|
Хочу
рассказать о нашем земляке, с творчеством которого стоит
познакомиться.
Зиновьев Николай Павлович
Николай Павлович - самодеятельный художник. Не будучи знаком со шкоми
и направлениями в искусстве художественной обработки дерева, он
начинал "наощупь".
Художник-любитель создал более тысячи замечательных произведений. Его
работы были представлены на персональных выставках в Новосибирске,
Колывани, Краснозерском, Белокурихе, Омске, Таллине. Две работы
постоянно экспонируются во Владимиро-Суздальском
историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике. В
Новосибирской картинной галерее представлено пять его работ.
Как участник Великой Отечественной войны, он получил разрешение на
строительство летнего домика на небольшом участке неугодий в
Кашламском бору. Николай Павлович за десять лет поставил здесь не
просто домик, а уютный сказочный теремок, ставший
достопримечательностью здешних мест, своеобразным музеем под открытым
небом. Домик выглядит как игрушечный, потому что профессиональный
архитектор Зиновьев умело вписал в чердак объем помещений (в домике
есть крыша над головой, но нет потолка). Каждому из нас бы так жить: и
чтоб крыша была, а потолка (предела) — не было.
Весь материал мне был любезно предоставлен Анатолием Русановым,
автором замечательного очерка о Николае Павловиче "Золотое сечение",
который был опубликован в сборнике «Позиция» (Новосибирск,
Новосибирское книжное издательство, 1988 г.). До недавнего времени
статья была доступна в интернете на форуме "Маленькая Сызрань". К
сожалению сейчас этой темы там уже не нашел.
Желайщим ознакомится с ней могу выслать статью.
Музей Н.П. Зиновьева
С уважением, Сергей
http://www.forum.rezbasib.ru/topic.php?forum=1&topic=13&v=l
***
Красота спасет мир.
Ф. М. Достоевский
— А что такое — золотое сечение, Николай Павлович?
— Это формула красоты, основа гармонии. Соотношение пропорций, строго
говоря. Вся Древняя Греция стоит на нем. И все, что есть прекрасного
на Земле. А красота, как сказал Лев Толстой,— единственное и
несомненное благо в мире.
— Единственное и несомненное?.. Сомневаюсь. Вот на стене — красивая
тарелка. А из нее ведь даже не пообедаешь, потому что она —
декоративная. Какое же благо в этой красоте? Какая польза?..
— Искусство пользу на блюдечке не подает, даже если оно и прикладное.
— Но в мире неспокойно... На дворе — атомный век, ядерное
противостояние, саму Смерть пытаются вывести на орбиту вокруг Земли,
войну-то планируют не просто войну, а звездную! А эта красота — в
стороне от борьбы и политики. Висит себе на стене. Куда она зовет? Что
утверждает?.. Она бездействует.
— Нет, красота всегда действует. Будь то красота вещи или здания,
полевого цветка или человеческой души. Она — действенна, и в этом ее
огромная сила. И каждый народ красив своим духом, статью, городами и
песнями. Красота — наше оружие. Потому-то в политическом смысле —
уничтожать красоту, не создавать её, не считаться с ней — все равно
что обезоруживать народ.
С войны Николай Павлович хранит два необычных трофея. Вот черная банка
из-под пороха. Произведена в фашистской Германии еще до 1941 года,
прочная: очередные претенденты на мировое господство готовились к
войне основательно. Сейчас в этой банке Руфина Анатольевна, жена
Николая Павловича, сахар держит. Очень удобно. А вот корпус
обезвреженной им вражеской выпрыгивающей мины образца 1935 года: три
взрывателя (и каждый был со своим секретом), два цилиндра, а в одном
из них — шрапнель: триста шестьдесят (уготованных на все 360 градусов
пространства — какой зловещий символ!) блестящих, таивших некогда
смерть шариков. Они уже никогда никому не причинят вреда. Если и
вылетят из корпуса мины, то дальше, чем под диван, не закатятся. И
внуки Николая Павловича легко извлекут их оттуда.
Шарики в корпусе мины блестят и стучат, перекатываясь.
— Красиво? — спрашивает Николай Павлович.
— Где уж там...
— А ведь эта мина—совершенство в своем роде. Почему же нет и не будет
в ней красоты, и сама мысль об этом кажется кощунственной? Потому что,
где нет нравственности, там не будет и красоты. Да-да... Равно как и
любая вещь, сделанная безвкусно и неряшливо, безнравственна...
Корпус мины зловеще поблескивает, но этот блеск заглушен, подавлен —
необычайным сиянием вокруг. На стенах небольшой комнаты — лишь
несколько декоративных тарелок из дерева, но воздух будто пронизан то
чуть холодноватыми, то жаркими, то нежными волнами совершенства,
чистоты и добра.
Справа у окна — так называемое «Северное» блюдо: помещенная в центре
его снежинка лучится, отдавая орнаменту свое сияние. Над комодом —
«Сибирское»: сохатый, таежный красавец, гордо стоит на опушке и рога
его словно поддерживают свод неба... А вот сказочные птицы счастья
волшебно и вольно играют перьями, и, обвораживая взгляд, идеальной
округлости диск будто вращается вместе с ними.
Красота излучает. И в отличие от радиоактивного, ее излучение,
воздействуя на наши гены, не уродует, а исправляет их. Человек растет
красивым среди красоты и убогим среди убожества. Вот только что вы шли
по заплеванной окурками улице мимо серых панельных домов, и у вас в
голове, возможно, вертелось очередное достижение советского рока...
Ну, хотя бы вот это: «Квадратный человек. Квадратный человек.
Квадратный человек... и т. д.» Даже этому достижению вертеться было
все труднее, потому что мозги у вас мало-помалу становились
квадратными... Но вот вы вошли сюда, в эту комнату, и ахнули... Вы
уйдете отсюда уже другим человеком. Художник-любитель Николай Павлович
Зиновьев создал более тысячи замечательных произведений, оценить
которые по достоинству еще предстоит. Он провел двадцать персональных
выставок в Новосибирске, Колывани, Краснозерском, Белокурихе, Омске,
Таллине. Две работы постоянно экспонируются во Владимиро-Суздальском
историко-архитектурном и художественном музее-заповеднике. В
Новосибирской картинной галерее представлено пять его работ. Тысячи и
тысячи людей соприкоснулись с его искусством. Вот в мастерской
полуметровыми аккуратными стопами — обычные школьные альбомы для
рисования, а в них — отзывы, отзывы, отзывы...
Мастер поглаживает чуткой ладонью едва тронутую резцами березовую
гладь. Начало новой работы. Что будет основой орнамента? Серебристый
иней неповторимого сияния, однажды встреченный на охоте и
запомнившийся навсегда? Нет, пожалуй, иней ближе к сосне. А на березу,
наверное, лягут вольным сплетением стебли травы... Обозначен центр, а
от него уже потянулись к закраинам мягкие карандашные лучи. В руках
Николая Павловича особый циркуль, изготовленный им еще в студенческие
годы: две металлические прямые, перекрещиваясь, образуют пропорции
золотого сечения. Лишь в войну этот циркуль лежал без движения...Кто
он, мастер? Откуда родом? И по каким меркам строил он жизнь?
Вот строки из воспоминаний Николая Павловича (оцените, с какой
художественной точностью написаны они): «Родился я на Волге в городе
Сызрань в 1914 году 21 декабря. Первая мировая война, как гигантская
мясорубка, перемалывала людей уже несколько месяцев и требовала все
новых и новых жертв.
Отец мой тоже был мобилизован на военную службу, но вскоре после этого
заболел тифом и освобожден «по чистой». В семейном альбоме хранилась
фотография отца в серой солдатской шинели с руками «по швам».
Фотография с нескладного робкого новобранца с вытаращенными глазами не
пользовалась популярностью и была уничтожена. На самом деле отец был
очень расторопным, находчивым, энергичным, задорным и общительным. В
юношеские годы отличался удалью и, может быть, он унаследовал от своих
земляков тот характер и повадки сызранцев, кои обобщены у известного
писателя Мельникова-Печерского.
Вспоминая свое детство, отец рассказывал, как он с ватагой ребят себе
подобных разгуливал по Волге на огромном баркасе под руководством
пьянчуги, наряжавшимся Стенькой Разиным. «Атаман» восседал с
«княгиней» на вышарканном ковре подбоченясь, требовал от «княгини»
беспрестанно ковш, наполненный вином, а от гребцов — удалых песен.
Безудержная, лихая смелость — удаль молодецкая производили огромное
впечатление на мальчишек и внушали им уважение к своему атаману.
Не расставаясь смолоду с охотничьими причиндалами и рыболовными
снастями, отец на всю жизнь остался рыболовом и охотником, любителем
природы и скитальцем по охотничьим угодьям.
С гордостью могу сказать, что мой отец был неутомимым и страстным
охотником, отличным стрелком, ценил товарищество и дорожил дружбой.
Все у него, что касалось охоты, несмотря на скромный достаток, было
добротно: ружье — так лучшее, собака — так безупречная, охотничья
амуниция и снаряжение — хоть на парад, у него была даже комната,
заполненная охотничьими принадлежностями, всякими диковинками,
принесенными из своих скитаний, чучелами зверей и птиц, которые он
великолепно делал сам.
Был отец счетоводом. Принадлежал к сословию мещан. Прямого участия в
Октябрьской революции не принимал, о чем впоследствии рассказывал с
сожалением. Видно, не было рядом с ним человека, способного пробудить
в нем ту потенциальную энергию, которой отец, несомненно, обладал, как
свободолюбивый человек, рожденный на великой русской реке».
В воспоминаниях Николай Павлович больше рассказывает об отце. Но по
акцентам угадывается и его характер, ведь то, что ценишь в близких,
ценишь и воспитываешь в себе.
В Новосибирск Зиновьевы приехали в 1922 году, спасаясь от
свирепствовавшего в Поволжье голода. Здесь-то через дюжину лет и
встретился Николай Павлович с будущими учителями и наставниками —
известным архитектором профессором А. Д. Крячковым и художником
архитектуры В. С. Масленниковым. Сотрудничество с ними в мастерской
треста «Запсибпроект» решило его судьбу: в 1936 году он стал студентом
архитектурного факультета Сибирского строительного института.
Зиновьев уже заканчивал подготовку дипломного проекта, когда началась
Великая Отечественная... С ноября 1941-го три долгих года он, командир
минно-подрывного взвода,— на Северо-Западном фронте. Здесь был ранен.
За ратный труд награжден двумя орденами Красной Звезды, медалями.
В те годы он и не подозревал, что офицерские погоны надолго останутся
на его плечах. Службу в армии Николай Павлович не считал своим
призванием и поэтому после Победы хлопотал о демобилизации: тянуло
искусство.
Но начальство рассудило иначе: ходатайства были отклонены, поскольку
стране нужны были военные специалисты с такой подготовкой, как у него.
Так Зиновьев стал кадровым офицером.
Он возрождал Донбасс и награжден за это знаком «Отличный
восстановитель», в пятидесятые годы удостоен нагрудного знака за
электрификацию железной дороги Москва — Байкал. В степях Казахстана он
шел впереди целинников, помогал определять места для будущих поселков,
а к боевым наградам прибавилась мирная — за освоение целинных земель.
Служил он честно, добросовестно,— словом, как и надо. Но куда
денешься, если душа и руки так и тянутся к искусству?.. Все свободное
время он отдавал творчеству: рисовал, лепил, вырезал, писал,
проектировал, строил...
По его проекту в 1949 году был сооружен гранитный памятник жертвам
фашизма в городе Артемовске, а в 1950 году там же построен клуб,
который Николай Павлович проектировал после работы, по вечерам.
— Сутки можно очень легко удлинить хотя бы до двадцати шести часов...
Где взять еще два часа? Занять у следующих суток! — советует он.
Вот сейчас он уж сколько лет на пенсии, а в горизонтальном положении
проводит все равно не больше восьми часов. Да и кто назовет его
стариком? Он молод! Он моложе иных молодых!..
Охота была его страстью. Все отпуска семья проводила не в пансионатах,
а в палатках, на природе. С охотничьим ружьем Николай Павлович исходил
всю страну вдоль и поперек: выслеживал дичь в горах Алтая и в степях
Казахстана, тропил зайцев и лис в северных широтах, в болотах Карелии.
Но с особой силой его влекла сибирская тайга. И по сей день под
Шегаркой стоят вырубленные им из сухих стволов идолы — Покровительница
охоты, Злой дух и Хранитель тайги. Вот если бы каждый, вошедший в лес,
оставлял в нем не пустую консервную банку, а знак заботы, любви и
внимания... Легче было б дышать.
Охотой Николай Павлович занимался не ради промысла. Это увлечение
давало ни с чем не сравнимое ощущение слитности с природой. Вместе с
трофеями он всегда приносил запомнившиеся надолго впечатления. Как
человек открытый и щедрый, он стремился рассказать об увиденном, а как
человек одаренный, он делал это мастерски. Литературное творчество
привлекало его всегда. Он — автор детской книжки, изданной в Кургане в
1957 году, брошюры «Охотничья этика». В газетах (многотиражных и
областных), в бюллетенях Окружного совета и Центрального совета
Всеармейского военно-охотничьего общества опубликовано множество его
статей, заметок, рассказов, очерков, стихотворений, гравюр, рисунков и
фотографий: наберется, наверное, не на одну книжку, если собрать.
Сибирским Пришвиным называли его в 60-е годы. Много сил отдал Николай
Павлович охране лесных богатств, борьбы с браконьерством, что не раз
было сопряжено с риском для жизни.
Как и его отец, он превыше личных забот ставил товарищество и дружбу.
Неспроста ведь и по сей день Зиновьевы получают к праздникам по сотне
открыток: пишут рядовые однополчане и генералы, студенты и академики,
счастливые люди и те, кому нужна поддержка. Дети Зиновьевых — Людмила
и Павел — стали профессиональными архитекторами: сказались, наверное,
отцовские гены...
В середине шестидесятых годов эхо войны отозвалось в судьбе Николая
Павловича: отслоилась сетчатка левого глаза (минно-подрывное дело
чревато еще и такой «профессиональной» опасностью). В то время он
служил в должности старшего преподавателя военной кафедры
Новосибирского института инженеров железнодорожного транспорта. Потеря
глаза и увольнение по этой причине в отставку не убавили энергии
Николая Павловича, он по-прежнему был деятельным, продолжал свои
любимые занятия и легко предавался новым увлечениям.
Как участник Великой Отечественной войны, он получил разрешение на
строительство летнего домика на небольшом участке неугодий в
Кашламском бору. Николай Павлович за десять лет поставил здесь не
просто домик, а уютный сказочный теремок, ставший
достопримечательностью здешних мест, своеобразным музеем под открытым
небом. Домик выглядит как игрушечный, потому что профессиональный
архитектор Зиновьев умело вписал в чердак объем помещений (в домике
есть крыша над головой, но нет потолка). Каждому из нас бы так жить: и
чтоб крыша была, а потолка (предела) — не было.
Здесь — горница, кухонька, мастерская, веранда, охотничий домик,
смотровая башня и миниатюрный Аленкин теремок для внучки. Все наружные
стены украшены изображениями языческих символов, сказочных существ,
замысловатой деревянной резьбой — рюшками. Терем в рюшках — так
появилось новое слово Терирюшки (Николай Павлович обижается, если их
называют дачей).
Украсив Терирюшки снаружи, Зиновьев занялся их внутренним убранством:
сделал резные двери (знатоки говорят, как в Эрмитаже), резные
скамейки, столы и стулья, шкафчики, полки, декоративные тарелки и
блюда, узорами оплел окна и зеркала. Так в его жизнь прочно вошло
новое увлечение — резьба по дереву.
Все созданные им вещи предназначались лишь для «внутреннего»
пользования — для дома, для семьи. Поначалу Николай Павлович не
придавал значения похвалам и восторгам друзей или заезжих случайных
посетителей. Но однажды он уступил настойчивым уговорам и решился на
первую персональную выставку. Открыли ее в феврале 1978 года в НИИЖТе.
Вазы, десятки блюд и тарелок, шкатулочки с затейливым орнаментом,
стулья, стол с шестигранной столешницей, резная скамья (а на ней-то во
всю длину кириллицей выписано «Посидим рядком, потолкуем ладком», эту
скамью да отправить бы в Организацию Объединенных Наций: на такой
основе — и отношения между народами добросердечнее, и общий язык
понятнее)...
И все эти вещи — для повседневного пользования (из шкатулочек перед
выставкой иголки, нитки и пуговицы пришлось убирать), но все
изготовлено так искусно, дышит такой радостью, светом и теплотой...
Восторгам посетителей не было конца. Вещи, созданные для быта,
оказались нужны для бытия.
Почему людям нравятся его работы? Что привлекает их? Этими вопросами
художник был озабочен всерьез и неспроста. Ведь на его выставках не
представлено ничего сверхоригинального. И не музей ведь это, не
кунсткамера. А люди идут и идут. И среди тысяч восторженных слов,
тысяч отзывов — лестных, но в чем-то так до конца и невысказанных
мнений, есть по крайней мере одно, в котором выражена истина: «Как бы
я хотела посидеть на этой скамеечке»,— вот и все, что написала одна
посетительница в Омске. Она бы хотела пользоваться этой вещью...
Вернее, всеми этими вещами. Ей с ними хорошо...
Вот и все... Среди творений Зиновьева возникает редкостный и столь
характерный для настоящего искусства феномен очищения. Здесь место
красит человека. Здесь заражаешься ни с чем несравнимым ощущением
чистоты, простоты и гармонии. И это ощущение живет, с ним ты выходишь
в мир. И вот уже автобусная толкотня или перебранка, мусор под
лестницей или во дворе твоего дома воспринимаются иначе — не как
оправдание твоей грубости, несдержанности или неряшливости, а как
упрек в ней.
Красота — нравственна. Человека, стремящегося украсить свой быт,
можно, конечно, по недомыслию или умыслу обвинить в мещанстве, как
архитектуру — в излишествах. Тем более что границы-то здесь размыты
порой, словно по океану проходят. Размыты настолько, что мы уж и не
замечаем, как дома «без излишеств» начинают штамповать квадратные
извилины. Так, вроде, и надо. А надо ли?.. «Лишнее — необходимо»,—
сказал один хороший поэт. А хорошим поэтам можно верить. И пусть были
далеки от совершенства все многочисленные вышивки — и гладью, и
крестиком — столь распространенные лет двадцать-тридцать назад, но они
были незаменимы и необходимы хотя бы потому, что несли отпечаток
доброй души. Женщина, украшавшая своими руками быт, не считала себя
художником, но и она, как Зиновьев, утверждала работой мораль. А среди
распространенных сейчас серых, однообразных, холодных, безвкусных или
неряшливых вещей, среди некачественных предметов обихода происходит
деэстетизация быта, что чревато и его деморализацией. Безвкусица или
мусор — разрушительны, как мины замедленного действия. Они разъедают
пространство и душу.
Людям надоедает бытовой стандарт, расплодивший однообразие и
безликость. Жажда уникального, неповторимого живет в каждом из нас.
Наверное, эти же чувства двигали безвестными русскими мастерами,
заложившими традиции деревянного зодчества и народного искусства —
того, что приложено к быту, прикладного. Что было в их распоряжении?
Топор, долото, крестьянская сметка да русская душа. Какой-нибудь
неграмотный мужик ножом, изготовленным из обломка косы, на свой вкус и
лад делал невесте прялку или ложки выстругивал. И пела душа, и
ладилась жизнь...
Станками или иными механическими приспособлениями Николай Павлович
тоже не пользуется, ведь только руки — он убежден в этом — могут
делать живую вещь. Он никогда не изготавливает трафаретов, никогда не
копирует и не повторяет композицию или узор. Каждая новая работа — как
бы отрицание всего сделанного ранее и вместе с тем — продолжение.
Поначалу Зиновьев раскрашивал свои работы, как это делали в старину
(да и сейчас еще деревянные сувениры расписывают, отдавая дань
Хохломе). Но краска прячет дерево, подчеркивая лишь форму. Мастер
избрал иной стиль: контрастный. Он основан на сочетаниях естественных
светлых и темных (от нанесенной морилки) тонов дерева. Сверху ляжет
лак. Такой прием тоже не нов. И Николай Павлович считает своим истинно
гражданским долгом не повторять, а развивать наследие древних
мастеров. Ведь у него, в отличие от того неграмотного мужика, за
плечами — высшее архитектурное образование, огромный багаж
искусствоведческих знаний, эстетического и жизненного опыта. Вот на
какой основе крепнут в его мастерской традиции русского народного
искусства — то, что забвению не подлежит.
Сейчас в его творчестве, вероятно, начинается новый этап. Мастер стал
покрывать свои работы не морилкой, не «благородным» лаком, а пчелиным
воском. Вещи обрели особое матовое сияние, стали проще, теплее и
ближе. Дерево будто обнажило свою душу. Красота выступает из простоты.
Николай Павлович поставил перед собой задачу воссоздать бытовую
деревянную утварь прежних столетий. Но это вовсе не этнографический,
не музейный ракурс с его стилем «под старину». Сверхзадача иная:
художник своими средствами выявляет эстетическую сущность обычного
предмета обихода.
Быт и лад срастались веками. Коромысло, рубель, валек для стирки
белья, рукомойник, совочки для круп и муки, половничек, соусник и
молочник,— согретые руками и душой мастера, они являют зрителю свою
простую изначальную суть. Веками они сопровождали человека. Они
привычны, общеизвестны и вместе с тем неповторимы (рубель, вытесненный
утюгом, сам собой и остался, и рукомойник, и коромысло — тоже). А
взять хотя бы обыкновенную ложку. Она ведь выработана веками
человеческой культуры. Попробуйте, найдите ей замену... Щепоть?..
Китайские рисовые палочки? А чем щи хлебать? Ведь не лаптем же. Нет
ложке замены. Уникальна она, как пирамида Хеопса, хоть и существует в
миллионах экземпляров.
Посмотришь на эти вещи, прикоснешься, а потом даже обычный серийного
производства стол воспринимаешь иначе: в нем тоже есть отпечаток
совершенства, в нем тоже теплится нечто уникальное, а потому и
незаменимое. Быт словно обретает ценность бытия.
В этом убеждаются посетители выставок Николая Павловича и все, кто
бывает в его мастерской. В подвале обычного жилого дома НИИЖТ выделил
ему небольшое помещение, где в канун своего 70-летия художник открыл
постоянную экспозицию. Девиз ее отпечатан на афише большими красными
буквами: «Здесь русский дух...». Уже не для дома, а для мира трудится
мастер. Увлечение стало целью и делом жизни.
Надо также иметь в виду, что для человека, лишенного объемного зрения,
резьба по дереву — ежеминутное преодоление, необходимость превозмогать
неблагоприятные обстоятельства, незаметное для посторонних
подвижничество, которое сродни творческому подвигу.
Зиновьевых иногда спрашивают: «Что вы с этого имеете?» — намекая тем
самым, что при известной предприимчивости да с таким-то талантом
«поиметь» можно многое. «Кроме расходов, ничего»,— без тени сожаления
или обиды отвечают в таких случаях они. Живут на одну воинскую пенсию.
Работы Николай Павлович не продает, твердо убежденный в том, что
радостью нельзя торговать, ее можно только дарить.
Он говорит: «Сейчас я работаю не для того, чтобы быть сытым». Вот
какую роскошь он позволяет себе и воистину свободен в своем
творчестве.
С другим характером, с другим мировосприятием Зиновьев бы не смог
достичь высот своего мастерства.
Наш мир ведь и в самом деле устроен так, что высота положения в
обществе чистоту помыслов еще не гарантирует, но уровень мастерства,
напротив, всецело зависит именно от душевных качеств. Если у врача,
например, грязные руки, то будь он хоть четырежды лауреат, он не
исцелит больного. Так и художник с грязными мыслями не осветит мир, а
засорит его. В жизни каждого человека все настолько взаимосвязанно,
что если в автобусе проехал без билета, то дома чай заваришь
невкусный. Вот присмотритесь...
У Николая Павловича — бодрое сердце. Такое не встретишь у людей,
измотанных ежедневной погоней за отдыхом. Еще лет десять-пятнадцать
назад он легко с рюкзаком и ружьецом делал в день
пятидесятикилометровые переходы по тайге. Отмахает этот неближний
крюк, придет в зимовье, где ждут друзья, да еще и «цыганочку» спляшет.
И вдруг — внезапная боль, «скорая помощь», реанимация... Друзья,
пытаясь скрыть тревогу, сообщили об этом Руфине Анатольевне. Та все
поняла и немедленно кинулась в военный госпиталь. «Стойте!.. Куда же
вы?.. Сюда нельзя!» — пытались остановить ее строгие медицинские
сестры. Но она ворвалась в реанимационную, за стеклянной перегородкой
увидела бледное лицо мужа. Он тоже заметил ее, и глаз — его
единственный глаз — сощурился и засиял, в нем плясала «цыганочку»
искорка. У Руфины Анатольевны отлегло от сердца.
Вопреки взбесившимся кардиограммам (обширный инфаркт) Зиновьев
улыбался. Врачи сказали потом, что он выжил, благодаря своему
оптимизму. Рядом с ним на соседней койке лежал здоровенный с виду
парень — молодой летчик, у которого после переохлаждения организма
развилась тяжелейшая астма. Надежды почти не было: сочувственные
взгляды врачей лишь подтверждали это. А Зиновьев «выкарабкался», и его
уже собрались перевозить в обычную палату, пришли за ним. Поймав
мутный и влажный взгляд летчика, Николай Павлович подмигнул своим
единственным глазом и бодро пропел: «Он сказал: «Поехали!..» И хоть
взмахнуть рукой не хватило сил, летчик все же оценил шутку, слабо, но
доверчиво улыбнулся. Спасительная «зараза оптимизма» проникла к нему.
— Оставьте его со мной,— чуть слышно проговорил молодой человек.
И Николая Павловича (несмотря на запреты строгих инструкций) оставили
в реанимационной. Врачи понимали, что он нужен не сострадать, не
сочувствовать, не стонать на два голоса... Это было целительное
донорство, когда не кровь, а веру в жизнь и в свои силы отдавал один
человек другому.
...Летчик выжил. Своим спасителем он считает именно Зиновьева. Одна из
сотни открыток к празднику приходит от него.
Говорят, что когда-то Николай Павлович мог бы догнать оленя. Но время
бежит еще быстрее. Настала пора, и на почетной охотничьей путевке
своим красивым почерком с завитушками он написал: «Этим уткам дарую
жизнь».
— Теперь я бегаю за трамваями,— шутит он и излагает свою излюбленную
теорию о том, что в смехе есть витамины.
— Я верю,— говорит он,— что какое-то особое вещество входит во все
клетки организма. Если человек бодрый, подвижный и жизнерадостный,
вещество это обновляется и здоровье крепнет. А если человек впадает в
уныние, пессимизм, кряхтит, стонет, жалуется на жизнь, то особое
вещество исчезает, и человека начинают одолевать недуги и хвори.
Его стихийные наблюдения можно подкрепить ссылками на авторитеты.
Жизнерадостность как основа гармоничного существования, о ней пишет,
например, наш замечательный книжник Дмитрий Сергеевич Лихачев в своих
заметках о добром и прекрасном. А огромный духовный опыт дружественной
Индии? «Радость — вот высшая мудрость»,— утверждают махатмы Индии.
Попробуйте оспорить эту мысль...
— Мои работы радуют людей,— любит подчеркивать Николай Павлович.— А
радость молодит.
Именно поэтому он никогда не берется за резец, если пребывает в плохом
настроении, ведь каждый штрих, движение резца передают биение сердца.
А если в транспорте или в магазине вдруг ни с того ни с сего тебя
обругали? Если сантехник схалтурил, вымогая «трешку»? Чувствуете, как
изменился пульс?..
У художника с миром одно кровообращение. И если мир еще позволяет себе
портить художнику кровь, то художник на это не имеет права.
С этих-то позиций Николай Павлович и не признает искусством засоривший
иные души, так называемый, авангардизм (кубизм, сюрреализм и прочее) —
живописные полотна, например, на которых человека так обезобразят,
будто его через мясорубку пропустили (в литературе кое-кто прогоняет
через мясорубку язык, слово и мысль, в музыке — звук и мелодию). В
нравственной подоплеке такой псевдоэстетики — разъединение,
разобщение, столь опасное в наш уже истекавший кровью век. В
нравственной подоплеке любого штриха, любой композиции Зиновьева —
объединение, родство. То самое Родство, у которого одна корневая
система с Родиной.
Красота — действенна. В первые месяцы блокады в осажденном врагами
городе Всеволод Вишневский, обращаясь по радио к ленинградкам, сказал:
«Женщины, красьте губы!..» Женщины, будьте красивыми! Красота —
противостояние.
И в этом смысле неважно, чему красота отдана,— проспекту, тарелке,
зданию, человеческой судьбе или симфонии. Ленинградцы выстояли еще и
потому, что музы были вместе с ними.
— А что пели наши американские союзники на вой не? — лукаво спрашивает
Николай Павлович.— «Сижу с бутылкой на окне, не плачь, милашка, обо
мне...» Разве с такой песней пойдешь в бой? Разве умрешь за нее, как
умирали за «Синий платочек» и за «Катюшу»?
Он умолкает, поглаживая чуткой ладонью едва тронутую резцами березовую
гладь, а за его спиной спокоен свод неба, сказочные птицы счастья
волшебно и вольно играют перьями и, обвораживая взгляд, будто
вращается вместе с ними идеальной округлости диск.
Он умолкает, а «извилистая» тема все не дает мне покоя... За «Синий
платочек» шли умирать, а разве пойдешь на смерть за биологических
роботов из брейк-данса или за эту навязчивую композицию, ее и
песней-то не назовешь: «Квадратный человек. Квадратный человек.
Квадратный человек...» Возможно, сочинители этой композиции считают,
что таким вот образом они протестуют, изживают стандартизацию
соотечественников, изгоняют бесов из их мозгов... Но разве можно
протестовать против грязи, разбрызгивая ее?.. Нет, операцию надо
делать с чистой душой и с чистыми руками, тем более операцию на
мозге...
Как легко и свободно дышится рядом с истинно талантливым и истинно
мудрым человеком. А какая это роскошь — общаться с ним. Ну, о чем
хотите поговорить? О живописи? Об архитектуре? О книге Белова «Лад»? О
народных обычаях? О России, этой удивительной стране? О листьях
папоротника, что еще не удалось художнику воплотить в дереве? А то,
хотите, просто чаю попьем? А? Чай в этом доме всегда такой вкусный. И
вот душа твоя растет, воспаряет... И легко ей, душе, и она, глядишь,
свой мир упорядочила, гармонией счастливо заражена...
И как же это невыносимо тяжело дышать рядом с облаченной во власть
бездарностью. Этого — нельзя, того — неможно, в эту область — не
вторгаться, в ту — не ходить!.. Об этом — ни гугу, о том — ни слова.
Вот вам участочек отвели, можете порезвиться. А душа не может
резвиться на участочке, ей простор подавай, ей шестую часть Земли
надо, не меньше. «Нельзя,— в ответ.— Нельзя!..» И мозг твой — в ежовые
рукавицы. А душа-то, душа-то, где она? Куда запропастилась, какую
черную дыру нашла, чтоб в нее провалиться?..
Этот мудрый и жизнерадостный человек — веселый и добрый выдумщик.
Отстроив Терирюшки (где с женой и многочисленными «варяжскими» гостями
безвыездно живет от снега до снега), он не успокоился: взял и на трубу
«пищеблока» посадил вырезанную из листового железа и закоптившуюся
вскоре Бабулю-Ягулю (именно так он ее называет) — в полете на кривой
метле. Ножки носатой Бабы-Яги обуты в модные сапоги с остреньким
каблучком, а подол ее мини-юбки подбит кокетливыми кружавчиками. Даже
Баба-Яга в его интерпретации безобидна, привлекательна и хороша.
И ведь Бабуля-Ягуля оживает на ваших глазах, как та Галатея, которую
изваял Пигмалион. Не верите, что оживает? А вот послушайте, что
Николай Павлович про нее рассказывает:
— Всех нас комары кусают, поедом едят, а ее не
едят. Почему?
— Потому что она железная!..
— А вот и нет. Потому ее комары не едят, что она
на трубе сидит, и дым от нее комаров отгоняет.
Ну, живая Бабуля-то?.. Кто после этого скажет, что она не живая?
Живая!.. Она — одухотворенная! Сядьте вы на трубу — и вас тоже комары
кусать не будут.
А вот на снимке Ерошка — удалой воробей, пернатый крепыш с маленькими
белыми лычками, как у ефрейтора. Он пристроился на столбике ограды и,
словно Золотой петушок, озирает окрест: не ползет ли, не летит ли где
злейший враг полей, лесов и огородов?..
Он будто позирует Николаю Павловичу. Снимок — из «Летописи Терирюшек».
Да и фотоаппарат-то ведь не простой, в свое время сам министр обороны
СССР наградил им Зиновьева за активную общественную работу. А
«Летопись» — это огромных размеров альбом в резных липовых досках.
Здесь живая история простой русской семьи — в фотографиях, документах,
шутливых и серьезных пометах и наблюдениях...
Вот, например, под 1970 годом красной тушью сделанная запись:
«100-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина я отметил созданием
стендов и десятка красочных плакатов, текстов. Читал доклады и лекции
по теме охраны природы и о ленинском отношении к ней».
Одна из записей за 1972 год:
«Лето было грозовое. А какие радуги наблюдались! Часто по две и три
одновременно».
А последующим летом в Колыванском районе в деревеньке с милым
названием Амба по просьбе жителей Николай Павлович своими силами
обустроил памятник не вернувшимся с войны солдатам Отчизны.
Восемьдесят шесть фамилий золотыми буквами вписал он в монолит на
вечную память. И сделал это безвозмездно: корысть и Память — вещи
несовместные.
В те же годы вписана в «Летопись» и замечательная «Азбука Терирюшек» —
своего рода золотое сечение быта и бытия, моральный и философский
кодекс семьи Зиновьевых. Здесь на каждую букву есть хорошие слова от А
до Я:
Аппетит, Благодать, Вода подземная, Воздух чистый, Грибы, Движение,
Друзья, Естественность, Жилье, Занятия по душе, Идеи,, Костер, Лес,
Луг, Молоко натуральное, Небосвод, Озера, Пейзаж (зеленый), Песни,
Покой, Работа, Рыбалка, Раздолье, Солнце, Свобода, Тишина, Уединение,
Флора, Фауна, Хлебосольство, Цветы, Человеколюбие, Щедрость, Эмоции,
Юмор, Ягоды.
Светлая мудрость в этой азбуке быта и бытия. Как здесь все гармонично,
уравновешено, проникнуто жизнелюбием и добротой. Насколько краше и
человечнее стал бы мир, если б каждая юная душа училась грамоте именно
по такой азбуке, где в первозданном сочетании с Воздухом и Лесом есть
Движение, Друзья, Идеи, Песни, Работа, Человеколюбие, Юмор, но нет и
не было никогда Бездушия, Вещизма, Жадности, Зависти, Лицемерия,
Пошлости, Себялюбия, Угодничества или Хвастовства.
Весь этот мусор засоряет, разъедает и разъединяет жизнь. А в каждом из
нас таится и светится многое. Чего в нас больше? И где та грань, что
отделяет взыскательность от придирчивости, простоту от безликости, а
потребности от вещизма? Какие пропорции определяют свойства засоренной
или светлой души?
Исполнительность без раболепия, щедрость без расточительности,
гостеприимство без угодничества, доброта без назойливости, достоинство
без самолюбования... Давно известные формулы душевной гармонии.
Простые, как азбука, которую сочиняешь сам.
1988 г.
* * *
Опубликовано в сборнике «Позиция»
(Новосибирск, Новосибирское книжное издательство, 1988 г.)
|