория Просветителя, на день
коего, согласно «Китежскому Летописцу», был освящен Великий Китеж),
содержало четкую идейную и политическую отсылку – отсылку к фигуре
князя Олега Муромского, потомка князя Павла, героя Муромской Легенды.
Р.Жданович
|